Это цитата сообщения Хаэль_МакРори Оригинальное сообщение
лучше не добавлять воды.
не нужно варить кофе в плохом настроении – получишь чашку своей собственной дымящейся горечи, обиды, отчаяния. ну и процесс кофеварения не принесёт радости: огонь укусит за пальцы, кофе обязательно попытается сбежать, рванётся куда-то, но потом передумает и осядет на дно мокрой коричневой варежкой. от этого кофе в носу соломинка и шерстяной ком в горле, а я ведь себя уже сто раз предупреждал, что не надо сваливать в (или на?) кофе свои проблемы, с ними не справятся никакие пряности (даже адской душистости гвоздика, даже целая палка корицы). варю чёрный-чёрный-чёрный кофе по-турецки. густой, горький до слёз. потом пью из маленькой не своей чашки, из гущи на блюдце можно выкладывать картины – чёрную звёздочку, чёрную кошку, чёрный квадрат (или круг), а ещё чёрную Dark Brotherhood-лапку.
знаю, ЧТО получится, и всё равно раз за разом варю этот кофе. день кофейного сурка. соли туда насыпать, что ли...
Однажды я нахожу в правом кармане пальто серебряное кольцо с вырезанными на нём символами - оно твоё. Я точно знаю, потому что у меня на пальце точно такое же, только размером или двумя меньше. Абсолютно одинаковые знаки, одинаковая толщина, одинаково тускло блестит серебро - или какой-то другой неизвестный металл, я в них не разбираюсь, а вот ты бы, пожалуй, смог определить и докопаться до истины. Потом, через несколько дней, я нахожу в шкафу футболку. Размер "эм" - не мой, мой - "эска". Футболка мне велика, хотя можно с лёгкостью спать в ней или ходить по дому, чувствуя себя под чьей-то защитой, будто бы в доспехах и в доме, охраняемом драконом, этакая принцесса в башне. Принцесса в футболке с силуэтом человека, который стоит под дождём, а капли скатываются по куполу зонта прямо силуэту под ноги. Я натягиваю футболку на голое тело и смотрюсь в зеркало: мне идёт серый цвет и голубой тоже, а футболка как раз серая, с голубыми каплями дождя. Вот бы увидеть лицо человека, чей силуэт отпечатан на ней; мне кажется, глаза у него - жемчужно-серые. Кого он ждёт? Тебя? За окном идёт влажный дождь, я снимаю футболку, аккуратно складываю её и кладу на место, на полку в шкафу, где она обнаружилась - я не боюсь, что она пропадёт, такие вещи никогда не исчезают, ведь они - твои, а ты совершенно точно существуешь. Где-то. Как-то. Существуешь.
- Один круассан, пожалуйста, и половину макового рулета с лимоном!
Пекарь улыбнулся мне из-за прилавка, из-за нагромождений булок, батонов и маленьких фруктовых тарталеток, попавших сюда будто бы из сказочной страны фей, которые едят только яркое и сладкое. Он зашуршал полосатым бумажным пакетом, взял огромные щипцы и подцепил ими шоколадный круассан с витрины, ловко сунул его в пакет и уже было отложил щипцы, как вдруг задумался на мгновение, пронзительно посмотрел на меня серо-карими глазами и вдруг спросил:
- А может быть, два? А третий - в подарок.
Я пристально посмотрела на него, старушка в очереди за мной едва заметно улыбнулась и покачала головой, глянув на меня.
- А давайте!
Пекарь лукаво улыбнулся, положил в пакет ещё два круассана, отрезал маковый рулет, сложил всё в бумажный кулёк побольше и протянул мне, держа его обеими руками. Длинные пальцы были закованы в широкие простые кольца, на некоторых их был по несколько штук сразу, все серые, будто стальные, кое-какие были украшены незамысловатыми витыми узорами. Руки его были загорелыми, даже ладони, чистыми, с коротко остриженными ногтями, сильными, будто бы он действительно весь день крутился у противня, месил тесто, доставал из огромной печи готовые булки и хлеб. Я взяла пакет и встретилась с ним взглядом. Он улыбался мне той улыбкой, которой обычно улыбаются, когда вот-вот должно случиться что-то из ряда вон выходящее, но строго спланированное с участием этого самого человека; другими словами - по-детски открыто и дружелюбно, с ноткой незамысловатой хитрости и "уж я-то всё про вас знаю, даже то, с каким чаем вы будете есть этот маковый рулет нынче вечером". "Ну и ну!" - подумала я и улыбнулась в ответ, а вслух сказала: - Спасибо вам.
- Хорошего вам вечера. - ответил он мне на прощание.
Через несколько минут после того, как закрылась дверь и ключ в замке повернулся, надёжно запирая помещение казалось бы от всех невзгод, дверца одного из кухонных шкафов кофейни осторожно приоткрылась и оттуда высунулся самый кончик чьего-то носа. Через несколько мгновений показалась растрёпанная голова, а через минуту дверца наконец раскрылась полностью и из шкафа вышел крылатый Ангел, убедившись, что в помещении больше никого не осталось. С минуту он напряжённо вслушивался в тишину помещения, тиканье часов на стене и капанье воды из крана в туалете. Потом вздохнул с облегчением и прошёл к прилавку, сняв попутно с вешалки чей-то фартук с рюшами и надев его на себя. Свет в кофейне на ночь оставляли включённым, поэтому Ангелу оставалось только оживить кассовый аппарат, засыпать зёрен в кофемашину и проверить десерты на витрине.
