год назад, напичканный идеями благодетеля-праведника, этот трогательный идиот искренне думал, что хуже не бывает.
так и оказалось.
он верил до тех пор, пока его не объявили калекой и не вручили прошение о самоуничтожении. он пожал плечами и с блаженной улыбкой растворился в воздухе.

он очень хотел вернуться. он растерянно стучался в стеклянные двери, невидимый и едва уловимый, и, стоя на двух ногах, без прежней коляски, в развевающейся белой мантии (и где, чёрт возьми, он её достал?), приставлял к стеклу свои новые незамысловатые проекты, обозначенные полётом обгрызанного карандаша по обрывку мятой бумаги. иногда он даже умудрялся где-то добывать нотные листы, и рисовал на них. его возвращения ждали, но очевидного принято бояться, и его предпочитали не видеть.
никто и не видел его с 18 августа.

однажды, правда, кто-то самый старший из них открыл двери и впустил его в комнату с юго-западным ветром. они долго стояли рядом, и впустивший с серьёзным видом специалиста объяснял ему что-то, обращаясь, правда, к линолеуму, потому что его уже не мог видеть. с каждым словом он всё больше приглаживал на себе белую мантию и улыбался тому же линолеуму, стараясь установить между собой и собеседником хоть какой-то контакт. он слушал долгие потрясающе рациональные объяснения, не понимая из них ни слова, имея в себе только желание никуда больше отсюда не уходить - вот же он, исцелившийся, с новым рисунком, отдохнувший и свежий; он точно знал, что окончательность его ухода отсюда глупа и неправдоподобна, он точно знал, что очень скоро понадобится им, что без него не смогут. они же все ослепли, они не видят его, бедненькие, несчастненькие, как они могли сознательно обречь себя на это.
говоривший закончил выдержанной паузой и чётким, но неопределённым: "...потом".
он убежал, счастливый, как никогда.
он создал ровно 236 карандашных заготовок, и завтра, проснувшись, нарисует ещё одну.
наивный дурачок, он до сих пор вздрагивает от щекочущего уверенной надеждой "потом".

мы здесь только благодаря ему.