... Прочитала рассказ Тринкет... и захотелось вот тоже выложить свой...ehmmm... труд... Пятилетней давности...То есть, мне было 15 лет, когда я его написала. Сначала было 2 абсолютно крезовых рассказика - такие любому психиатру покажи, и сразу тебя покладут в больничку... А потом я решила, что можно все-таки на основе этих двух крез замутить че-нить одно, более обширное и менее крезовое... Менее крезовое - эт чтоб потом отправить на "Дебют"... Насколько реально "менее" крезовым получилось произведение - судить сложно... Может показацца, что ни на сколько... Однако по сравнению с тем, что было до - это реально почти что "Конек-горбунок"...

Как кажецца "аффтару", тоисссь, мне - рассказ очень-преочень такой сырой, одни эмоции, креза плюс всякие переходновозрастные подростковые заморочки - 15 лет все-таки, эххх... Ну и глобальные почти что деццкие hard-impressions от открытия для себя "Крематория", Сэллинджера, Акутагавы и траффки+) Вот... Но, помимо всего вышеперечисленного, рассказ этот по прошествии нескольких лет стал меня пугать... И пугает до сих пор...


"Одиннадцатый день"

1. Брайт.
«Пускай твердит молва что я
Давно уже сошёл с ума
Я просто верю я твёрдо верю
Что стрёмный корабль
За мной приплывёт…»
А. Григорян, «Стрёмный корабль».

Моро сказал Брайту, что обязательно вернётся, и вернётся не когда-нибудь там, а именно в день, когда семнадцать лет назад он, Моро, и Брайт тоже, родились на Земле. Поэтому Брайт ждал.
До возвращения Моро оставалось десять дней. Брайт надел чёрные кожаные штаны, чёрную кожаную куртку и тяжёлые ботинки на толстой подошве. Он отправился туда, куда непонятно зачем нужно было идти, но идти совершенно не хотелось.
К слову, в школе Брайта не любили. Не любили учителя – способный, говорили, мальчик, но пассивный, нет желания учиться, в довершении всего, попал в плохую компанию. Так они называли Моро и Милу. Одноклассники тоже не любили Брайта – выпендривается, писатель хренов, совсем окрутел. К счастью, Брайту не было никакого дела ни до учителей, ни до одноклассников, ни до кого, кроме, конечно, Моро и Милы. По правде сказать, он не мог назвать их одноклассниками в настоящем смысле этого слова. В школе они не виделись ни разу, а теперь Мила с Моро и вовсе не учились там. Моро ушёл и сказал, что вернётся, а Мила пропала без следа, и всё тот же Моро сказал, что приведёт её, если она не отравилась, как в прошлый раз. Мила травилась уже четыре раза.
Об этом думал Брайт, шагая по улице и смотря по сторонам. По улице шли совсем малюсенькие, едва доходившие Брайту до пояса, дети. Их за руки волокли размалёванные вдрызг и воняющие духами мамаши. Брайт вспомнил свою мать, которая была сейчас неизвестно где, то ли в Питере, то ли в Екатеринбурге. По крайней мере, последние письма приходили оттуда, а деньги Брайт отсылал какому-то Венику на Караванную улицу, а это в Питере, насколько он понимал все эти затеи. Конечно, Брайт любил свою мать, поэтому без обиняков высылал ей деньги, которые, что и скрывать, после выхода книги у него были. Эти деньги шли на безумные идеи и проекты, постоянно вертящиеся в голове у матери. Но Брайт был готов отдать всё, что имел, лишь бы мать не вернулась к наркотикам…
Тут Брайт ненадолго отвлёкся от мыслей о матери и подумал о том, что если бы у него был сын, он бы никогда не отдал его в школу, потому что не у всех хватит сил абстрагироваться от школы, как это сделал Брайт, не замечать её. И у сына Брайта, если он появится, вряд ли хватит сил. Даже Моро по сравнению с ним, Брайтом, слабак в этом отношении. У Брайта хватает сил ходить в школу, а Моро ушёл, но вернётся. В день рождения, через десять дней.
Брайт оказался в классе. Воняло краской после летнего ремонта и несло чем-то тухлым из ртов разговаривающих учеников, как ему показалось. Он прошёл в конец первого ряда и сел за последнюю парту.
Не успел Брайт усесться, как в класс вошла кривоногая крашеная тётка – классная руководительница. Брайт вспомнил, как Юлиана в своё время называла её Руковводительницей Алёнкой, и усмехнулся. Где теперь Юлиана?..
- Здравствуйте, мои дорогие, - растянув намазанный красной помадой рот в фальшивой улыбке, протянула учительница.
- Здрасьте, Алёна Ивановна! – дружно проорал класс, естественно, без
участия Брайта.
- Как все выросли, - продолжала истязать рот учительница, - похорошели, поумнели, надеюсь, да? Юлечка Киселёва и Зиночка Иванова не забыли, что на медальку золотую идут, да? Остальные тоже не забывают, что аттестат – вещь серьёзная, правда?