Первый посетитель появился глубоко заполночь. Полупрозрачный, он плавно и не спеша подошёл к прилавку и негромко прочистил горло. Ангел, задремавший было на высоком стуле, подпрыгнул от неожиданности и проснулся, а увидев гостя улыбнулся, пожелал доброй ночи и спросил, чего изволит достопочтенный призрак.
Каждую ночь в кофейне с окнами во всю стену, выходящими на пустынную широкую улицу, собирались попить кофе призраки города, которых, к слову сказать, хватало: незанятых столиков обычно не было. Ангел суетился за прилавком, вскрывая всё новые пачки кофе, изводя остатки сливок и подметая крошки от десертов, рисовал на молочной пенке созвездия, экзотические цветы, редких птиц и рыб, странные мистические символы и даже музыкальные партии - нотами, а призраки негромко разговаривали, разрабатывали планы ночных прогулок, обменивались потусторонним опытом, играли в поддавки и шашки, бросали кости. В углу кофейни обычно сидели три призрачных музыканта - скрипач, виолончелист и тромбонист - экспериментируя на ходу, импровизируя на полную катушку, музыка их неслась за пределы кофейни, бежала по ночным улицам, залетала в приоткрытые форточки, проникала в уши спящим, а людям из-за этого снились необычные музыкальные сны с призраками умерших.
Пекарь оставался в булочной до самого закрытия - у него были ключи от всех дверей, которые он должен был крепко-накрепко закрыть на ночь, чтобы ни один ночной вор, ни даже мышь не проникли внутрь. Утром он появлялся в пекарне раньше всех, никто никогда не видел его опоздавшим: все работники приходили уже когда он вытаскивал первую партию свежайших и нежнейших круассанов из печи. Вечером же, когда все уходили, пекарь закрывал двери, подсчитывал выручку, непроданные, но всё ещё свежие булки собирал в бумажный конверт, выключал везде свет и уходил на кухню, к печи. Положив конверт с выпечкой прямо в самое жерло уже почти остывшей печки, пекарь снимал рабочий
Ранним утром, когда солнце уже позолотило верхушки деревьев, но ещё не доползло до зенита, выжигая всё добела на своём незамысловатом пути в лодке бога Ра, а небо - чистое, ровное, цвета свежей изумрудной глазури, которой человек на лестнице, чинящий провода, прислонив лестницу к стене дома, покрасил его: на карманах его рабочей куртки видны следы краски того же цвета, тогда сны, которые мы видим, те самые, что запоминаются последними и бывают самыми фантастическими, самыми сказочными и яркими, самыми страшными и прекрасными, дурацкими и волшебными, тогда эти сны, хрупкие и прозрачные как самый чистый горный хрусталь, истончаются настолько, что почти прозрачной плёнкой прилипают к нёбу и языку спящего. Первые сказанные утром слова горчат - а у кого-то наоборот, сладкие, как сахарная вата на празднике. Чужой сон можно попробовать украсть, поцеловав спящего человека в губы, тогда, возможно, если не раскрывать рта и закрыть глаза, можно увидеть его сон - мимолётно, будто краем глаза, увидеть и тут же забыть, будто ничего и не было, будто всё - приснилось.
Музыкант собирал свои сны в аккуратную стопку на тумбочку у кровати. Тонкие листы снов были перевязаны прочной лохматой бечёвкой, которую он потихоньку воровал в порту у моряков - им вроде и не нужна, а ему пригодится, тем более что укротить непокорные сны можно только чем-то, что способно справиться с солёным бушующем морем, поэтому бечёвка лучше всего подходила для этого. По вечерам при свете масляной лампы сны тихонько шелестели, будто ветер перебирал страницы, если замолчать и хорошенько прислушаться, можно было услышать, как они поют о других мирах, людях, чьих-то приключениях и путешествиях, о том, как здорово летать среди облаков, обгоняя птиц, как трепетно и немного страшно гладить шкуру красного, словно кровь, дракона высоко в остроконечных багряных горах под перламутровым небом, как сказочно плыть наперегонки с русалками, опускаясь всё дальше на дно бирюзового океана, путаясь в лабиринтах кораллов и глубоководных рифов, разглядывать причудливых разноцветных рыб необычной формы. По утру Музыкант, только размежив веки, тонкими пальцами аккуратно снимал с языка очередной сон, неглядя разглаживал его на коленях и добавлял к уже имеющейся стопке. Раз в месяц один из его снов крала немая черноволосая, черноокая цыганка, что продавала специи в лавке на другом краю города: рано-рано утром, ещё когда солнце даже не думало показываться над горизонтом, а воздух настолько прозрачен и свеж, что, казалось, звенит от восхищения окружающим миром, когда утренние сумерки только-только начинали заниматься и ветер засыпал на ветвях дубовых деревьев на аллеях города, она забиралась в распахнутое окно квартиры Музыканта, который жил на первом этаже старого кирпичного дома, садилась на подоконник и молча смотрела на него, воображая, должно быть, какие сны он сейчас видит. Ходили слухи, что лучшие, самые острые свои специи она делала как раз из чужих снов, каждую ночь воруя один сон у кого-то из жителей, но на самом деле крала сны она только у Музыканта - такие они были волшебные, красочные и сладкозвучные. Когда ветер лениво сползал с ветки в ближайшем парке, цыганка тихонько садилась на край постели Музыканта, ласково проводила рукой по его волосам, осторожно наклонялась и касалась губами его губ - ненадолго, но достаточно, чтобы унести тайну его сна с собой. Музыкант не просыпался, но ворочался в своём сне, едва хмурился и пытался ухватить сон, удержать его, но тот словно песок просачивался сквозь его пальцы. У окна цыганка оборачивалась и едва заметно улыбалась, глядя на спящего, а потом исчезала, уходила так же как и пришла. Наутро Музыкант ничего не помнил, лишь сидел растерянно на кровати, задумчиво проводил рукой по пересохшим губам и глядел, как ловкий ветер качает ставни раскрытого окна.
