Есть какая-то инфернальная ирония в том, что жизнь Колобка началась с того,
чем у подавляющего большинства других существ она обычно заканчивается -
раскаленного противня и танцующих языков пламени. Некоторые
самопровозглашенные специалисты в подобных вопросах пожмут плечами и,
порывшись во внутреннем кадастре, извлекут с дальней полки пыльный тезис о
том, что бог, как известно, тоже панк, только очень олдовый. Другие с пеной
у рта будут отстаивать не менее пыльный тезис гласящий, что никакого бога
нет, а вместо него в полумраке комнаты, увешанной тяжелыми шторами из
красного бархата, на черном журнальном столике стоит старый патефон и
столетие за столетием индифферентно проигрывает детский плач, стрекотание
цикад под окном в летнюю полночь, затейливый мат прораба за забором стройки,
лошадиный топот, пистолетные выстрелы, бормотание шамана, рокот ракетных
двигателей, партию Сусанина из оперы Глинки и секретные телефонные
переговоры Горбачева с Рейганом на высшем уровне. Иногда, уже на самых
внутренних дорожках пластинки, патефон на несколько секунд замолкает, потом
аккуратно воспроизводит танго <Утомленное солнце>, после чего долго
однообразно шуршит, зациклившись на тишине последней дорожки. Разумеется,
первые специалисты ехидно заметят, что вот именно тогда из-за красной
портьеры выйдет тот самый бородатый неформал и, гремя по паркету
гриндерсами, направится к патефону менять пластинку. А вторые специалисты,
нисколько не смутившись, скажут:

Впрочем, бог с ними. Мы и так уже заочно разругались со вздорным старикашкой
Оккамом, бегающим за нерадивыми литераторами по темным закоулкам их
подсознания со своим ржавым бритвенным станком наперевес, хотя пока еще не
расширили подмножество специалистов даже до той величины, когда оно общими
усилиями своих элементов смогло бы ответить хотя бы на первый из
многочисленных вопросов, наполнявших тело Колобка, который он задал в день
знакомства своему соседу по хлебнице, Батону:

- Как получается, что я, Колобок, отчетливо помню некоторые вещи и события,
имевшие место в то время, когда никакого Колобка еще не существовало по
определению?

- А что именно ты помнишь? - уточнил Батон, почесывая свою ребристую спину.

- Запах махорки, когда Дедушка открыл рот, чтобы сказать Слово: Руки
Бабушки, катающей меня, если это уже был я, по столу: Я часто думаю об этом:

- Неплохо, как для выпечки, - похвалил Колобка Батон. - По крайней мере, ты
несколько более интересный собеседник, чем та дюжина тупых трехкопеечных
булок, которых наши старики умяли под чаёк в прошлую среду.

- А ты сам давно здесь?

- Вторую неделю, - сообщил Батон. - Знаешь, самое трудное в нашей жизни
сохранить эту легкую получерствость, когда тебя уже не хочется порезать на
ломти и намазать маслом, но еще рано скормить голубям или пустить на сухари.
Мне это пока, как видишь, удается.

- А что такое голуби?

- Смотри туда, - кивнул Батон на узкую щель под крышкой хлебницы, из-под
которой пробивался солнечный свет.

Колобок прильнул к щели и увидел угол газовой плиты со стоящей на ней
сковородкой, заставленный соленьями подоконник и нескольких огромных
крылатых тварей, топтавшихся на узком карнизе с той стороны грязного
оконного стекла. Вдалеке, за окном, между покачивающимися на ветру деревьями
уходила к горизонту узкая тропинка, затерявшаяся в высокой траве.

Колобок отошел от щели, присел на пол, опершись спиной о заднюю стенку
хлебницы, и о чем-то задумался.

- А вот про это лучше сразу забыть и никогда больше не вспоминать, - сказал
Батон. - Я могу научить тебя как продержаться недели две, и это, поверь мне,
уже очень хороший результат. Ты все равно не уйдешь дальше кухни. В крайнем
случае, упадешь за холодильник, где тебя еще неделю будут доедать тараканы.

