Дима Бавильский написал во "Взгляде":

"<...> Но при всем внешнем конформизме (Вы хочите песен? Их есть у меня.) сломать или приручить таких людей невозможно. Во-первых, жизнь научила гибкости, во-вторых, когда на твоих глазах оценки меняются на прямо противоположные, ты научаешься доверять только себе. Становишься зело толерантным, так как, по большому счету, тебя это не касается. В-третьих, это последнее поколение, обладающее идеалами. Ведь воспитывались они в жесткой системе вертикали, а потом, когда структуры ценностей сформировались, были отпущены на свободу.
Так постмодерн оказывается защитной маской стихийного романтика, ведь мизантроп и есть такой романтик-идеалист, который зол на людей только потому, что не может простить им и себе всеобщего несовершенства. Новые умные невероятно сентиментальны, да только никогда в этом никому не признаются: что нам Гекуба? У каждого в шкафу своя спрятана... В новых умных живет неизбывный романтизм, правда, придавленный прагматизмом, но ведь мы же все родом из детства, предать которое невозможно.

<...>
Девяностые начались для нас на два года позже – с барселонской Олимпиады. С диска, записанного Фредди Меркури и Монтсеррат Кабалье, оптимистического и гуманистического гимна жизни и миру во всем мире. Объединительная «Ода к радости», почти ведь Девятая Бетховена.
Никогда еще не дышалось так легко и свободно, никогда еще ожидания не были такими светлыми и радужными. Большая история закончилась, автор умер, но дело его живет, перманентно прирастая интеллектуальным потенциалом. Деррида в каждой книжной лавке, Дэвид Линч по телевизору. Ешь - не хочу. Главное – чтобы был аппетит. А аппетит был...
К Олимпиаде в Барселоне западная цивилизация достигла своего ослепительного пика мощи и красоты музыки, которую написал для нее смертельно больной Меркури. Он и умер-то тогда как знак того, что праздник закончился, наступили будни, детство кончилось когда-то, ведь оно не навсегда. Очень символично умер, да. Когда маятник качнулся в другую сторону.
Маятник качнулся, но память об этом прерванном полете осталась. Солнечная и космополитичная Барселона для меня до сих пор – лучший город земли. На горе Монжуик с видом на Саграда Фамилиа, между олимпийским стадионом и фундасио Хуана Миро, я оставил свое сердце. Мы все оставили. Даже если кто и не был. Потому что стоит зазвучать первым аккордам с т о й пластинки, и ты словно подключаешься к невидимому Интернету, который связывает тебя со «своими».
Разные, слишком разные, автономные – и это самый верный признак нынешних сорокалетних. Все и всё противится объединению. Вероятно, и Барселона у каждого своя. Оттого и не настаиваю. Важна же не конкретика, а вектор развития стороннего взгляда, птицей или дымом наблюдающего за жизнью с высоты птичьего полета."

Взгляд,