Настроение сейчас - утренний город
Это цитата сообщения Чифа Оригинальное сообщение
Без заголовка
Настроение сейчас - мозг выполнил недопустимую операцию
Здравствуй, дружок. Сегодня, я расскажу тебе сказку, раз уж мы все равно тут сплошь вечно-юные...
Где-то, когда-то, за тридевять земель, жили-были в одном королевстве король с королевой. Были это надо сказать довольно чудесные и замечательные король с королевой, не то что какие-нибудь самопровозглашенные темные властелины, только и способные, что деревни жечь, да артефакты АбсолютногоЪ ЗлаЪ штамповать. Король был высок как гора, силен как ветер, храбр как лев, и весел как горный поток. Королева же была светла как день, и прекрасна, как первые весенние цветы, а о доброте ее слагали песни менестрели.
Король с королевой очень и очень нежно и страстно любили друг друга, хотя были уже и не молоды. Король устраивал в честь королевы пиры, рыцарские турниры, покорял в ее честь новые земли, истреблял злых волшебников. Но королеве были скучны пиры и турниры, не были ей нужны и новые земли, находящиеся во многих днях и даже неделях пути. Да и волшебники ей честно говоря не особенно досаждали. Но она любила короля, поэтому каждый раз к его возвращению из походов украшала замок гирляндами из цветов, приглашала ко двору музыкантов, сочиняла для короля песни и стихи. Но король не любил цветы, музыку ценил только ту, под которую можно было сплясать на пиру, да и стихи воспринимал не без труда. Так они и любили друг-друга.
А высоко в горах жил Ужасный Черный Дракон. Иногда он спал, но обычно он разорял поля, на которых работали крестьяне, воровал скот и похищал принцесс. Не то чтобы ему так не нравились поля, или зачем-то по-зарез были нужны были коровы, овцы или принцессы. Совсем нет. Дело в том, что Дракон искренне любил людей. Не каких-то конкретных, ведь драконы живут много тысячелетий, и любить конкретных людей они попросту не успевают, поэтому влюбляясь в поступки отдельных людей, продолжают любить их далеких потомков даже многие столетия спустя. Вот и этот дракон - любил всех людей вообще.
Когда-то, давным давно, когда он был не черным, а лазурно-синим, он встретил могучего воина, хотевшего убить его. Дракон к тому моменту был уже таким могучим и таким древним, что по-настоящему победить его было невозможно. Дракон тоже знал это. Поэтому иногда давал победить себя понарошку. Ведь иначе было бы не честно быть таким могучим. Вот и этот воин победил Дракона. А когда победил, рассказал, как когда-то был маленьким деревенским мальчиком, и мечтал стать королем. И этот рассказ, как и то, каким большим и сильным вырос маленький деревенский мальчик так поразили дракона, что он влюбился во всех людей разом. И именно поэтому разорял поля, воровал скот и похищал принцесс. Ведь он любил всех людей разом, и смерть двух-трех, да даже и десятка рыцарей казалась ему ничтожной в сравнении с одним мальчиком, который хочет стать королем.
А в башне на болоте жил Чернокнижник. Точнее не совсем жил... Говорят, он давным-давно умер, но то ли был настолько хитер, что обманул смерть, то ли настолько красноречив, что смог с ней договориться, а может быть и настолько грозен, что сумел ее напугать, но она не стала забирать его в Чертоги Молчания, как поступала со всеми остальными, а так и оставила его в башне на болоте.
Чем он занимался в своей башне - никто никогда не знал, ведь туда ходили либо отъявленные злодеи, которые о своих делах распространяться не любят, либо отважные рыцари, которые находили там свой славный конец.
Однако, иногда, переодевшись нищим стариком чернокнижник ходил в Город. Там он спускался в подземелья, пролегавшие под городом, или шел в старые заброшенные дома, где отлавливал забредших туда непослушных мальчишек, которых утаскивал в башню на болоте, и там говорят, жестоко убивал. Главным образом, я думаю, именно поэтому его считали злодеем.