Две девицы с первой парты – одна крашеная блондинка с чёрными корнями волос, другая – с тонной дешёвой косметики на лице – вытянули такие же пошлые и фальшивые улыбки, как у классной руководительницы. Взгляд той бегал по классу и на секунды останавливался на каждом по отдельности. Видимо, забывшись, и остановив взгляд на Брайте, вернее, на его стальных ненавидящих глазах, она, дико испугавшись, поспешно отвела глаза от него.
- Нас, к сожалению, стало меньше, - произнесла она насквозь фальшивым
тоном, скорбно поджав губы и размазав всю помаду, опустила глаза, - как уже, наверное, многие из вас знают, наш класс лишился двух замечательных товарищей – LL и MM. Они нелепо погибли в самом расцвете юности. Говорят, что это было самоубийство, но я, как и вы, искренне не верю в то, что такие жизнерадостные и светлоголовые ребята…
- Они не погибли, - раздался в тишине замолчавшего разом класса голос
Брайта. Слушая то, что говорила учительница, Брайт чуть было не взбесился. Он уже хотел вскочить с места, подбежать к этой крашеной шмаре и врезать ей по лицу, но, вовремя сдержавшись, сумел только выдавить эту фразу. Учительница же, не поднимая на Брайта глаз, крепко сцепила руки и ещё ниже опустила голову.
- Ты что, уже с утра успел косячок забить, да? – послышался голос откуда-то
с первых парт. Брайт не удостоил сказавшего даже взглядом, тем более, какой-либо репликой. С тех же первых парт послышалось хихиканье. Тот же голос сказал:
- Тебя, вроде, на каникулах должны были подлечить, нет? В психушке тут,
недалеко, на Фурманова?
Некоторые разразились хохотом, а кто-то выкрикнул: «Бери выше – в «Бураньке!».
- Точно, - подтвердил известный уже голос, - а то вон друзей-то вовремя не
связали санитары, они и…
Брайт встал из-за своей парты, чеканя шаг, подошёл к парте говорившего, схватил его за горло, вытянул из-за парты, и, прицелясь, сильно, как только мог, ударил в переносицу. От удара говорун отлетел к окну и, пробив головой стекло, осел на пол, исткая кровью.
Класс сидел в оцепенении. Учительница, не расцепляя рук и не поднимая глаз, вдруг съёжилась, и задёргала головой как припадочная. Брайт, переведя дух, вышел из класса вон.
По коридору, заслыша звон бьющегося стекла, уже спешили какие-то люди – два лысых мужика и тётка с высокой причёской. Один лысый пристал к Брайту с вопросом:
- Тут где-то стекло разбили, что ли?
Брайт ничего не ответил, только дёрнул плечом и прошёл мимо.
Выйдя из школы, он решил дворами пройти до ближайшего автомата, потому что ему вдруг захотелось поговорить с Юлианой. Рядом не было ни Моро, ни Милы, оставалась только Юлиана. Тут он вспомнил, что Юлиана лежит в больнице. Пришлось идти на проспект, ловить маршрутное такси и ехать в больницу.
Маршрутка неслась мимо залитых солнцем улиц, шли люди и кривили рты в улыбке, радуясь хорошей погоде, по радио передовали развесёлую шнягу и водитель тоже выглядел особо довольным. «Им нет дела до Юлианы, нет дела до Милы, и уж, конечно, нет никакого дела до Моро,» - думал Брайт, - «они похоронили их, всё ещё живых, потому что им так легче. Как бы не так». Ему вдруг захотелось убить водителя одним ударом – он мог это сделать, но сообразил, что тогда его не довезут до больницы.
- У областной остановите, - сказал Брайт.
- Чего-чего? – прищурившись, протянул водитель.
Маршрутка проезжала как раз мимо больницы и Брайт, встав с места и подойдя к двери, рявкнул:
- Здесь останови, козёл вонючий!
- Чего ты сказал, отморозок? – угрожающе процедил водитель, притормаживая маршрутку. Брайт открыл дверь, на ходу выпрыгнул, захлопнув её с такой силой, что, казалось, сейчас полетят стёкла.
- Психопат отмороженный! – заорал водитель. Брайт, не глядя на маршрутку, выставил средний палец по направлению к ней и зашагал к больничным воротам.
Оказавшись в онкологическом корпусе, он осведомился в регистратуре, можно ли ему увидеть тяжелобольную JJ восемдесят третьего года рождения. Неожиданно вмешалась стоящая рядом врачиха:
- Это с лейкемией, что ли? Так ведь сбежала сегодня ночью, представляете!
Ума не приложу, как – с четвёртого этажа, она же на ногах-то не стоит. Ей не сегодня-завтра помирать, а она… Ой, простите, ради Бога, - опомнившись, залепетала она. Брайт, казалось, не слышал её слов.
- Я так и знал, - сказал он, развернулся и вышел из онкологического корпуса областной клинической больницы.