Колобок не отвечал, рассматривая через полуприкрытые веки солнечный луч
из-под крышки.

Однажды вечером Дед открыл хлебницу, достал из нее Батон и, взяв со стола
нож, ушел в комнату. Колобок, сидевший все это время в углу, затаив дыхание,
вскочил со своего места и выкатился из хлебницы. Зацепившись за висящий в
воздухе конец бельевой веревки, Колобок раскачался и спрыгнул на подоконник.

- Доску возьми, старый пень, весь стол поцарапаешь, - послышалось из
комнаты, и Колобок услышал приближающиеся шаркающие шаги.

Путь к окну казался невыносимо долгим, хотя Колобок катился со всех ног,
опрокидывая по пути банки с маринованными огурцами и путаясь в огромных
бусах из репчатого лука, свисающих откуда-то с неба.

Наконец, Колобок ухватился и повис на оконной ручке. Окно со скрипом
отворилось, и на подоконник посыпались окаменелые окурки. Беглец уперся
ногами в раму и из последних сил надавил спиной на приоткрытое окно,
медленно расширяя щель. Голуби повернулись в нему клювами и, казалось,
облизывались. Колобок закрыл глаза и мысленно попрощался с жизнью.
Интересно, подумал Колобок, словосочетание <прощание с жизнью>
подразумевает, что жизнь является чем-то отличным от прощающегося, то есть
прощающийся в этот момент уже мертв и, таким образом, прощаться уже некому,
да и не с кем, если только мы не допускаем возможности наличия у трупа той
стадии шизофрении, когда больной окончательно прекращает взаимодействовать с
объектами материального мира и переключает фокус своего внимания на
сомнительные абстракции типа жизни, смерти и биржевых тенденций. Прощаться,
кроме того, некогда и негде, потому что:

Вдруг одна из птиц заметила быстро приближающегося по коридору Деда, который
тяжело дышал и однообразно матерился. Голуби, как по команде, взмахнули
крыльями и сорвались с подоконника, обдав Колобка потоком наполненного
мелкими перьями воздуха. Дед, с несвойственной людям его возраста прытью,
подскочил к окну и протянул морщинистую руку к Колобку. Колобок сделал два
шага по карнизу и упал в траву, но тут же вскочил, выкатился на тропинку и
стремительно покатился по ней прямо вперед, прислушиваясь к бешенному стуку
своего сердца так, как если бы оно у него было.

* * *

Каждый, кому летом 2005 года доводилось курить хорошую траву среди залитых
солнечным светом крымских холмов, знает, что это не имеет ничего общего с
употреблением кокаина на безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах
24 октября 1917 года. Шутка.

Уже не первый день Колобок катился по тропинке, с каждым километром отмечая
про себя плавные, но неумолимые изменения окружающего пейзажа. Несколько раз
далеко в степи проносились отряды неизвестно кому подчинявшейся конницы,
поднимая к небу столбы пыли и распугивая сабельным свистом зазевавшихся
сусликов. В придорожных канавах мрачно ржавели невесть как попавшие сюда
бронепоезда. Несколько раз на тропинке появлялись идущие навстречу Колобку
пьяные махновцы, распевавшие нестройным хором <Полем, полем, полем буйный
ветер пролетал:>.

<Какой отвратительный слог, - думал Колобок, пережидая в придорожном
леске. - Если это из нового Блока, то Саше положительно пора завязывать с
ночными аптеками:>.

В одной из встретившихся по пути сгоревших деревень Колобок обзавелся
простреленной кожаной курткой, кожаной кепкой с красной звездой и маузером
без обоймы. Катиться стало труднее, но, по крайней мере, можно было не так
опасаться неожиданной ночной встречи с какой-нибудь пьяной пролетарской
сволочью.