Но на самом деле, его искренне восхищали эти мальчишки: ведь они были настоящими исследователями, такими же как он, которые лезли в опасные и страшные подземелья, темные и мрачные заброшенные дома, потому что их любопытство пересиливало их страх. Поэтому искренне восхищаясь ими, он стремился дать им как можно больше новых знаний и нового опыта. Иногда, для этого ему действительно приходилось их сначала жестоко убить. И надо сказать, некоторые, хотя и отнюдь не большинство, были ему потом безмерно благодарны. Впрочем это - уже другая история.
И вот однажды... а впрочем это - тоже другая история, которую все равно каждый сможет додумать в меру своей испорченности. Ну или не додумывать, а просто сказать, что хреновая у меня сказка. Конечно хреновая! - отвечу я. Зато про любовь!
Гитарист в переулке упоительно наигрывает медленно-закатную волшебную мелодию, а парапеты невысоких домов с крохотными каменными львами отражаются вместе с небом, расцвеченным предзакатными красками и широкими мазками воздушных облаков, друг у друга в окнах. Выбеленное, будто прожжённое до белоснежного пепла-праха небо медленно, словно одеялом укрывается, натягивает на себя лёгкие невесомые светло-серые тучи, яркое солнце слепит глаза. Город лениво замер, выгнав всех расторопных и стремительных жителей за свои пределы; в нём остались только безумные лунатики-сновидцы, ослеплённые звуками музык и песен уличных музыкантов и предсмертным сиянием мира; они бродят не спеша по улицам, перебирая каблуками камни мостовых, подслеповато щурятся на солнечные блики, не в силах широко раскрыть глаза, потому что видят мир только при свете луны, сидя на крышах, задумавшись, ласкаемые лунным светом, над мирно спящим городом — по ночам. Кофе чашка за чашкой льётся внутрь, в их приоткрытые рты, но они всё никак не могут проснуться и летят вслед за музыкой, отрываясь от земли, заглядывая в раскрытые окна и форточки, отражаясь в стёклах витрин, летят в небо, на солнце, летят, бескрылые, к облакам, распахнув объятия, пересекая и перепутывая между собой тени фонарей где-то внизу — скоро над городом зажжётся круглая белая луна с кофейными пятнами кратеров и будет задумчиво поливать их лица и заглядывать во внезапно прозревшие глаза, когда они пустятся в пляс; скоро загорятся абрикосины ржавых фонарей и польют своим светом пустынные улицы; удивлённо глянут фонари в небо, приподняв шляпы, и увидят звёздный хоровод высоко над головами, и услышат музыку, заставляющую небо, луну и мир кружиться и вертеться в таинственном танце, они увидят лица сновидцев, осиянные волшебным светом, искры, рождающихся и умирающих галактик в их глазах. И этот танец будет длиться долго-долго, так долго, что мир, освещённый разноцветными огнями, устав вертеться и кружиться сделает напоследок красивый и немного усталый пируэт, вздохнёт и замрёт на мгновение, восхищённый пляской молчаливых небесных сновидцев, замрёт, чтобы снова через мгновение — и целую вечность — начать свой бесконечный танец.
Настроение сейчас - *)
На предпоследней неделе апреля будут в Севастополе, Одессе, скорее всего заеду в Кишинёв, до Львова доберусь вряд ли, хотя не исключаю, но скорее всего заеду ещё раз в Киев. А вообще посмотрим, может куда ещё занесёт по пути - чётких планов нет, по одному-два дня на город, а в голове полнейший ветер.
Посоветуйте, что посмотреть, куда сходить в Одессе и в Кишинёве? Если кто-то захочет встретиться, погулять, попить кофе - буду рада)
Он появился из-за пелены осеннего сумеречно-дымчатого тумана и мелко моросящего дождя, словно призрак, не до конца принявший видимый облик, стремительным шагом, держа над головой чёрный (а с изнанки изумрудно-синий) зонт он уверенно, но всё-таки не спеша прорезал плотный воздух, будто сбившийся комками под полями шляп, козырьками подъездов и крышами домов. Он шёл бесшумно, глядя прямо вперёд, и только редкие и одинокие прохожие в этот поздний час замечали его и коротко провожали изумлёнными взглядами, пока он, подсвеченный абрикосовым, расплывчатым светом фонарей, шагал будто по нарисованной акварелью улице, затем сворачивал на масляный бульвар, усыпанный золотыми, остроконечными, мокрыми листьями и залитый светом бледно-зелёных ламп, прячущихся в тени толстых стволов старых дубов и клёнов. Чёрное непромокаемое пальто, расстёгнутое, трепетало на осеннем ветру, блестящее, чёрный тёплый шарф развевался и чуть выбивался из-под зонта, так что концы его были такие мокрые - хоть выжимай. Сдвинутая чуть на затылок тёмно-серая шляпа в тонкую белую полоску, перетянутая куском из какой-то ветхой ткани, собирала под полями пар, вырывающийся из ноздрей, там же наверняка клубились бесчисленные, удивительные, невообразимые его мысли. В блестящих карих глазах, как в мокрых тёмных лужах, отражались блики фонарей и горящие разноцветными квадратами окна домов.