За громадной двенадцатиэтажной Цитаделью больницы был грязный и неухоженный парк. Брайт выбрал себе скамейку и уселся, положа ногу на ногу. Он не мог и не хотел представить, как тощая и слабая, с лысой от нещадной и бесполезной химиотерапии головой, желтокожая Юлиана удрала из больницы и где она сейчас. В одном он был уверен – помирать ей не сегодня и не завтра.
Вдали, на Дорошихе, взвизгнула электричка. До возвращения Моро оставалось десять дней, которые каким-то образом Брайту надо было прожить.

2. Лиля в год и восемь месяцев.
« Дом стоит свет горит
Из окна видна даль
Так откуда взялась печаль?…»
В. Цой, «Печаль».

Мама сказала, что сегодня вряд ли хороший день для прогулок – идёт дождь. «Кап?» - спросила Лиля, посмотрев на залитое дождём окно.«Кап, дождь,» - ответила мама и добавила: «Хочу кофе, что-то голова побаливает». И ушла на кухню.
Лиля затопала ногами и захныкала – вечно мама со своим кофе некстати. «А ну прекрати!» - строго сказала с кухни мама. Лиля надулась, но хныкать перестала – какой смысл теперь хныкать. Остаётся ждать – вдруг дождь всё-таки кончится и они пойдут гулять. Может, и на станцию сходят – там интересно. Поезда ходят туда-сюда, Лиля приходит в неописуемый восторг, когда видит поезд. Посмотрят на лошадку. А потом, конечно же, в парк – там дети играют, гораздо старше Лили эти дети. Они Лилю знают и любят – тискают, на руках таскают, качают на качелях…
- Кач! – задумавшись, сказала Лиля вслух.
Но всё это, понятное дело, будет после дождя. Пока делать нечего. Лиля
пошла в свою комнатку посмотреть, всё ли там в порядке. Если там всё в порядке, то надо срочно всё раскидать, ну а если там кто-то до Лили всё раскидать уже успел, то – делать нечего – придётся убирать. Оказалось, что кто-то раскидал Лилины игрушки. Она даже по сторонам посмотрела – вдруг этот, кто раскидал, прячется? Но Лиля никого не нашла. Вздохнула – обидно. Но, вздыхай –не вздыхай, а убирать надо. Мишку Лиля посадила на кровать, мыша большого, серого, которого ей Ксеня подарила – туда же. А вот шаль пуховую, белую лучше не трогать – она волшебная. Как только Лиля берёт эту шаль в руки, ей сразу же ужасно хочется спать. Но сейчас для сна время вообще не подходит – мало того, что полчаса назад проснулась, так ещё и проворонит то время, когда дождь кончится. Этого допустить никак нельзя. Поэтому Лиля задвинула шаль ножкой под кровать – пусть ждёт до вечера, когда Лиля набегается, наиграется и устанет. Тогда мама уложит её в кроватку, даст тёплого козьего молока в бутылочке, положит рядом с ней белую волшебную шаль вместе с таким же волшебным медведем в юбочке и с бантом. Лиля допьёт молоко, обнимет медведя с шалью и заснёт.
Но это будет вечером. Лиля и сама удивилась, до чего она задумчивая – вот придумает что-то и все дела её тогда из рук вон. Вот слышатся мамины шаги. Она, наверное, подумала – что это Лиля так притихла, даже подозрительно как-то. Вошла мама и сказала:
- Вроде бы дождь кончился, может, погуляем?
Стоп, как это кончился? Лиля в растерянности посмотрела на окно. Ну конечно, так оно и есть! Проворонила весь дождь. Впору бы, конечно, заплакать что есть сил, но разве нужно плакать? Ведь сейчас они с мамой пойдут гулять, и на станцию, где поезда, и лошади, и дети в парке… Нет, слишком много мыслей и эмоций для такой маленькой девочки! Лиля только и смогла издать непонятный звук, похожий на мычание – всего маме не объяснишь. А мама засмеялась, подхватила Лилю на руки и закружила на руках. Вот это удовольствие Лиля вполне могла выразить – громко и звонко, как колокольчик, засмеялась.
- Давай одеваться, - сказала мама, посадив Лилю на кровать.
Носки, штанишки, не забыть проверить, как там памперсы (в порядке), кофточку белую с жучками.
- Ж-ж, - прожужжала Лиля, показывая пальчиком на жучков. Уж она-то
знает, кто это такие – жуки, и как они кричат. А вот пришёл Тихон – большущий, глазами сверкает. С этим шутки плохи, Лиля уверена, хотя Тихон ничего ей такого страшного не делает.
- А-ась, - сказала Лиля, протягивая ручки к Тихону.
- Не Ась, а Тихон, - поправила Лилю мама.
- А-ась, - недоверчиво сказала Лиля.
- Ти-хон, - сказала мама.
Ну, с мамой спорить не будешь. Мама уже надела Лиле ботиночки на ножки и сняла с кровати. Сама мама сейчас пойдёт оденется, подкрасится – и обе они будут готовы для прогулки.
