[ Уже к зиме, ко второй зиме их союза, они отчётливо разобрались в положении; зима ушла на изучение его безнадежности. ]

В. В. Набоков, "Дар"

привет-привет, настало время что-нибудь написать, чтобы кто-нибудь прочитал. пора рассказать о себе, привет, всё очень изменилось, позавчера я вернулась из израиля, проведя бессонную ночь в аэропорте, авиалинии сходили с ума в такт растаману на тель-авивской площади, израильтянам, предоставившим нам свою квартиру, моему отцу в сочи, дремотным образам за столиком в кафе бен-гуриона на первом этаже. шесть дней безвылазно мы работали над программой лагеря, в котором я буду работать месяц, нужно купить диван в новую квартиру, я переезжаю на станцию метро аэропорт. мне хорошо и просто у стены плача, дурновато в полуадекватных разговорах с таксистами, я перееду, и у меня не будет занавесок с лютиками, соседей по подъезду, всю жизнь твердящих, что я вылитая мама, двухэтажной кровати и аккуратно разложенной одежды. я развожу руками, да, я очень счастливый человек, а окурки в урне после прошлой пьянки, мам, ты же знаешь, я не курю. играть в самодостаточную девочку выходит лучше, чем в этой роли засыпать, но у меня есть то, что навсегда останется неизменным, лай-ла-лай-о-оу-о-оу.
мои однокурсники за год развили мизантропию и самовлюблённость, я искренне ненавижу их, хотя они совсем не так плохи, но их много, много, а я безнадёжно возомнила себя гулливером. великого русского писателя (тут мой любимый сталинистик поставил бы в скобочках три восклицательных знака) пробирает на сентиментальность в шесть утра, мама говорит - молодец, а я только спустя полчаса понимаю, что в тактильном смысле похлопывание по плечу - вовсе не претензия на фамильярность.
я научилась злиться, и это куда грустнее, чем сорок шекелей на легкомысленный сарафан.

слышите

всего за час
я успеваю сгрызть карандаш
и столько всего размазать, что кто бы видел

аллергия на телефонные звонки
сломанный пылесос, отмерший наушник, разлетевшаяся точилка
носятся со своей нелюбовью
лестницы, пропуска, орлянка
много на метр квадратный/тебя бы вот в эти стены

как я хочу отсюда уехать
как я хочу отсюда уехать
как я хочу отсюда уехать


 

мандарины, значит, зима.
господи, скорей бы уехать.

тест заливаются кровью, сон заменяется хлебцами; сумасшедшая алкоголичка у парикмахерской, продающая игрушки за пиво, бродит с плюшевым слоном; на выходе из автобуса на расстоянии пятидесяти метров машина влетает в дорожный знак и сносит его под корень.
god, it's been a lovely day

[ ...Спросила, нравится ли мне моя работа. Работа! Я ответил: "Спроси, не что я делаю, а что могу делать, спроси, красавица, подобная закату солнца сквозь полупрозрачную чёрную ткань. Я могу за три минуты выучить страницу телефонной книги, но не помню собственного телефонного номера. Я могу слагать верши, такие же новые и необычные, как ты, и каких не будет ещё триста лет, но не напечатал ни одного стихотворения, кроме какой-то юношеской чепухи. Играя на теннисных кортах отцовской школы, я изобрёл потрясающий приём подачи - тягучий резаный удар, но выдыхаюсь после одного гейма. Чернилами и акварелью я могу нарисовать непревзойдённой прозрачности озеро с отражением всех райских гор, но не умею изобразить лодки, моста, паники людей в горящих окнах пламовой виллы. Я преподавал французский в американских школах, но так и не избавился от канадского акцента моей матери, который мне явственен, когда я шепчу на этом языке: "Ouvre ta robe, Déjanire, и я взойду на sur mon bûcher". Я могу на дюйм подняться над землёй и десять секунд удерживаться, но не залезу на яблоню. У меня есть степень доктора философии, но я не знаю немецкого. Я полюбил тебя, но ничего предпринимать не стану. Короче говоря, я круглый гений". ]

В. Набоков

количество людей увеличивается, своё пространство - нет. чёрт, чёрт, как же хочется свою квартиру, просто чтобы было тихо по утрам, ужин на полу, завалы на столе, балкон на индустриальный пейзаж.
у меня нет достаточной доли внешнего одиночества. я пишу письма в стол, натягиваю одеяло на голову; время на сон и истерики измеряется длиной перегонов, спокойствие - прищуром.
порой не хватает времени, чтобы понять, что всё действительно хорошо.
надрывная осень.

ну всё теперь, кранты.