Однажды подле отдыхавшего на обочине Колобка остановилась тачанка. На ее
борту была крупная надпись, грубо намалеванная белой краской: <Мне приснился
бог-отец, он сказал, что всем пиздец>.

- Бойцы балуют, - пояснил пассажир тачанки, проследив направление взгляда
Колобка. Длинные уши пассажира были аккуратно уложены вокруг головы и
стянуты тонкой резинкой, густые усы недавно напомажены, но уже покрыты
обильным слоем кокаина. Незнакомец был одет во френч без погон и штаны с
красными лампасами, заправленные в идеально нагуталиненые сапоги. Короче
говоря, совершенно невозможно было определить его политическую и военную
принадлежность, а без этого продолжать разговор представлялось опасным.

- Моя фамилия Заяц, - представился пассажир, - а вы, надо полагать:

- Колобок, - сказал Колобок и сдержанно поклонился.

- Скажите, а вы действительно верите в конечное торжество идеи, за которую
боретесь? - кивнул Заяц на звезду на кепке Колобка, хитро прищурившись.

- В ней есть что-то ювенильное, и мне как футуристу это льстит, - осторожно
сказал Колобок.

- Но каковы ваши личные перспективы как живого существа на этом пути? -
улыбнулся в усы Заяц. - Быть может, верхняя ступень вашей метафизической
реализации - стать легендарной ленинской чернильницей?

<Нет, он не большевик. Впрочем, он может оказаться просто искусстным
провокатором. В любом случае, осторожность не повредит>.

- Вы софист, - сказал Колобок.

- Мой друг барон часто упрекает меня в том же самом, - рассмеялся Заяц. - Я,
однако, возражаю ему так: в сравнительном сопоставлении софистики и
философии у последней нет ни малейших шансов. Да хоть прислушайтесь, как
звучит это слово: <философия>. Похоже на медицинское название какого-нибудь
редкого человеческого извращения.

- Опять софистика, - покачал головой Колобок.

- Впрочем, вы правы, черт с ними, с извращениями, - махнул лапой Заяц. -
Залазьте ко мне в тачанку, в ближайшей уцелевшей деревне нас ждет первач и
вареная картошка с животным маслом. Там и поговорим.

- Мне что-то подсказывает, что после самогона вы не ограничитесь картошкой:

- Мил человек! Так ведь ежели не я, то в скором времени вас съест ваш
собственный ум, а это на порядок мучительнее. Уж поверьте мне, старому
солдату, - Заяц наморщил лоб и сделал вид, что достает из-за пазухи и
раскуривает трубку.

- Не юродствуйте. Мне было приятно беседовать с более-менее образованным
человеком, но будет лучше, если мы с вами немедля раскланяемся и продолжим
наше путешествие порознь.

- Ну, как знаешь, солдатик, - сказал Заяц, улыбнувшись в усы, дал знак
вознице и, в скором времени, тачанка скрылась за поворотом дороги.

* * *

- Вобщем, как сказал Талуб Сайб, мир праху его, каждый видит лишь то, что в
нем уже есть: А может быть это не он сказал и по другому поводу. Короче, ты
меня утомил уже своей тысячью и одной ночью. У меня-то времени много, а тебе
завтра в девять на работу, менять картридж Вере Павловне. Так что добро
пожаловать к столу. То есть, на стол. Ну, строго говоря, как вариант, ты еще
можешь со мной драться, хотя я бы и не советовал. У тебя сабля есть?

Колобок печально посмотрел на размахивающего остро отточенным ятаганом
Волка, поднялся с коврика и поправил чалму:

- Найдется:

- Подожди, - сказал Волк, положил саблю на пол, упал, тихо стукнувшись
коленными чашечками, на предательски зашатавшуюся под ним плиту и, прикрыв
глаза, застучал головой об пол, нараспев читая какую-то молитву.

