Он появился из-за пелены осеннего сумеречно-дымчатого тумана и мелко моросящего дождя, словно призрак, не до конца принявший видимый облик, стремительным шагом, держа над головой чёрный (а с изнанки изумрудно-синий) зонт он уверенно, но всё-таки не спеша прорезал плотный воздух, будто сбившийся комками под полями шляп, козырьками подъездов и крышами домов. Он шёл бесшумно, глядя прямо вперёд, и только редкие и одинокие прохожие в этот поздний час замечали его и коротко провожали изумлёнными взглядами, пока он, подсвеченный абрикосовым, расплывчатым светом фонарей, шагал будто по нарисованной акварелью улице, затем сворачивал на масляный бульвар, усыпанный золотыми, остроконечными, мокрыми листьями и залитый светом бледно-зелёных ламп, прячущихся в тени толстых стволов старых дубов и клёнов. Чёрное непромокаемое пальто, расстёгнутое, трепетало на осеннем ветру, блестящее, чёрный тёплый шарф развевался и чуть выбивался из-под зонта, так что концы его были такие мокрые - хоть выжимай. Сдвинутая чуть на затылок тёмно-серая шляпа в тонкую белую полоску, перетянутая куском из какой-то ветхой ткани, собирала под полями пар, вырывающийся из ноздрей, там же наверняка клубились бесчисленные, удивительные, невообразимые его мысли. В блестящих карих глазах, как в мокрых тёмных лужах, отражались блики фонарей и горящие разноцветными квадратами окна домов.
Он жил в доме в конце бульвара с зелёными фонарями, дубами и клёнами, в красивом кирпичном доме в три этажа с чердаком. Окна его квартиры выходили на этот самый бульвар и окно кухни - на обратную сторону дома, на стену тумана, за которой вставало бесконечное море, дымился холодным паром океан, туда, где рождались тысячехвостые ветра, где вспыхивали в предсмертной агонии звёзды, где появлялось всякое слово и где кончалось каждое предложение, утонув в бесчисленном море своих собратьев; говорят, где-то там, на зелёном острове, заросшем огромными папоротниками и плющом, далеко-далеко в океане, живут драконы, и иногда, если очень-очень долго и очень-очень пристально вглядываться, можно увидеть всполохи на горизонте: это драконы пышут огнём, глядя в небо и мечтая когда-нибудь в него подняться, ведь они - бескрылые, стерегут самые важные знания мира, собранные в Огненной Книге, которую им ни за что нельзя покидать.
Однако по эту сторону окна, в темноте поворачивается ключ и человек с удивительным зонтом, карими глазами и ветхой шляпой переступает порог; с рёбер зонта, полей шляпы, плеч и кончика его носа стекает по капелькам дождевая вода. В тишине квартиры он негромко прочищает горло, раскрывает зонт и вешает его на полку, стягивает мокрую обувь, снимает пальто и кладёт на тумбочку у двери шляпу, потом он идёт на кухню, откупоривает бутылку рома, достаёт из кухонного шкафа турку и зёрна кофе, кофемолку и специи. Пока варится кофе, сушатся единственные целые носки и нос приобретает свой нормальный оттенок, он потихоньку пьёт ром, рассеянно глядя в окно, то самое, кухонное, за которым стоит пелена тумана и никогда, никогда не видно океана. Зато слышен шум прибоя о берег, шорох гальки на берегу, ленивое перекатывание волн, шипение белой пены... Казалось бы - руку протяни, разгони туман и увидишь безбрежный простор, сколько хватит глаз... Но нет; туман никогда не рассеивается, его невозможно разогнать, поэтому только и остаётся что сидеть каждый вечер на кухне и травить душу звуками моря, мечтами о далёких странствиях, о безбрежном океане, о бесконечном небе над головой, о свежем, лихом ветре...
Когда кофе сварен, он наливает его в кружку, добавляет молока и идёт в комнату, распахивает большое окно, выходящее прямо на бульвар с зелёными фонарями, садится на подоконник и долго, почти бесконечно долго смотрит вдаль - не то на город, не то внутрь себя, пытаясь разыскать ответы на вопросы, которые никогда не будут заданы вслух - никогда и никому. Казалось бы, скоро должно начаться хмурое, пасмурное утро с низким небом и северным ветром, гнущим голые ветви деревьев и сметающим последние жёлтые листья с тротуара. Но утро медлит, робко заглядывает в город, но по-настоящему не наступает; оно не хочет появляться, пока кареглазый владелец зонта с изумрудно-синей изнанкой не ляжет спать или хотя бы не слезет с подоконника и не закроет окно - всё равно кофе уже остыл и допивать его дураков нет. Но сидящий на подоконнике человек будто и не замечает, что пора идти спать, что надо, в конце концов, дать городу проснуться, разогнать туманную ночную дымку и стереть налёт темноты с улиц и попробовать хотя бы ненадолго уговорить разойтись тяжёлые тучи, нависшие над крышами города. В конце концов кареглазый сбрасывает охватившее его странное, но такое привычное оцепенение, легко спрыгивает с подоконника, пересекает комнату и подойдя к письменному столу из тёмного дерева открывает один из его ящиков. Немного порывшись во всякой пустой ерунде, которая оказалась внутри (прошлогодние каштаны, шляпки от желудей, три непарные серебряные серёжки-колечки разного размера, пожелтевшие от времени письма, перьевые ручки и крохотные баночки с разноцветными чернилами, кипа старых конвертов и марок к ним, ивовый прут и треснувший самодельный ловец снов), он находит то, что искал - похожий на бронзовый, не очень большой, но и не маленький ключ. С виду ключ самый обыкновенный, потёртый от времени, будто латунный или бронзовый, когда-то он был блестящим, но эти времена давным-давно прошли. Закрыв ящик и сжав ключ в руке, он идёт в коридор, в самый его конец, где темно, где напротив входной двери стоит шкаф из светлого дерева. Он открывает шкаф, в котором, как и во всяком другом шкафу, висит одежда, раздвигает её и вот тут-то, за немногочисленной одеждой, на задней стенке шкафа поблёскивает ручка ещё одной двери, а прямо под ней - замочная скважина. Кареглазый вставляет ключ к скважину и медленно, с плавным щелчком поворачивает его в гнезде. Дверь чуть дёргается и из-под неё внезапно тянет прохладным ветром и пахнет чем-то солёным. Вздохнув, он осторожно распахивает дверь, за которой притаился его собственный океан.
Он стоит на краю резко уходящего вниз скалистого обрыва, а внизу неистово плещутся волны, из-за шума которых закладывает уши и ничего, ровным счётом ничего больше не слышно, кроме этих волн, кроме шипения пены и шороха гальки где-то там, далеко-далеко внизу, так далеко, что можно только упасть в объятия ветра и полететь. Солёные брызги долетают до его лица, оседают на губах и солёная вода щиплет потрескавшиеся уголки губ, но он всё равно улыбается. Он улыбается ветру, бесконечному небу и безграничному серебристо-синему океану, изумрудно-синему в глубине, как и изнанка его зонта.