В пакет мама кладёт книгу для себя, жёлтое Лилино ведёрко с совочком и две формочки – в виде рыбки одна и в виде черепашки другая. Ещё кладёт кошелёк – ага, значит, что-то нужно купить, следовательно, придётся идти на станцию. Это просто великолепно, подумала Лиля.
На улице – как раз такая погода, какая Лиле нравится. Ещё день, в общем-то, и не наступил, потому что днём обедают и ложатся спать на два часа, а Лиля ещё не обедала. Недавно шёл дождь, и на асфальте лужи. Вот бы по ним побегать! Но – увы! – нельзя. Мама может рассердиться и тогда не пойдут они с мамой на станцию… Дальше Лиля не стала думать, а то могла бы получиться такая путаница, только держись.
И ещё на улице сегодня много нарядных детей. Все смеются, несут красивые цветы. Лиля очень любит нюхать цветы.
- А-ах! – вдохнула Лиля в себя свежий воздух, какой бывает только после
дождя, пытаясь различить в нём аромат цветов, которые несли в руках нарядные дети.
- Видишь, Лиля, идут дети, - сказала мама.
- Дети, - сказала Лиля. Это лёгкое слово, без проблем его можно произнести.
- Дети идут в школу, сегодня первый день занятий. Когда подрастёшь, тоже пойдёшь в школу.
Ну мама и скажет! Это ещё когда будет – школа в Лилиной жизни. Страшно представить, сколько ещё пройдёт времени до тех пор, когда Лиля пойдёт в школу вот так же, как эти дети – с цветами, нарядная. Ну, что её самой касается, ей и сейчас, с мамой и с папой тоже неплохо. Всему своё время, и школе тоже.
А на станции что-то пусто. И лошадка не приехала, видимо, слишком рано. Ну да ладно, Лиля будет надеяться на то, что сейчас подойдёт поезд.
- Потрясающе свежий воздух, даже голова кружится, - сказала мама, вдыхая воздух.
Ура! Где-то вдали завизжала электричка. Лиля от переполнявшей её радости тоже взвизгнула, но мама сказала: «А ну тихо!» - и Лиля продолжала радоваться, но молча.
Электричка подошла к платформе, пошуршала и остановилась. Разъехались двери и толстая женщина в голубой форме вывела на платформу чью-то худую фигуру, что-то грубо и громко сказала и вошла в вагон обратно. Двери закрылись, и электричка, свистнув, понеслась прочь. Лиля даже не заметила этого – всё её внимание было приковано к худой фигуре, оказавшейся на перроне. Мама вообще не обратила внимания на электричку – она листала купленный только что журнал.
А фигура тем временем приближалась к тому месту, где стояли Лиля и её мама. Лиля уже могла различать кое-что в этой фигуре. Она сразу даже и не поняла, кто это – мальчик или девочка. В любом случае, то что она увидела, выглядело просто страшно. Как Лиля поняла позже, это была большая, взрослая, как говорит мама, девочка. Девочка была очень худая, со страшными огромными глазами, под которыми темнели круги. Девочка была одета в чёрный пиджак и чёрные штаны, и всё это висело на ней, как на вешалке. Девочка шла, шатаясь, как будто какой-то странный ветер, Лиле не видный, качал её из стороны в сторону. Но самое страшное было то, что у девочки на голове не было волос. Никаких волос – ни таких, как у Лили, мягких кудряшек, серпантинок, ни таких, как у мамы, коротких чёрных – никаких. Это было очень страшно. В другой раз Лиля, увидев такое, наверняка расплакалась бы, но она стояла и, как завороженная, смотрела на эту девочку.
Увидев, что кто-то приближается к ним, мама оторвалась от журнала и посмотрела на того, кто к ним приближался. То, что она увидела, настолько поразило её, что она сняла тёмные очки.
- Здравствуйте, - прохрипела девочка, мучительно открывая глаза, - не
скажете, какая это станция?
- Станция Сходня, - растерянно ответила мама, потихоньку загораживая собой Лилю.
- Сходня? Значит, тут до аэропорта недалеко? – снова спросила девочка.
- Да, недалеко, - всё так же рассеяно отвечала мама, внимательно изучая
девочку.
- А как доехать, не скажете?
- Переходите через этот мост, там стоят автобусы, номер одиннадцать
довезёт до аэропорта.
- Одиннадцатый, - мучительно улыбнулась девочка и тяжело вздохнула. Лицо её передёрнула какая-то страшная гримаса.
- Вам плохо? – спросила мама.
- Мне хорошо, - ответила девочка, - спасибо вам. Счастливо.
Она побрела к мосту, соединявшему три платформы станции, прошла по нему, спустилась на первую платформу и скрылась за постройкой, где располагались кассы. За этим мама наблюдала очень внимательно, и, стоило девочке скрыться, она одела тёмные очки, положила журнал в пакет, крепко взяла Лилю за руку и они пошли по направлению к парку. Лиля ещё долго оборачивалась и пыталась разглядеть – где там девочка?