<Фанатик обкуренный, - тоскливо размышлял Колобок, выковыривая концом сабли
грязь из-под ногтя. - Чикнуть-бы его прямо сейчас - и вперед на девятый
уровень. Так ведь скрипты не дадут. Принц? Получи нулевой уровень коварства
и дополнительные миссии по спасению из пропасти раненой ламы>.

- Ну все, я готов, - доложил Волк и, без паузы, сделал выпад и ранил Колобка
в плечо правой руки.

<Вот у этого-то проблем с коварством точно нет:>, - подумал Колобок, зажимая
рану левой рукой и пятясь к разрезалке пополам. Волк хищно ухмылялся,
технично размахивая саблей по однообразным овальным траекториям. С
поверхности сабли срывались стайки оранжевых пикселей.

Волчий ятаган еще пару раз задел Колобка, оставив в его теле несколько
разрезов, расчет формы проекций которых Колобку очень тяжело давался на
парах начертательной геометрии. За спиной монотонно гремела разрезалка
пополам. С ней все было проще - проекция на плоскость разрезалки давала
идеально ровный круг, как ни крути.

<Что-то я не о том думаю, - лихорадочно размышлял Колобок. - Мне бы читы
какие припомнить: iddqd?.. there is no cow level?: Ну все, приплыл:>

Внезапно стена прямо напротив Волка дала трещину и через мгновение,
разбрасывая по коридору обломки кирпичей, на уровень въехал танк <Абрамс>.
Некоторое время танк вращался на дергающемся спрайте Волка, затем мотор
заглох и из люка в башне показалась довольная харя Семена Семеновича в
мазуте и шлемофоне:

- It's all over! Be cool, good citizens.

- Семен Семенович: - Колобок разочарованно оттолкнул клавиатуру и обернулся
к колдующему над окном шестнадцатиричного редактора соседу по комнате. - Ну,
и кто вы после этого?

Колобок отпил из кувшина, снял со стены факел, отыскал на полу свой ятаган,
засунул его за пояс и побежал по коридору, иногда подтягиваясь на узких
карнизах и перепрыгивая с разбега каменные колодцы, из дна которых торчали
острые шипы.

* * *

Когда дверь, к которой Колобка прижала невидимая сила, все же раскрылась,
оказалось, что троллейбус уже тронулся, и теперь надо прыгать прямо в лужу.
Колобок прокатился несколько оборотов, едва успевая делать вдохи, когда
физиономия оказывалась на поверхности лужи и, наконец, уперся лбом в бордюр.

- Ну, всё, вымпел тебе, стахановец краснознаменный, - ласково
поприветствовал Колобка бригадир на пороге цеха. - Трудячь на ковер к
Михайлу Потаповичу, он тебе сейчас устроит поднятие целины в четыре года и
льготную путевку на БАМ, полный ты кавалер ордена за заслуги перед
мавзолеем.

Колобок не пил уже шестой час и теперь с трудом преодолевал территорию
завода по диагонали, направляясь в расположенный в дальнем углу двухэтажный
корпус, в котором обитали Михаил Потапович со своей секретаршей Любочкой,
бухгалтерия, отдел кадров и прочая трудодень.

- Михаил Потапович, к вам Колобок, - сказала Любочка в селектор.

- А, притрудячил, наконец, дружественная лумумба: Ну, пущай заходит, будем,
что называется, перенимать опыт, - раздался из селектора голос Михайла
Потаповича, увенчавшийся тихим щелчком.

Любочка поднялась из-за стола и, вильнув хвостом, открыла перед Колобком
дверь в кабинет.

Михаил Потапович сидел за столом, закинув задние лапы на дубовый стол, и
смотрел стоящий в углу цветной телевизор <Электрон>. По телевизору
транслировали съезд. На трибуне, потрясая редкими клочками седой шерсти,
самозабвенно выл академик Сахаров. В зале раздавался возмущенный лай, топот
и скреб когтей о спинки кресел.