когда есть песня, которую приходится исполнять, в определённый момент она перестаёт существовать для тебя, как отдельно взятое музыкальное произведение со своим хозяином, между прочим, почти всегда порядочным ревнивцем, непроизвольно расставившем кучу ловушек, благодаря которым песня становится его и ничьей. это может быть незаметно и алогично взятое дыхание, с которым звук наступает, вызывая у слушателя странное передёргивание где-то за рёбрами; воспоминание о соседской собаке, вшитое в третью строку; комбинация из нескольких нот, порядковыми номерами составляющая чей-то телефонный номер - что-то, о чём почти невозможно догадаться и ещё сложнее - примерить на себя. автор - хитрый божок. все видят, как он выпускает свои мыльные пузыри в свободный полёт, охают и хватаются за сердце, мечтают дунуть на какой-нибудь так, чтобы он улетел дальше, чем в самый первый раз, я буду использовать идиотские сравнения, потому что размяк и хвост отваливается. дунуть может каждый, но одно неверное движение, и пузырь лопается, а автор качает головой: "а здесь, господамы, вы-то и переврали, с моим так нельзя".

лет в одиннадцать мне казалось, что всё мастерство исполнителя (какое же гадкое слово) состоит в том, чтобы продемонстрировать свою силу. песня перед ним должна дёргаться марионеткой, поддаваться, как баскетбольный мяч, ленивому и чуть настойчивому поглаживанию. что нет ничего принципиальнее математической силы связок. на самом деле я была недалека от истины: посредственный слушатель, как и посредственный зритель, в первую очередь реагирует на обёртку. хорошо обернуть собой музыкальное произведение вас научат на эстрадном отделе приличной музыкальной школы года за три. мой резонанс с этой системой вылился в развившееся к пятнадцати годам ощущение, что я не умею ни петь, ни понимать музыки, хотя отлично делаю вид.

но потом мы познакомились. появился этот момент, растянушийся на всю ли песню, на куплет ли, неважно, момент, когда ни стандарты исполнения, ни личность автора не играют значения. это фольклорный элемент кавер-версии, который вворачивает тебя в песню, как вворачивают гвоздь в приготовленное отверстие; ты остаёшься в произведении навсегда. это откровение, которое приходит с тем комом личного, может быть, совершенно не связанного с оригинальным текстом и вложенным переживанием, которое вдруг выплывает в воздух с очередной строкой, и внутри взрываются фейерверки и звучат фанфары.

певец никогда не будет больше песни. свою музыку начинают писать не только дилетанты-самородки, но и раздразненные каверщики, которым хочется, чтобы они звучали от первой до последней ноты, чтобы не было чьего-то чужого следа и имени на вещи, к которой они приложили свои руки. из них редко выходит что-то хорошее, потому что талантливое произведение почти обязательно психологически полифонично, слоёно, способно зацепить не только формой выражения и эффектом, но и ответвлениями интерпретаций, от которых цветастый пузырь не лопается.

песня - пространство очень плотно забитое. в него нельзя войти, откланяться и выйти, в нём нужно найти своё место, и оно не всегда оказывается там, где ты этого ждёшь. а бывает, что его и вовсе не оказывается.

а я что-то упустил, я разливаюсь по произведению акварелью, выхожу за его рамки, отвлекаюсь, мой пузырь часто лопается.
но когда он летит, не так важно, насколько далеко, чёрт возьми, нет ничего прекрасней.

каждый раз, когда я стучу себе по голове: "ша, девочка, ты же знаешь, так нельзя", я действительно уверена в том, что сейчас стану этакой глыбой, но как только дело доходит до кульминации, добротная реплика сворачивается в клубок с автоматизмом раскрываемого парашюта. и, распластавшись по стене, жалостливо бровями водит, что, мол, хочешь от меня, сама же видишь, несладко.
и мы прощаемся.

я стою дождь руками ловлю, а он - между пальцев, одна стою, и куда мне столько, честное слово, куда.

но нет ничего, чему нельзя было бы научиться, and don't you know that it's just you, hey jude, you'll do.

я чертовски устал. кажется, впервые за две тысячи девятый.

и все похотливые взгляды в метро кричали: "убивец! убивец!",
а я только покорно покачивался в такт вагону.

если бы я была взрослый растрёпанный поэт с гордым профилем и кашлем в шарф, я бы уже/Русей с косичками, в перепачканных джинсах и слезающих подтяжках в песочнице, я бы ещё
умела укладывать счастье в форму.
и все бы умилялись.
а мне, вишь, корма подавай, читай, страдательных, а так ни за какие шиши, посредственность, что и говорить.