3. Юлиана в пластиковом кресле с сигаретой.
« Смерть сама по себе не страшна –
страшно то, что это уже навсегда…»
А. Григорян, «Некрофилия».

- А за проезд? – раздался над самым ухом Юлианы голос водителя.
- Сейчас, шеф, - простонала Юлиана, и начала шарить по карманам своего
пиджака. Вытащив мятую десятку, Юлиана протянула её водителю. Тот брезгливо, двумя пальцами, взял бумажку и положил её в коробку из-под печенья.
Юлиана уселась возле окна и прислонилась лысой головой к стеклу. Входившие в автобус люди косились на Юлиану и старались даже своими сумками не дотрагиваться до неё. «Они, наверное, думают – я тифозная или что-то наподобие», - подумала Юлиана и усмехнулась, обнажив жёлтые, гниющие, как у больного цингой, зубы. Даже мысли причиняли ей физическую боль, и от этой боли Юлиана тихонько простонала. После того, как боль утихла, Юлиана провалилась в глубокий нездоровый сон.
Народ, выходящий из автобуса, разбудил Юлиану на конечной остановке «Шереметьево - 2». Кто-то из покидающих автобус людей всё-таки задел Юлиану сумкой, от этого она проснулась. Юлиана с трудом встала и, цепляясь за поручни, полезла к выходу. Водитель, наблюдая за ней, процедил:
- Ты мне тут особо не лапай своей заразой.
- Впервые слышу, что рак… - при слове «рак» худое жёлтое лицо Юлианы
передёрнула гримаса боли, - … крови - заразный.
- Да, поверил, как же, рак, - скривился водитель, - чтоб рак так уродовал?
Ври.
Но у Юлианы не было ни желания, ни физических сил разговаривать с водителем автобуса.
- Пошёл ты… - только и смогла она выдавить из себя. Она вылезла из автобуса и твёрдо, чтобы не упасть, упёрлась ногами в асфальт. Почувствовав, что стоит относительно хорошо, она выпрямила спину и опустила руки. Юлиана вдохнула в себя воздух аэропорта – пахло машинной гарью и ещё чем-то, такого запаха она раньше не знала.
Перед огромным зданием аэропорта стояло огромное количество машин, машины подъезжали и отъезжали, туда-сюда сновали люди, а где-то за зеркальным зданием с красной надписью которая, наверное, светилась ночью «Шереметьево. Терминал 2» Юлиана разглядела белые самолёты. «Нет, я не ошиблась – мне сюда просто необходимо, и необходимо именно сегодня», - подумала Юлиана и, шатаясь, побрела к входу в здание.
Зеркальные двери разъехались, стоило только Юлиане встать около них. Она бесстрашно вошла в здание. Первые мгновения она стояла как завороженная, будто видела всё это впервые – и огромное количество народа, и яркие рекламные щиты, и трещащее расписание рейсов. А ведь не так давно она сама летала на белых самолётах туда-сюда, мечтала иметь свой собственный белый самолёт. «Почему бы и нет, в конце концов?» - подумала Юлиана, - «в последний день мне можно всё на свете, а уж о каком-то захудалом самолётишке и говорить нечего!»
Эти мысли придали Юлиане не только уверенности в своих действиях, но и каких-то сил. Она непривычно бодро зашагала по напрвлению к металлической перегородке. Больше всего на данный момент она боялась того, что в толпе её, как особенно выделяющуюся, сразу же заметят. Но народу в аэропорту в этот день было столько, что на Юлиану никто не обратил никакого внимания. «Я невидима,» - внушала себе и окружающим про себя Юлиана, закрыв глаза, - « и сейчас я пройду мимо вот этих мужиков в форме абсолютно незамеченная».
Юлиана не верила в чудеса. Через десять дней ей должно было исполниться семнадцать, но неверие в чудеса основовалось не на возрасте. Как-то в разговоре с дружком, полупридурковатым, но милым типом по кличке Брайт, она сказала, что чудо – это если однажды утром она проснётся и обнаружит, что весит, как прежде, шестьдесят кило, что на голове пышно растут густые каштановые волосы, и ничего, совершенно ничего не болит. Одним словом, проклятой лейкемии больше нет. «Разве такое когда-нибудь случится?» - спросила она Брайта. А тот ответил: «Наверное, нет». Честность и откровенность – лучшие черты идиотов. «Вот видишь, значит, чудеса тоже невозможны», - сказала тогда Юлиана. Она не верила в чудеса.
Да, она не верила в чудеса. Поэтому тот факт, что она действительно прошла и её не заметили, она оставила без внимания, переключив его на то место, куда она попала. В этом зале стояли металлические столы с гусенницами и над каждым столом висело по табло с указанием времени, номера и места назначения рейса. Юлиана прочитала названия городов – Франкфурт, Амстердам, Париж, Токио, Дели. Во всех этих городах она была, кроме Токио и Дели. Она выбрала Дели, потому что у стола под указаним этого рейса не было никого, и, что странно, за ним сидел мужчина, когда как за всеми другими сидели женщины.
