Ноющие ноги отдавали в крестец, через весь хребет, до шеи, до макушки, будто не было на теле мяса, а остался из всего чувствующего мужчины один скелет, который ветрам только подчистить, зною - подсушить. Песок забился в ранки между пальцев ступни, саднили волдырные мозоли, проступающие между тряпок и ремнистой сети сандалей. Но и сверху дела обстояли не лучше. Рот стал сплошной сухой болячкой идущей от губ через язык к сердцу. Песок на зубах и языке жил своей жизнью, как дорожное крошево на подошве. Последнее на донышке путник оставил на утро, чтобы в последнем рывке наткнуться на оазис, на людей - еще одного изжигающего полдня ему не пережить. Впрочем, грядущая ночь тревожила его куда больше - она вот-вот шла, гряла, крала последний свет в небе без солнца, играла оттенками алого за спиной путника. Изготовилась вступить в свои права. Ему свалиться, упасть где-то на солнцепеке, в блаженном беспамятстве - эта властная мысль наворачивала круги все ближе к червоточинке его сознания, затягиваемая в лунку водоворота. Уже пару часов как он ощущал, что за всем этим наваливается никогда не бывшее с ним - чувство огромное, как гул миллиона пчёл, битьё в огромные барабаны, которые он видел ребенком на торгу, в праздник, оглушительный хор и крик, сопровождающий падение в бесконечной глубины перину. Любая перина когда-то заканчивается, погружение не может быть дольше мгновения, но оно полно неги, усталость разбивается о неё, как перезрелая хурма о доски.
Гудение пока не вытеснило гонящее вперед плетьми беспокойство. Беспокойство, которое во стократ превосходило дюжесть его тела. Когда иссякнет беспокойство, понял он, покинет его и жизнь. А что если беспокойство не иссякнет, а ему просто-напросто нечего и некого больше будет погонять? Под кряжистым наездником с шипованной плетью наперевес сдохнет, неровён час, кляча? Мириад таких мыслей простреливал в набухшей от пота снаружи и крови внутри голове путника и сопровождал его под рыночно-пчелиные рёв и гул бесконечного падения в перину, сулящего отдохновение.
Удивительным образом он не испытывал ни голода, ни жажды. "Лечь костьми", сложить их словно дрова в поленницу. Сейчас.
По отмашке стемнело и сразу стал пробираться под заскорузлые складки холодок, сперва приятный, лижущий раны, затем заставляющий сжиматься сердце. Путник зарылся как мог в еще горячий ото дня песок и мгновенно уснул. Проспав залпом до полуночи, он проснулся. Луна стояла высоко, было зябко, исчез гул, он снова стал собой, заселился в тело, которое пеняло ему теперь за вчерашнее пренебрежение. Даже повернуть голову было в тягость, поэтому она безвольно елозила по песку в поисках менее болезненной позы. Но даже в самых щадящих нельзя было оставаться дольше минуты - они полностью меняли свою натуру и становились очагами пожара или били молнией, заставляя вертеться дальше.
Воды не было, еды не было. Впереди, через несколько часов солнечный шар начнет свой путь по небосводу. Если он не выйдет к людям, если не найдет оазис, то вряд ли переживет полдень. Только путь его не заботил. Все ориентиры были давно стерты. Всюду были люди, всюду манили своей прохладой оазисы и не было их нигде.
Когда путник был ребенком дед чертил посохом на песке своё любимое уравнение и хитро посмеивался, когда внук каждый раз забывал решение и пытался напропалую выдать его полагаясь на память или мнимое озарение. "Ты должен считать, а не гадать! Ты должен проверить каждый мешок с пряностями, чтобы убедиться в выгодности сделки! Если в последнем окажется козий горошек, то к чему ты проверял все предшествующие?" "Я считаю, дед! Мне хотелось порадовать тебя, и ответить быстро!" "Порадуй меня, ответив медленно."
Сейчас он стоял перед таким же уравнением с одной неизвестной - где текут струйки караванов через бесконечные ложбинки барханов. Как проверить все мешки? Жизнь - не сделка. Бесправные не заключают сделок, или же им сбывают козий горошек, которые некоторые еще и принимают за пряности.
Выпростав ноги из песка, путник встал, как встают пьяницы и больные - через четвереньки - и засеменил, узнавая боль, отдаляясь от вчерашних следов, ставших облачной бороздой.
Ночь не кончалась. Ночь полнилась звуками, но путник принимал их за шум вот-вот накатывающего из-под волнистой линии горизонта солнца, которое, само того не зная, изготовлялось раздавить его, как пританцовывающий верблюд давит засохшего скарабея.