- Товарищи, я попросил бы вас сесть на свои места и упокоиться. Борис
Николаевич, немедленно выплюньте ногу народного депутата. Товарищи, на нас
смотрит вся страна, - Михаил Сергеевич в президиуме нервно тряс остатками
гривы и, не контролируя себя, громко бил кисточкой хвоста по полу.

Михаил Потапович подошел к телевизору и с плохо скрываемой досадой выключил
его.

- Везде бардак! - выкрикнул Михаил Потапович. - Я устал! Мне уже третий
месяц везут из Алма-Аты эти социалистические гайки, эти октябрятские
звездочки, раструби их горн. Передовики производства! Да я бы пешком их уже
переносил за три-то месяца. Наш славный Госплан, дружинник его пожури,
совершенно перестроился с катушек! Невозможно работать! Это просто
плюрализм, Колобок! Нет, Колобок, это не плюрализм и даже не гласность, это
надвигается полный и окончательный вымпел, который в скором времени и
воспоследствует, программу <Время> не смотри.

Михаил Потапович обессилено упал в кресло.

- Видишь, что делается, голубчик? А тут еще вы со своим передовым
алкоголизмом и сверхурочными прогулами:

Колобок виновато вздохнул.

- Послушай, Бока, ты ведь сидел?

Колобок не отвечал.

- Ты сидел, Бока, у тебя в деле записано. Да ты не тушуйся, я ведь тоже
сидел. Не за тяжкие телесные, как ты, конечно, а так: По финансовой части:

Михаил Потапович меланхолично перебирал скрепки на столе.

- Так вот у Ницше, Колобок, было одно хорошее место, где он рассматривал
мифологему:

- Михаил Потапович, - раздался испуганный голос Любочки во внезапно
включившемся селекторе, - во втором цеху Тушканчика балкой придавило!

- Медаль за освобождение Киева: - пробормотал Михаил Потапович и уронил
голову на лапы.

Колобок неслышно встал со стула и крадучись вышел из кабинета.

* * *

<Со времен Гоголя хорошо известен следующий литературный сюжет: ездит один
дурак по миру в двуколке и пытается выцыганить у других дураков какие-нибудь
совершенно бесполезные вещи, полагая, что только ему доступна их, вещей,
скрытая польза. А те, другие, дураки ни за что не хотят делиться с первым,
полагая, что рано или поздно вычислят эту эфемерную пользу сами, и уж тогда
сгребут весь свой хлам в собственную двуколку и, трясясь на дорожных ухабах,
сами поедут к линии горизонта срубать реальное бабло.

Толку от этих мечущихся воображаемых дураков никому ровным счетом никакого,
разве что рублей пятьдесят Николаю Васильевичу на новый экипаж>.

Колобок еще раз перечитал лежащий перед ним листок с текстом и пожал
плечами:

- Совершенно не представляю себе, куда бы это можно было затулить: Знаешь
что, Киса, выдай этому нашему молодому таланту бумажку в бухгалтерию кусков
на пятьдесят, только я тебя умоляю, не зелени, как в прошлый раз, с тебя
станется, и отправь его, я не знаю, в какой-нибудь белорусский филиал,
набивать руку.

- Yes, my lord! - Киса подмигнула Колобку и выпорхнула из кабинета, игриво
потрясая тощими бедрами.

<В какой-нибудь литературный журнал пойдет, между свадьбой Ксюши и терактами
в Лондоне>, - определился, наконец, Колобок и стряхнул рукопись в ящик
стола.

Зазвонил спутниковый телефон на мраморной подставке.

- К вам посетитель, - промурлыкала в трубке Киса.

Колобок расковырял пальцем галстук и дал ему сползти на пол, потом
расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и, подойдя к окну, некоторое время
задумчиво наблюдал беззвучно ползущие по набережной вдоль стен Кремля в обе
стороны автомобили.

- Алло? - настороженно спросили в трубке.

