Кара–Барас! Опыт интерпретации классического текста А. Немзеру Идеал Убежал... (Нет, лучше эквиритмически) – Идеалы Убежали, Смысл исчезнул бытия, И подружка, Как лягушка, Ускакала от меня. Я за свечку (в смысле приобщения к ортодоксальной церковности), Свечка – в печку! Я за книжку (в смысле возлагания надежд на светскую гуманитарную культуру), Та – бежать И вприпрыжку Под кровать! (то есть – современная культура оказалась подчинена не высокой духовности, коей взыскует лирический герой, а низменным страстям, символизируемым кроватью как ложем страсти (Эрос), смертным одром (Танатос) и местом апатического или наркотического забвения (Гипнос)) Мертвых воскресенья чаю, К Честертону подбегаю, Но пузатый от меня Убежал, как от огня. Боже, боже, Что случилось? Отчего же Всё кругом Завертелось, Закружилось И помчалось колесом? (в смысле ницшеанского вечного возвращения или буддийского кармического ужаса, дурной бесконечности – вообще всякой безысходности) Гностицизм За солипсизмом, Солипсизм За атеизмом, Атеизм За гностицизмом, Деррида за М. Фуко (Деррида здесь помещен более для шутки, М. Фуко – более для рифмы) – Все вертится И кружится, И несется кувырком!.. Вдруг из сей всемирной склоки Позабытый, чуть живой, Возникает древний Логос И качает головой: «Ах ты, гадкий, ах ты, грязный, Безобразный греховодник! Ты чернее фарисея (вариант – ты наглее саддукея), Полюбуйся на себя: У тебя на сердце злоба, На уме одна стыдоба, Пред тобой такие виды, Что сбежали аониды, Аониды, пиэриды Убежали от тебя. Рано утром на рассвете Умиляются мышата И котята, и утята, И жучки, и паучки. Ты один не умилялся, А кичился и кривлялся, И сбежали от кривляки И утехи, и стихи. Я – великий древний Логос, Коим созидался мир, Форм предвечных Устроитель, Слов и смыслов Командир! Если я тебя покину, Отзову моих солдат, В эту комнату иные Посетители влетят, И залают, и завоют, И зубами застучат, И тебя, дружок любезный, Не пройдет пяти минут – Прямо в бездну, Прямо в бездну С головою окунут!» Он ударил в медный таз (коим по мысли лирического героя все накрылось) И вскричал: «Кара-барас!» (В каком смысле? Непонятно) И сейчас же угрызенья, Сожаленья и прозренья Принялись меня терзать, Приговаривать: «Судим, судим дезертира За побег от Командира, За отказ ему служить – Жить, жить, жить, жить! Дорожить и не тужить!» Тут либидо подскочило И вцепилось промеж ног, И юлило, и скулило, И кусало, как бульдог. Словно от бейсбольной биты, Я помчался от либидо, А оно за мной, за мной По юдоли по земной. Я к Эдемскому детсаду, Перепрыгнул чрез ограду, А оно за мною мчится, Застит вещие зеницы. Вдруг навстречу мой хороший, Шестикрылый Серафим. И презрительные рожи Корчит Пушкин рядом с ним. «Ну-ка живо – виждь и внемли!» Возглашает Серафим. А потом как зарычит На меня, Как крылами застучит На меня: «Ну-ка, братец, не дури, Говорит, И спасибо говори, Говорит, А не то как улечу, Говорит, И назад не ворочусь!» Говорит. Как пустился я по улице бежать, Прибежал к Порогу Отчему опять. Смысла, смысла, Смысла, смысла Домогался и молил, Копоть смыл И суть отчистил, Воск застывший отскоблил. И сейчас же краски, звуки Зазвучали в тишине: «Восприми нас, глупый злюка, осторожней и нежней!» А за ними и стишок: «Сочини меня, дружок!» А за ними Эрот (оставляем рифму «в рот»!) Вот и книжка воротилась, Воротилася тетрадь, И поэтика пустилась С метафизикой плясать. Тут уж Логос изначальный, Коим созидался мир, Хора древнего Начальник Слов и смыслов Командир, Подбежал ко мне, танцуя, И, целуя, говорил: «Вот теперь тебя люблю я, Вот теперь тебя хвалю я! Наконец-то ты, сынуля, Логопеду угодил!» Надо, надо Бога славить По утрам и вечерам, А нечистым Нигилистам (вариант – а засранцам – вольтерьянцам) – Стыд и срам! Стыд и срам! Да здравствует Истина чистая, И Красотища лучистая, Истое наше Добро, Вечное наше перо! Давайте же, братцы, стараться Не злобиться, не поддаваться В тоске, в бардаке и во мраке, В чумном бесконечном бараке – И паки, и паки, И ныне и присно – Вечная слава – Вечная память – Вечная слава Жизни! Подымайте Медный таз! С нами Бог! Кара-барас! Эпилог Короче – чего же ты все-таки хочешь? Чего ты взыскуешь? О чем ты хлопочешь, лопочешь, бормочешь и даже пророчишь столь невразумительно, столь горячо? в какие зовешь лучезарные дали?.. Ты знаешь, мы жили тогда на Урале, тогда нами правил Никита Хрущев. Но это не важно... Гораздо важнее, что были тогда мандарины в продмагах ужасною редкостью... В общем, короче – вторые каникулы в жизни, а я болею четвертые сутки... Той ночью стояли за окнами тьма и зима, и Пермь незнакомая тихо лежала в снегах неподъемных. И елка мерцала гирляндою, и отражалась в шкафу мучительно. И, в полусне забываясь, я страшное видел и, просыпаясь, от боли и ужаса тихо скулил, боясь и надеясь сестру разбудить. А чем я болел, и куда наша мама уехала – я не припомню... Наверно, на сессию в Нальчик. А папа в ту ночь как раз оказался дежурным по части... И жар нарастал, и ночь не кончалась, и тени на кухне все громче и громче шушукались, крались, хихикали мерзко! От них я в аду раскаленном скрывался, под ватным покровом горел-задыхался... и плавился в невыносимом поту... Короче – вот тут-то, в последний момент – я знаю, он был в самом деле последним! – вот тут-то и щелкнул английский замок, вот тут-то и свет загорелся в прихожей! И папа склонился: «Ну как ты, сынок?» – и тут же огромный шуршащий кулек он вывалил прямо в кровать мне и тут же, губами прохладными поцеловав мой лоб воспаленный, шепнув: «Только Сашке оставь обязательно, слышишь!» – исчез... Короче – я весь в мандаринах волшебных лежал, вдыхал аромат их морозный, срывал я с них кожуру ледяную, глотал их сок невозможный, невообразимый... Сестре я почти ничего не оставил... Короче – вот это, вот это одно – что мне в ощущениях было дано! Вот эту прохладу в горячем бреду с тех пор я ищу и никак не найду, вот эту надежду на то, что Отец (как это ни странно) придет наконец! И все, что казалось невыносимым для наших испуганных душ, окажется вдруг так легко излечимым – как свинка, ветрянка, короче – коклюш!