Юлиана не успела ещё и подойти к столу, как у мужчины зазвонил телефон.
- Да, - ответил он, - да. Из роддома?! Уже родила?! Бог мой, какие ещё осложнения? Выбор… Я еду, слышите, сейчас еду.
Проорав в трубку, мужчина пулей выскочив из-за стола с гусенницей, помчался к выходу, через который только что незамеченной прошла Юлиана. Проход рядом со столом был пуст. Юлиана, приняв и это как должное, медленно прошла мимо стола и очутилась рядом с будками паспортного контроля. Она выбрала ту, где не толпились люди с сумками и паспортами. Надпись на этой будке была на английском языке, которого Юлиана не понимала. Она подошла к будке, наклонилась к окошечку и почувствовала, что силы покидают её. На спине и на лбу выступил холодный пот, ноги от слабости задрожали, и Юлиана мёртвой хваткой вцепилась в край, выступавший у окошка. «Нет-нет, только не сейчас, пожалуйста», - молила она, сама не зная, кого.
- Можно я пройду? – слабым голосом спросила она пограничницу, сидящую в будке.
- Ваш паспорт, - не поднимая глаз, сказала пограничница.
- Посмотрите на меня, - зашептала, брызжа слюной, Юлиана, - поднимите глаза.
Пограничница подняла глаза и тихо вскрикнула, увидев худое, бледное, как у покойника, лицо Юлианы с сияющими страшным нездоровым блеском глазами.
- Что с вами, де… - пограничница запнулась, боясь ошибиться – девушка это или юноша.
- У меня лейкемия, знаете, что это такое? Это рак. Рак крови. Это он съел и выпил меня без остатка. Они меня лечили, знаете, как они меня лечили? Они облучали меня, они кололи меня, они врали, что вылечат. А я верила, знаете? Думала, живу не последний день. А все мои последние дни, оказалось, проходили среди блевотины и крови, чужих смертей и причитаний. Мне осталось бы десять дней до дня рождения. Знаете, сколько бы мне исполнилось? Семнадцать. Но сегодня я умираю. Понимаете, умираю. Пропустите меня.
Не успевшая ещё придти в себя после слов Юлианы, побледневшая пограничница рассеяно кивала головой.
- Спасибо, - прохрипела Юлиана и из последних сил побрела мимо будки. Она не видела, как опомнившаяся пограничница отчаянно замахала рукой мужчине в форме и, когда он подошёл, стала что-то шептать ему на ухо, указывая в сторону удалявшейся Юлианы.
Юлиана не видела ярких вывесок магазинов «Moscow Duty Free», она не видела совершенно ничего. Силы оставляли её. Как мираж вдруг предстал перед ней ряд пластиковых кресел разных цветов – голубых, оранжевых, зелёных. Юлиана опустилась в зелёное кресло. Нашарив рукой в кармане пиджака пачку сигарет и спички, она забормотала:
- Ну и где этот чёртов самолёт? Подумать только, за что я плачу этой бездарной авиакомпании! Они не могут вовремя подать мне мой, прошу заметить, мой личный «Боинг».
Юлиана не вспомнила, как врачиха в больнице ей твердила: “Не вздумай курить, при положении твоих дел это – мгновенная смерть!” Если бы она вспомнила об этом, она бы не стала так спокойно закуривать свою дешёвую дрянную сигарету. Ей совершенно ни к чему было приближать момент смерти.
- Чёрт, - продолжала в бреду бормотать Юлиана, - я выкурила все свои ментоловые сигары, пока ждала свой самолёт…
Двое пограничников, женщина из будки паспортного контроля и служащая магазина уже бежали к Юлиане, сползавшей с пластикового кресла на пол. Мужчины подхватили её тело. Один закричал:
- Срочно врача!
Другой искал по карманам документы. Служащая магазина истошно закричала:
- Скорее доктора!
Бросив багаж, к креслам уже бежали пассажиры; на паспортном контроле все пограничницы, как одна, не отрывая глаз смотрели на кресла; не соблюдая никакой красной линии, у будок столпились ждущие на контроле люди.
- Где этот са… - глаза Юлианы остекленели, и её тело безжизненно повисло на руках у пограничников.

4. Сочинение-миниатюра на тему “Мой(моя) одноклассник (-ца) ученицы 11 “А” класса СШ № Х Киселёвой Юлии.

“ Я думаю, моя оценка не снизится, если я начну писать данное сочинение без эпиграфа. На мой взгляд, люди, о которых я хочу рассказать, просто этого не достойны.
Время не стоит на месте. Оно несётся в бешенном темпе, рождая один за другим новые идеалы и ценности, новых, с позволения сказать, героев.