- Киса, а хули ты мне опять звонишь в соседнюю комнату через спутник? -
меланхолично спросил Колобок.

- Ой, это дорого, наверное:

- Да хрен бы с ним, дорого, мы, слава богу не бедствуем. Но у тебя же есть
селектор: - голос Колобка не выражал никаких эмоций. Он неморгая смотрел
прямо перед собой в пасмурное московское небо.

- А тут сложно:

- Там всего одна кнопка, лапа: И надпись: <Михаил Потапович, директор",
царствие ему небесное: Я этот селектор специально выкупил тогда, в девяносто
втором, когда завод окончательно накрылся медным тазом, а Михаил Потапович
повесился в столовой на подтяжках:

- Извините:

- Да ладно: Кто там еще?..

- Лизавета Патрикеевна по личному вопросу.

Колобок отметил про себя, что испытывает странное и незнакомое до сих пор
чувство, которое, из всех сколько-нибудь вербализированных человечеством на
сегодня чувств, полнее всего соответствовало так называемому облегчению.

- Ну, вот и вымпел пришел: С задержкой в три пятилетки:

- Как вы сказали?

- Проси, - сказал Колобок и повесил трубку>.

* * *

- А дальше? - сглотнул Сергей ВасильевичT, первым решившийся нарушить
тишину.

- А всё, - сказал Виктор ОлеговичT и улыбнулся.

Еще немного помолчали.

- Ну, как же, - заговорил Григорий ШалвовичT. - Тогда композиция нарушается:

Григорий ШалвовичT понял, что говорит что-то не то, и замолчал.

- Композиция: - простонал Владимир ГеоргиевичT и судорожно захохотал,
упершись лбом Григорию Шалвовичу в плечо.

- Я тебе говорил - зря только поднимались, - повернулся Кирилл БорисовичT к
Сергею ВасильевичуT, хитро косясь на Виктора ОлеговичаT.

Виктор ОлеговичT покраснел.

Татьяна НикитичнаT грациозно спрыгнула со стола, на котором она полулежала
во время выступления Виктора ОлеговичаT:

- Ну, вобщем, трам-пам-пам, торжественная часть, а теперь переходим к
награждению!

Татьяна НикитичнаT сбегала в прихожую и, достав из сумочки довольно
массивный золотой колобок на цепочке, под всеобщие аплодисменты и улюлюканье
Владимира ГеоргиевичаT, нацепила его на шею Виктору ОлеговичуT.

Потом был банкет. Владимир ГеоргиевичT пил на брудершафт шампанское с
портретом Сергея Есенина, Григорий ШалвовичT, отчаянно жестикулируя,
объяснял Сергею ВасильевичуT, что такое шпицрутен и другие непонятные слова.
Время от времени Сергея ВасильевичаT посылали за водкой, и тогда Григорий
ШалвовичT подходил к Владимиру ГеоргиевичуT и велеречиво извинялся за
давешнее недоразумение с гуандунским диалектом. <Да ну, какие пустяки, -
отвечал Владимир ГеоргиевичT смущенно. - Оставьте нас с Конфуцием наедине>.
Кирилл БорисовичT танцевал медленное танго с Татьяной НикитичнойT, уронив
голову ей на грудь и удерживая на вытянутой руке пепельницу в виде
Уробороса, кристаллизующего верхние центры, в которую Татьяна НикитичнаT
стряхивала сигаретный пепел. Виктор ОлеговичT разносил напитки.

Проснувшись на следующее утро, Виктор ОлеговичT первым делом подошел к
серванту и достал со средней полки свой колобок. На колобке была гравировка,
на которую Виктор ОлеговичT вчера не обратил внимания: повторяющаяся
круговая (<Наше Всё По-любому>) и центральная крупным шрифтом (<Виктор
Олегович Пелевин>).

Виктор ОлеговичT наморщил лоб, о чем-то размышляя, потом пожал плечами,
положил колобок на место и отправился на кухню готовить чай.