Я помню, да и вряд ли когда-нибудь забуду, эту дорогу, точнее тропинку за стеклянными шатрами теплиц, ведущую высоко в горы.
Если идти от лаборатории по шоссе на север, потом свернуть направо, за теплицы, пройти еще несколько сотен метров прямо по газону, то выйдешь в дикие места, огороженные стальным невысоким забором. По эту сторону баррикад заборы не охраняются, да и никто из персонала туда особо и не стремится. Выработанные годами маршруты работают безотказно, и я не знал ни одного человека или робота, который хотел бы свернуть с шоссе на газон или перелезть стальную ограду.
Никого, кроме нее.
Если опереться руками на забор, то можно перебраться на другую сторону и там по маленькой тропинке, затерявшейся в скалистых выступах и кустарниковой растительности, не спеша, чтобы не упасть, подниматься высоко вверх, на плато.
А уже на плоской горной вершине можно осмотреться. На многие мили на юге расстилается долина, застроенная шатрами теплиц, огромными комплексами лабораторий, бесчисленными корпусами научных центров, домиками инкубаториев, дальше тянется пустырь, перерезанный длинным шоссе надвое. Вдали сверкают стеклянными крышами соляриев коттеджи и дворцы Верхнего креста, Нижний город почти не виден, сереет что-то на горизонте бесформенное и все.
А на севере высятся горы, огромные покрытые снегом хребты, на плато дует ветер, горячий ветер с космодрома. Каждые полчаса взлетает ракета и обдает огненным дыханием моторов, через мгновение она теряется в облаках и пропадает из виду, я различаю свет огня из турбин, но моя зрительная система максимально приближена к идеалу.
И всякий раз, когда я вновь стою на плато под горячим ветром, невольно вспоминается все то, что я хотел забыть еще пятьдесят лет назад.
Моя версия предусматривает уход за детьми, способными ходить и говорить, поэтому наша партия была наделена чем-то вроде человеческого сердца. Мой инкубаторий и сейчас ближе всего к горам, поэтому я все еще поднимаюсь сюда, когда выпадает свободный час, пока дети спят под присмотром нянечки.
И тогда никто не знал, что молодая лаборантка из генного отдела инкубатория будет считать меня человеком. И я был им, только для нее, мое сердце умело любить, как любое другое, а моя память могла помнить ее лицо на протяжении десятков лет.
Она показала мне дорогу сюда, где мы проводили свободные минутки, смотря на отлетающие ракеты. Они бороздили небо на наших глазах, обдувая теплым ветром наши лица.
Она говорила, что будет любить меня, несмотря ни на что. Зачем? По людским меркам я был обыкновенной грудой железа, пускай максимально идентичной человеку.
Моя версия была ошибкой роботоиндустрии. У машин не должно быть ни сердца, ни чувств.
Что я мог ей дать? Что, кроме нежной привязанности и воспоминаний, я мог ей дать? И теперь только на мне вина за ее разрушенную любовь, невозможную, мертвую с самого начала и такую живую, какой мы видели ее в те дни.
Сколько лет прошло? Лаборантка уже десять лет как умерла, а до этого ее перевели в новый корпус на другой стороне долины.
Я никогда не видел эту женщину счастливой после, даже когда она навещала меня, и мы вновь поднимались сюда смотреть на панораму долины.
Только на мне вина за ее разрушенное счастье.
Мое сердце – самый страшный просчет техников и конструкторов, мои сенсоры – самый большой провал программистов.
И вот теперь, когда я вновь поднимаюсь сюда, меня охватывает странное чувство, сердце внутри сжимается и, если завтра мою оперативную память откроют на лабораторном компьютере, она будет заполнена ей. От начала и до конца – изображения, звуковые файлы, только она, в каждом мегабайте моего мозга.
И даже если я захочу забыть все, я не смогу.
Я буду из года в год подниматься сюда, вспоминать ту, которой уже нет и видеть, как стареет мир, теряя остатки человеческого, где лишь у меня и останется это оплетенное проводами и диодами сердце, способное помнить и чувствовать.