Наглядное пособие тем, кто хочет разглядеть, на кого же похожи эти самые “герои”, золотая молодёжь, о которой кричат яркими обложками снобистские и пустые журналы типа “ОМ” и “Птюч”, могут послужить три моих одноклассника.
Возьмём NN. Он с первого класса не отличался ни умом, ни сообразительностью – учился посредственно, доказывая свою серость – с «тройки» на «четвёрку», не принимал никакого участия в общешкольных мероприятиях. Безусловно, не последнюю роль в этом сыграла его мать. Помню, в первом классе она шокировала всю нашу школу, запретив своему сыну вступать в октябрята. Это была, так сказать, первая ласточка его отделения от коллектива. Да чего, собственно говоря, нужно было ожидать от этой женщины, ведущей крайне распутный образ жизни. Она состоит в рядах хиппи. Незнаю, как сейчас, но в недалёком прошлом она была самой знаменитой наркоманкой на весь город. На данный момент она не живёт с сыном, он предоставлен сам себе в свои неполные семнадцать лет. Да что тут говорить – он сам себе предоставлен с самого раннего детства. Не удивлюсь, если он был свидетелем непосредственно того дикого образа жизни, который его мать вела, приезжая ненадолго домой. Всё это, конечно же, повлияло на психику NN.
В прошлом году он поверг в шоковое состояние всю школу, издав свои рассказы. Полный кошмар! Назвать это литературой у меня не поворачивается язык. Кто допустил такое к печати? При поддержке всё тех же молодёжных журналов, он издал книгу, которая пользовалась и (о, ужас!) продолжает пользоваться необыкновенным спросом, принося NN деньги и дешёвую славу. После того, как я буквально через силу прочитала эти его рассказы, мне стало абсолютно понятно тогда его тяжелое психическое расстройство. Он подробно описал его в своих графоманских рассказиках. Книга эта попала в руки и моей матери, честной и работящей труженице-домохозяйке. Она пришла в ужас и от родительского комитета, во главе которого она стоит, подала петицию на имя директора школы с просьбой исключить душевнобольного ученика из учебного заведения, изолировать его от нормально развивающихся детей – нас.
Да, мы нормально развивающиеся. Прилежно и с интересом учимся ( я иду на золотую медаль), активно занимаемся спортом (я – в сборной района по волейболу). Конечно, я хожу на дискотеки, как и вся нормальная молодёжь, люблю современную музыку, особенно, группы «Руки вверх!» и «Вирус», увлекаюсь детективами Александры Марининой. А что NN? Он совершенно не учится, тунеядствует за счёт своей дешёвой славы, неплохо, скажем прямо, живет на так называемые гонорары. К спорту NN равнодушен, не общается со сверстниками ( за исключением двух индивидуумов, о них позже ), музыку слушает какую-то не такую – Massive Attack, Bjork, я такое вообще за музыку не считаю. Читает он бездарную муть -–Камю, Сэлинджера, Кафку, Сартра, это ещё больше бьёт по его больной психике. А недавно, первого сентября, он совершил просто ужасный поступок – учинил драку с учеником моего класса, Витей Алексеевым. Он сломал ему нос и ударил головой об стекло. Витя до сих пор в больнице, его родители подали в суд, только самого NN никто не может найти… А наш директор, видимо, испугавшись излишнего внимания Mass media в виду того, что NN – известная в Москве личность, оставил его учиться в нашем классе.
Второй «товарищ», ММ – конченый наркоман. Учится вроде бы экстерном, но я сомневаюсь, что с его прогнившими от наркотиков мозгами можно хоть как-то учиться, тем более экстерном. Все знают, что он тоже душевнобольной, причём, в тяжёлой форме. Чем он занимается? Колесит по стране, что называется, «на собаках». Раньше ММ был красивым, умным, сообразительным мальчиком, но он попал в плохую компанию – компанию грязных рокеров-наркоманов, тупо поклоняющихся ещё одной бездарности – Виктору Цою. Вслед за собой ММ утянул и своего дружка, о котором я написала раньше, но, видимо, в силу своих психических отклонений, тот не смог стать «полноправным членом» этого «общества». Недавно прошёл слух, что ММ покончил жизнь самоубийством, но считаю, что это – передозировка наркотиков. К тому же тело ММ так и не найдено.
И, наконец, третья представительница – LL. Это дешёвая проститутка с букетом венерических заболеваний ( это к семнадцати годам! ), также наркоманка, бросила школу. Она ненавидит весь мир такой дикой подростковой злостью, как будто переходный возраст у неё только-только наступил. Она не имеет компании, не общается ни с кем из класса, также склонна к психическому расстройству, о деградации её личности и нечего говорить, её интеллект равен нулю.
Вы, наверное, удивитесь – как же можно учиться в классе со столькими психами. Честно говоря, я и сама удивляюсь, но практически не обращаю внимания. Ведь для меня главное сейчас – учёба ( хочу поступить в престижный вуз ), и друзья, мой круг общения.
