[314x499]
И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? Быт. 4:9,
Под подобным титулом я подозревал нечто схожее с "La vita è bella", безобидное шуткование с глубоким подтекстом, смех сквозь слёзы на щекотливую тему Холокоста. Хитрый парикмахер обманывает злого фашиста и остаётся в живых, сатира на грани фола, читатель очищается смехом и сверяет происходящее с внутренним камертоном совести. Шиш! Меньше всего роман Хильзенрата занят окучиванием читателя и его совести всякими психологическими штучками. Поначалу мне показалось, что очень похоже на Войновича, но юмор Войновича светлый, даже грустный, сквозь слёзы, а всё равно оттиск вольтеровской какой-то улыбки остаётся на его прозе. Хотя тоже и про войну, и про смерть. У Хильзенрата же даже смешное от отчаянного метания по закоулкам больной души, с вывертом. Если уж и сравнивать, то это юмор, рифмующийся с умер, Достоевского, надтреснутый от тяжести контекста, и тоже родом из больной-больной души.
О случившемся нужно или по завету Витгенштайна молчать, или говорить, но тогда своим языком. Писать языком "Жизни Арсеньева" о геноциде, как это сделал Литтелл, что ж, можно, но сразу появятся желающие увидеть в этом эстетизацию. А в "Der Nazi & der Friseur" свой самобытный, дикий язык, чем-то напоминающий Сашу Соколова что ли. Это внутренний монолог, прерывающийся только во второй из шести книг, кстати, наиболее слабой, по моему мнению, потому что вся сцена с американским майором отдаёт именно затасканной комедией, эксцентрикой. Если бы вся книга была в таком духе, то и не была бы она столь значительна.
Этот человек из подполья, а как он ещё может быть написан? Чтобы заглянуть в душу серийному убийце нужно быть готовым к тому, что ты там увидишь. Или разглядишь. Не нить, но многожильный провод, который идёт от жертве к палачу. В конце концов палач может слиться со своей жертвой. Как терминатор нового поколения в фильме, принять его образ, так что сам уже почти поверит, что он не палач, а жертва. А может и правда все были жертвами, а настоящий палач - обстоятельство места и времени? Факт казни накладывает на палача ответственность за стёртую жизнь, которую хочется накинуть на плечи, как мешок с золотыми зубами своих жертв. Идентичность жертвы - добыча палача. Она ведь впредь бесхозна. Хочется и шефство над недожитой жизнью своей жертвы взять. Своя же палаческая идентичность как шкурка лягушонки (die Froschaugen), брошена в пламя истории и так легли карты, что победили другие.
В конце понимаешь, что нет такого наказания, которое бы хотя бы отдалённо соотносилось с тяжестью вины. Поэтому старый судья говорит ему, что передоверяет его высшему суду.
Что это за книга? Рентгеновский снимок духовного вывиха целого поколения или хроника одного отдельно взятого безумия, а может гимн живучести даже самого низкого из всех гадов? Попытка посветить фонариком в беспросветную тьму покалеченной души, или, быть может, направить луч мощного прожектора в ночь 1933-1945? Нет. Просто в каждом из нас сидит Макс Шульц, не Макс Ауе, а именно Шульц. И прорывающийся время от времени смех, не спасает нас от охватываемого ужаса, когда мы отправляемся в путешествие на край ночи в далёком и тёмном польском лесу.