Он жил в доме в конце бульвара с зелёными фонарями, дубами и клёнами, в красивом кирпичном доме в три этажа с чердаком. Окна его квартиры выходили на этот самый бульвар и окно кухни - на обратную сторону дома, на стену тумана, за которой вставало бесконечное море, дымился холодным паром океан, туда, где рождались тысячехвостые ветра, где вспыхивали в предсмертной агонии звёзды, где появлялось всякое слово и где кончалось каждое предложение, утонув в бесчисленном море своих собратьев; говорят, где-то там, на зелёном острове, заросшем огромными папоротниками и плющом, далеко-далеко в океане, живут драконы, и иногда, если очень-очень долго и очень-очень пристально вглядываться, можно увидеть всполохи на горизонте: это драконы пышут огнём, глядя в небо и мечтая когда-нибудь в него подняться, ведь они - бескрылые, стерегут самые важные знания мира, собранные в Огненной Книге, которую им ни за что нельзя покидать.
Однако по эту сторону окна, в темноте поворачивается ключ и человек с удивительным зонтом, карими глазами и ветхой шляпой переступает порог; с рёбер зонта, полей шляпы, плеч и кончика его носа стекает по капелькам дождевая вода. В тишине квартиры он негромко прочищает горло, раскрывает зонт и вешает его на полку, стягивает мокрую обувь, снимает пальто и кладёт на тумбочку у двери шляпу, потом он идёт на кухню, откупоривает бутылку рома, достаёт из кухонного шкафа турку и зёрна кофе, кофемолку и специи. Пока варится кофе, сушатся единственные целые носки и нос приобретает свой нормальный оттенок, он потихоньку пьёт ром, рассеянно глядя в окно, то самое, кухонное, за которым стоит пелена тумана и никогда, никогда не видно океана. Зато слышен шум прибоя о берег, шорох гальки на берегу, ленивое перекатывание волн, шипение белой пены... Казалось бы - руку протяни, разгони туман и увидишь безбрежный простор, сколько хватит глаз... Но нет; туман никогда не рассеивается, его невозможно разогнать, поэтому только и остаётся что сидеть каждый вечер на кухне и травить душу звуками моря, мечтами о далёких странствиях, о безбрежном океане, о бесконечном небе над головой, о свежем, лихом ветре...
Когда кофе сварен, он наливает его в кружку, добавляет молока и идёт в комнату, распахивает большое окно, выходящее прямо на бульвар с зелёными фонарями, садится на подоконник и долго, почти бесконечно долго смотрит вдаль - не то на город, не то внутрь себя, пытаясь разыскать ответы на вопросы, которые никогда не будут заданы вслух - никогда и никому. Казалось бы, скоро должно начаться хмурое, пасмурное утро с низким небом и северным ветром, гнущим голые ветви деревьев и сметающим последние жёлтые листья с тротуара. Но утро медлит, робко заглядывает в город, но по-настоящему не наступает; оно не хочет появляться, пока кареглазый владелец зонта с изумрудно-синей изнанкой не ляжет спать или хотя бы не слезет с подоконника и не закроет окно - всё равно кофе уже остыл и допивать его дураков нет. Но сидящий на подоконнике человек будто и не замечает, что пора идти спать, что надо, в конце концов, дать городу проснуться, разогнать туманную ночную дымку и стереть налёт темноты с улиц и попробовать хотя бы ненадолго уговорить разойтись тяжёлые тучи, нависшие над крышами города. В конце концов кареглазый сбрасывает охватившее его странное, но такое привычное оцепенение, легко спрыгивает с подоконника, пересекает комнату и подойдя к письменному столу из тёмного дерева открывает один из его ящиков. Немного порывшись во всякой пустой ерунде, которая оказалась внутри (прошлогодние каштаны, шляпки от желудей, три непарные серебряные серёжки-колечки разного
Он любил летать по ночам.
Каждую ночь в город ненадолго обязательно заглядывало лето. В полночь он пролетал над крышами домов и разрезал облака, с радостным возгласом уносясь всё выше и выше, пока, наверное, не достигал самых звёзд. Его седая голова была вся усыпана звёздным серебром, а в волосах застревали клочки облаков, а в удивительно прозрачных голубых глазах, кажется, отражалось само небо, с любопытством разглядывая мир, который ходит под ним. Часто в час ночи, когда он выходил на прогулку, можно было заметить его, делающим круг вокруг шпиля самого высокого дома в городе. Иногда он садился на толстые верхние ветви деревьев-долгожителей и сидел там, с улыбкой разглядывая звёздные созвездия над головами жителей, что-то тихо шептал, будто общаясь со звёздами, а то и с самой луной. Мягкий шелест листьев и трепетание перьев на тихом ночном ветру, двигаясь от дома к дому, от улицы к улице, с одного конца города до другого, приносили известия тем, кто не спал, о близости рассвета, о температуре воздуха и погоде, о новостях, в этот слишком поздний или, наоборот, слишком ранний час, ещё не долетавших до города.