до детскости в интонациях растерян, кидаю в лужи камушки и ловлю слова за хвосты.
сглатываю улыбку и развожу руками. быть для человека человеком - это почти как научиться плавать с капризной, но рефлекторной боязнью воды и неугомонной тяге к водоёмам.
я просыпаюсь в три часа ночи, каждый день обязательно просыпаюсь в три или половину четвёртого, обнимаю подушку, глубоко вдыхаю. мне постоянно страшно. действительно страшно, до учащённого сердцебиения и беспокойного взгляда. я всё жду, что кто-нибудь неожиданно, в шутку выдернет почву из под ног, не со зла, а просто так, посмотреть, смогу ли я удержать равновесие.
я всё жду, что кто-нибудь всё отнимет, наверное, я слишком привык к иллюзорности.
порой думается, что до последнего года мне действительно жилось паршивенько.

расчудесные чудеса творятся под микроскопами, беспартийный поэт пожимает плечами и припеваючи вышивает крестиком учится завязывать галстуки.
не хочется разбираться в причинно-следственном,
но прошлое-пошлое настойчиво бьёт по вискам, и
я говорю всё, что накипает, я слишком люблю людей, и, особенно, - паталогически несчастных дураков, а ещё в тринадцать лет я умел ненавидеть. мне говорят, что я трогательная, а я извиваюсь в негодовании, как же можно быть таким рефлекторно непроницаемым, сыплю щепотку соли на кончик языка. когда мне надоест плескаться спасательным кругом, что до чудес, я, кажется, белоручка? но да, да, в своей следующей жизни я хотел бы иметь достаточно времени, чтобы работать сиделкой в доме престарелых и выслушивать бесконечные, часто повторяющиеся, обветшавшие истории, которые не нашли благодарного слушателя, я до идиотизма восхищённого идеалиста люблю людей, и, особенно, - по вечерам.

самыми неподкупными границами стали временные
и катастрофически, честное слово

я встречаюсь со случайными людьми, слушаю их истории, поддакиваю, ухмыляюсь, заправляю волосы за ухо,
думаю о антропоцентричности корпоративных мирков и Тоне Рыловой, просыпаюсь посреди ночи, жую крыжовник, глотаю Набокова.
"когда я фотографировал губернатора Якутии," - доносится с моей кухни, "красные сицилийские апельсины" - курсивом информирует пакет красного сока, "distance, It's like a weapon" - покачивается китайским болванчиком Йорк в мониторе.
апельсиновый сок дополняется мартини и сыром с помидорами, мне нравится думать, что я ужасно меланхолирую и обманываю время, хотя, наверное, и впрямь.

 

 

 

[ - Он ждал Шуламит, только чтобы отомстить ей, - сказал я Ури.
- Малыш, - сказал Ури, - ты ничего не понимаешь. Помнишь, как Пинес объяснял нам кругооборот кислорода при дыхании? Он тогда поставил тебя перед классом и надел тебе на голову бумажный мешок, который прилегал к твоему рту и носу.
- Помню, конечно, - ответил я. - Под конец я просто упал в обморок.
- Это потому, что ты был хороший мальчик, а Пинес забыл сказать тебе, когда прекратить, - усмехнулся Ури.
- Ну и что? - обиделся я.
- Дедушка всю жизнь жил с таким вот глупым мешком, который Шуламит прижала к его носу, и дышал ядовитым воздухом безнадёжной любви. Эта гниль отравляла его, сводила с ума и убила почти сразу после её приезда. Как ты думаешь, почему он умер так быстро и как он мог знать заранее, что умирает?
- Он был стар, - сказал я, - он сам сказал это доктору Мунку.
- Я никогда не верил нашему дедушке так, как верил ты. И я трахнул жену доктора Мунка через месяц после того, как она появилась в мошаве, - презрительно сказал Ури. - Так что ты уж мне поверь - этот доктор тоже ничего не понимает ни в любви, ни в болезнях. ]

Меир Шалев

эти люди вокруг, уставшие за свою жизнь больше нас, уставшие за сегодняшний день меньше нас, в рубашках, юбках, пакетах,
живые и не очень, - несчастные и шершавые, а я - бесхребетная, шёлковая -
не понимаю, как ухитряюсь сидеть, потому что должна растечься, как у Дали,
я должна звенеть у них в ушах и заставлять чихать,
позволять случайно задевшей меня руке проходить насквозь,
им должно быть щекотно, они должны улыбаться.

эти люди вокруг, что они делают неправильно, и что же я сделала настолько верно?

каждый второй водитель останавливается с намерением подбросить
каждый второй прохожий смотрит в глаза
юноши уступают место в метро, дети - улыбаются
не хочется есть, не хочется спать
похудел, похорошел, стал говорить о себе в женском роде в восьмидесяти процентах случаев
выглядит смешно и ещё более рассеянно
изрядно глупеет
пишет дурацкие стехи или не пишет вообще
переворачивает дом в поисках клея-карандаша
перманентно уезжает
и ждёт,
ждёт,
ждёт.