Он любил низко пролетать над улицами города, засматриваясь на одинокие, горящие разноцветными огоньками окна домов, встречать случайных прохожих и шелестящим смехом смеяться у них за плечами, так и не дав им понять, что произошло. Под утро он часто прилетал к Почтовому дереву и сидел на его ветвях, нашёптывая истории дремлющим письмам, чтобы они раньше созрели, и рассказывал им об их адресатах, поэтому почта никогда не ошибалась и доставляла письма точно по адресу: они сами знали, к кому и когда должны попасть, а уж письма-то на этом не проведёшь. Но больше всего он любил просто бродить по городу по ночам, заглядывать в молчаливые и немного пугающие витрины крохотных лавок, раскиданных по городу, и залезать на верхушки деревьев, чтобы любоваться оттуда бесконечной дымкой моря с одной стороны и могучими остроконечными горами с другой. Больше всего он любил сидеть на шпиле собора на площади и, подперев голову рукой, немного устало сложив крылья, смотреть, как из-за дымки приходит самый главный и пока что единственный корабль, после ушедшего в неведомые земли давным-давно деревянного галеона, - корабль рассвета. С замиранием сердца он смотрел, как раздувает свои паруса ранняя заря, как окрашиваются в разные цвета радуги обтёсанные тысячами бурь бока величественного судна.
Он был немолод и серьёзен в это молчаливое время, морщины избороздили его лицо от виска до виска, и лишь замершая на лице, годами настоянная улыбка говорила о том, что жизнь всё ещё поражает его своей необычностью и неизведанностью и никогда, никогда не наскучит, что бы ни случилось. В уголках его глаз светилось крохотными угольками самое настоящее волшебство, вот почему, когда он смеялся, казалось, что из глаз его сыплются искры, заражая людей вокруг смешным настроением.
После рассвета, когда солнце лениво выползало из колыбели поугасших парусов и освещало всё вокруг, заглядывая в самые потаённые уголки города и людских душ, чаще всего шёл невидимый снег. Невидимым его прозвали горожане, потому что к открытию самой первой утренней лавки он исчезал. Не таял, не испарялся, а просто исчезал, будто и не было его никогда и никогда не будет, будто всё это только приснилось тем, кто не спал, будто бы и он сами приснились тем, кто смотрел сны по ночам. В это время он спускался со шпиля - просто прыгал вниз, расправляя крылья, поток свежего воздуха подхватывал его, и он плавно опускался на площадь, сложив пару белых, с серой сединой, крыльев, на которые, медленно кружась в пронизанном ленивыми солнечными лучами солца воздухе, опускались пушистые прохладные снежинки. Он сворачивал во второй направо переулок, потом ещё и ещё, пока не подходил к деревянной двери с врезанными в неё разноцветными стёклами - это была его лавка, наступала его дневная смена. Он отряхивал снег с взъерошенной головы, плеч и крыльев, глубоко вдыхал колкий прозрачный воздух, улыбался, последний раз за утро смотрел на бесконечную дымку моря и распахивал дверь. В глубине лавки звенел весёлый колокольчик, и он переступал порог.
Давайте я вам напишу письмо? Настоящее, на шуршащей бумаге, чернилами, карандашом или пастой, положу туда горстку хорошего настроения или поймаю за хвост чуть-чуть волшебства, и будет у нас с вами Волшебная зима.
Адреса можно в личку или в комментарии (они скрыты).
Это цитата сообщения Хаэль_МакРори Оригинальное сообщение
буря в стакане
«...шторм закипает ключом в котле..» (Йовин, Ариадна)
шторм варят, как кофе: несколько раз доводя до первых пузырьков и снимая, чтобы не грянул раньше времени. туда же летят брёвна, пахнущие мокрым лесом, сладкий песок, сухие листья, бутылки с письмами, с ромом и без. когда из разбитого сундука вываливается столетний запас пиратских чёрных меток и волны чернеют, шторм готов, можно наливать его в наполовину пустой стакан (такова традиция). после морская бабушка Ариадна поставит стакан со штормом на полку в кладовке, где у неё уже стоит сотня штормов — запас на светлый и тихий день.
За час до полуночи у набережной слышался на удивление тихий, почти урчащий шум мотора, затем шаги и тихое насвистывание. Она вставала с качелей или спускалась из своей квартиры почти под самой крышей, выбегала в арку и, чуть пританцовывая, подметая юбкой пыль на дороге, туман да осенние листья с желудями, шла к мотоциклу. И его обладателю, который ждал её у перил набережной, смутно улыбаясь в окутывавшей его полутьме, в слабом-слабом свете фонарей. Она обнимала его и вместе они седлали железного коня, надев сверкающие шлемы, будто туманные рыцари, собравшиеся в неведомое путешествие, и мчались вдоль набережной в город, в порт, в парк, на площадь - куда пожелает сердце, подскажет случайное сиюминутное желание или нечаянная прихоть. Всю ночь они колесили по городу, иногда останавливались и заходили в кофейни, выпивали по чашке горячего шоколада, кофе или чая, съедали что-нибудь сладкое, он любил разглядывать город из окон ночных кафе, чем и занимался, пока она писала письма на чуть желтоватых листах бумаги, складывала их в конверты и подписывала именами тех, кому они адресованы - старому часовщику с окраины города, улыбчивой и молчаливой скрипачке, что любит играть на центральной площади в первые две пятницы каждого месяца, пианисту с чердака, полосатой кошке из бакалеи на крохотном перекрёстке у причала...
Под утро они вновь неслись по тихим сумрачным и уже едва светлым пустынным улицам, иногда весело смеясь, иногда таинственно и заговорщически улыбаясь друг другу и окнам проносящихся мимо домов, в которых трепетали занавески и обитали уж очень любопытные сны их обитателей, а чаще всего просто смотря прямо вперёд, рассекая булыжные улицы, кирпичные дома, осенние желтолистные парки, позеленевшие памятники, выхватывая мелодии отдельной жизни в отражениях чужих окон, прислушиваясь к скрипу дверей в домах и шороху листьев да паутины на чердаках, к скрипу половиц и черепиц на крышах. На своём мотоцикле они мчались к городской стене, минуя ворота, выезжали на немощёную дорогу, поднимая клубы прохладной пыли да мелких камешков, и наконец, оставив мотоцикл у одного высокого холма, они взбирались на него и некоторое время любовались высоким пышным деревом с рыже-зелёными листьями и плодами, похожими одновременно на большие жёлуди и переспелые абрикосы. Корни дерева были густо усыпаны такого же цвета листьями, будто ковёр лежал на остывшей за ночь земле. Прозрачное серо-голубое небо, казалось, наблюдало за тем, что происходит сейчас в городе и его окрестностях, а воздух в этот предрассветный час звенел он чистоты, но в то же время создавалось впечатление, что вот-вот должна опуститься ночь и на небе засияют необычными созвездиями звёзды, а ниже, в городе, зажгутся фонари, освещая неровные переплетения улиц и переулков, площадей и набережных.
А потом она подходила к дереву, доставала из маленькой кожаной сумки кипу конвертов и тонкой, но прочной бечёвкой привязывала каждый к ветке Конвертового Дерева. Закончив эту нехитрую работу, она подходила к ночному водителю и ещё пару минут они глядели на город, плотную стену тумана, встававшую сразу за набережной, бросали последний, чуть хитрый взгляд на Дерево и, в который раз оседлав мотоцикл, с еле различимым шумом мотора, мурлычущим словно кошка, уносились к городским воротам. И растворялись в городе.
Письма на Почтовом дереве висели свой срок. Каждое, скрытое от глаз густой листвой, на время будто бы превращалось в лист, рыжий, тёмно-коричневый или зелёный, а через некоторое время конверт с "дозревшим" письмом высовывался из густой кроны дерева. Ранним утром к Дереву приходил почтальон, и всё что ему надо было сделать - собрать готовые письма. Письма, готовые быть полученными.
Это цитата сообщения Keyingi_bekat Оригинальное сообщение
Без заголовка
Сегодня на красной комсомольской из тоннеля выехал абсолютно пустой поезд и открыл двери. Воображение тут же стало рисовать Страшное. Ведь это действительно странно, видеть пустой поезд не на эндштатьон, где-нибудь в Бутово или Выхино, а посреди ветки.
Наверное поезд, который ехал на комсомольскую с красносельской где-то затерялся, съехал в какой-то боковой тоннель, а с пассажирами там сделали страшное. А вместо этого поезда из другого бокового тоннеля пустили пустой. Ну а что, москва нерезиновая, нужно ведь как-то бороться с перенаселением. В метро множество тайных запутанных тоннелей, помимо оживлённых веток. Подумаешь, 9 миллионов официально зарегистированных, столько же гастарбайтеров. Никто и не заметит, если в час пик загнать пару составов с пассажирами куда-нибудь во тьму подземелий, а чтобы не нарушался график движения поездов, из боковых тоннелей выпустить другой, пустой состав.
И остаётся только гадать, что происходит с пассажирами этих пропавших поездов... зато на московских прилавках всегда есть колбаса без сои, не задумывались откуда? На упаковках пишут, что она из говядины и свинины, но когда вы видели в последний раз настоящую корову? Ведь даже в Замкадистане нет их уже, лишь развязки и эстакады...
Вечером я сяду варить кофе на кухне, горький и густой, как горячий шоколад. Варить его я буду медленно, не спеша помешивая пенящуюся жидкость в турке ложкой с длинной ручкой, вдыхать плавный, медленный и наполненный множеством смыслов и намёков аромат, а затем, сняв с плиты, выждав положенные несколько минут и добавив ложку холодной воды, аккуратно сняв пенку, перелью его в чашку и разбавлю молоком и, глядя, как две жидкости в керамической чашке перемешиваются причудливым узором, буду тянуть его, цедить сквозь зубы, играть с ним, перекатывая его во рту языком, медленно выпивая, глоток за глотком, нёбом чувствуя его шероховатую шелковистость и удивительный мягкий, ночной вкус.
Я буду пить его, сидя на подоконнике в одной из комнат, в пустой квартире, где окна открыты нараспашку и свежий ночной высотный ветер врывается прямо в помещение, прямо из-под неба, неся на себе пыль самых настоящих звёзд и отражения созвездий, клочки ночных облаков и шум города, раскинувшегося далеко внизу. Подо мной будет гудеть этот город, полный светящихся абрикосовым и лиловым светом фонарей, полный кафе и кофеен, ресторанов и булочных, полный полуподвальных магазинчиков, запрятанных в переулки, и модных ресторанов с большими витринами, полный людей и полный размеренной, но суматошной ночной жизни, над нами молчаливый небосвод, под ним - запутанный клубок противоречий.
Когда кофе кончится, я встану с подоконника и, обувшись, выйду из дома, держа в руке только связку ключей, которые, впрочем, незамедлительно выкину в окошко на лестничной клетке, и пару помятых бумажек и монет - деньги на проезд; спущусь в ночной город, искупаюсь в нежном ночном воздухе, похожим на парное молоко, вдохну его полной грудью, до самого предела, расправив плечи и поднявшись на мыски, запрокинув голову, упрусь взглядом в чёрное ночное небо, полное звёзд, и Млечный Путь прочертит невероятную тропу, по которой пройдёт лишь не задумывающийся ни о чём чудак, вроде Шута.
Ночью 31 июня я буду ждать тебя на почти пустой станции метро, где пересекаются все ветки...
Спасибо вам за, мне очень приятно )
День Р прошёл вполне бездарно и даже где-то немного грустно, но на следующий день солнце грело спину, а сам город подарил букет маленьких жёлтых с красной каёмкой роз)
Настроение сейчас - солнечно-ветреное
[300x199]По утрам они сбегали в город. Надо было выйти сразу, как кончались предрассветные сумерки, а туман ещё с полчаса висел над городом, и они бегали в нём, словно запутавшиеся в лабиринте дворов дети, хохотали, и хохот этот, усиленный стенами домов и смягчённый ватой плотного тумана, звенел в переулках на другом конце города, залетал в окна и навеивал разноцветные сны всем спящим. Когда туман рассеивался и дул лёгкий бриз с набережной, а на другом её конце виднелся Памятник, они ловили друг друга и, смеясь и выплёвывая клочки тумана из глоток, глубоко дышали свежим солёным воздухом, который резал лёгкие, заставлял волосы виться, а радужку глаз - блистать невиданной лазурью или глубоким тёмным кобальтом.
Затем они шли по набережной до самого Памятника, где уже сидели одинокие рыбаки и мечтательно и немного грустно смотрели вдаль, вспоминая или мучительно забывая свои воспоминания, а кто-то просто безмятежно удил рыбу, думая о своём. Чуть позже на набережную приходили мальчишки, пускали в море сложенные из плотной белой бумаги корабли и долго смотрели им вслед, пока те не исчезали в дымке за туманом, нависающим над морем, словно небо. После они бежали в бакалею и покупали там слоёные конвертики, жевали их на ходу и скрывались во многочисленных переулках Города, теряясь во дворах, играя в салки и прятки, ища и находя клады, но мысли их были устремлены к морю, солёному, как рыба, и безмятежному, как сон мудрого старца в сединах.
Взявшись за руки, они бродили по переулкам города, стремительным шагом пересекали улицы и скрывались в новых тупиках и узких улочках, иногда выходили на бульвары и скверы, а раз в месяц случайно набредали на Площадь, где проходила ярмарка и толпился народ, и над всем этим нависали яркие флажки и покачивались старые, тяжёлые и пыльные фонари. Утром, когда все ещё спят или уже спешат куда-то по делам, открывают ставни и стряхивают пыль с подоконника, кормят кошек или зубрят гранит такой странной науки, они терялись в переплетениях дорог, но к полудню или около того всегда выходили на речную набережную, пробегали мимо пары переулков (из одного дуло прохладным и немного затхлым ветром и в нём всегда было безлюдно, а из другого часто доносились звуки скрипки, будто бы вполне материальные, мелодия вилась над набережной и уходила всё в тот же туман над морем, чтобы пропасть там, возможно навсегда), заглядывали в старый магазин без вывески, брали чай, кофе, хлеб, сахар, молоко - что ещё обычно берут двое, чтобы скоротать время, прогнать его побыстрее, чтобы не задерживалось?
В квартире-студии, где жила она, была только большая комната, маленькая уютная кухня, кладовка да уборная, а больше и не требовалось, разве что пара метров тёмного коридора, от которого мурашки по коже бежали даже в светлое время суток. Где жил он, никто не знал, но часто приходил к ней, особенно по вечерам, совсем поздно, когда прочие люди ложились спать и читали сказки на ночь. Через час после ухода засидевшихся в сумерках рыбаков, он обычно появлялся, мягко перешагнув порог её жилища, из ниоткуда. Возможно, днём, проводив её и выпив чаю на кухне, сидя на скрипучем стуле и глядя, как она гладит ветер, сидя на подоконнике, он и исчезал в никуда - а что, с него бы сталось, думала она иногда.
У неё было умопомрачительное вязаное зелёное платье-свитер до колен и лёгкая походка, она любила забираться на стул, поджав под себя ноги, и слушать его с удивлённым и задумчивым взглядом, а он рассказывал и рассказывал, говорил, иногда нараспев, иногда шёпотом, иногда придумывал на ходу очередную сказку, и тогда ей хотелось провалиться в неё, как в колодец. Но она вставала и подходила к окну, открывала его, и они садились на широкий подоконник и глядели на Город и слушали.