Скоро будет замечательный, мой любимый праздник – День города. Это один из таких праздников, который объединяет жителей нашей прекрасной Твери. Он даёт возможность нам, тверской молодёжи, пообщаться, потанцевать на дискотеках, насладиться великолепным зрелищем вечернего фейерверка. Глядя на молодёжь, гуляющую по набережным и улицам нашего прекрасного города, отдыхающую на этом празднике, сердце наполняется светлыми надеждами на будущее, потому что будущее – это молодёжь. Будущее нашей страны – за нами, молодыми, здоровыми, энергичными и целеустремлёнными. Это значит, у нашей страны прекрасное будущее.

5. Разговор с сенсеем.
« Солнце моё взгляни на меня
Моя ладонь превратилась в кулак
И если есть порох дай огня
Вот так…»
В. Цой, «Кукушка».

Что-то грохнуло вдали. Как будто гром. Мила закрыла глаза. Она хотела, было, подумать: «Всё, каюк,» но подумала: «Это всё? Удивительно, это всё!»
Ей не хотелось сейчас ничего делать, ни о чём думать. Главное, чего ей сейчас хотелось, было спокойствие и полное безмыслие. Но мысли сами собой понеслись куда-то к чёрту на кулички, и угнаться за ними было просто невозможно. «Интересно,» – начали складываться мысли, - « куда дальше – в ад или…» Ответ тут же сложился сам собой: «В ад!». Мила испугалась. Она действительно попадёт в ад – травиться четыре раза, даже попытка самоубийства есть большой грех, а на пятый раз Мила наконец отравилась насмерть. Она знала, что в аду её зажрут огромные птицы или кто-то там сожжёт её. Её воображение быстро слепило, как из кусочков паззла, картину того самого места – темно хоть глаз выколи, жарко, туда-сюда летают хлопья сажи. Вдруг сквозь её сознание и картины, которые она наблюдала, рассекая тяжёлый воздух, пронеслось что-то лёгкое и быстрое. «Паутинка!» - догадалась Мила. Ей вдруг сделалось очень мерзко и неприятно. Она вспомнила, что где-то читала об этом – чёрная сажа, жара, белая паутинка… «Только у кого я читала?» - подумала Мила. « У меня, » - раздался глухой голос.
Словно пробки вылетели из её ушей и лёгкие набрали в себя свежего воздуха. Она разомкнула веки. Ад исчез вместе с паутинкой, она увидела темноту помещения, в котором находилась. В темноте вырисовался силуэт, сначала нечётко, но потом уже Миле стало понятно, что силуэт мужской. Вскоре словно несколько светлячков осветили осунувшееся лицо мужчины с раскосыми, усталыми глазами, глядящими мимо Милы, и, то ли от мягкого, таинственного света, то ли от мук и страданий, лицо это было зеленоватого оттенка.
- Акутагава-сан! – хрипло воскликнула Мила.
Акутагава не отреагировал на её возглас. Более того, он закурил толстую и длинную сигару, каких Мила раньше не видела. Затем сенсей произнёс по-английски:
- I am dead. Aren’t you afraid?
- No, - ответила Мила, - I’m also dead.
Акутагава усмехнулся и сказал:
- Пока ещё нет.
- Вы знаете русский? – поразилась Мила.
- Я же читал русских писателей, - ответил Акутагава, - Достоевского, Чехова, Толстого.
- Я читала ваши книги, - нашлась Мила, - но ни слова не знаю по-японски.
- Не нужно сравнивать, - сказал сенсей, выпустив дым, - так ты говоришь, что тоже мертва?
- Да, - сказала Мила.
- Ты спишь, - сказал Акутагава.
- Нет, я умерла, - упрямо сказала Мила.
- Но тебе сейчас легко. Ты разговариваешь с Акутагавой, тебя не беспокоят мысли о том, что ты ещё не в аду. Люди говорят ложь. Ты не попадёшь в ад, я не попал. Ведь меня сожгли, а пепла в аду и без меня много.
- Сенсей, - сдавленным головом произнесла Мила, пытаясь до конца понять то, что сказал ей Акутагава, - у вас в Японии есть легенда, но это было уже после вас. Там про девочку из Хиросимы. Она заболела белокровием… - при слове “белокровие” перед глазами Милы предстала скорчившаяся от боли на железной больничной кровати несчастная Юлиана, - так вот, и ей приснился волшебник, велевший сделать тысячу журавликов из бумаги, оригами. Взамен он обещал ей жизнь…
- … Но она не успела, - продолжил Акутагава, - это Тэйко.
- Я не знаю, зачем я это сказала, - вдруг отвела взгляд в сторону Мила.
- Послушай меня, - сказал сенсей, - сон приятнее смерти. По крайней мере отдаться ему легче – это несомненно.
- Я знаю, - хрипло сказала Мила, - поэтому я уже в пятый раз пью снотворное.
- Я предпочел бы спать, - сказал Акутагава.
- Но вы мертвы, сенсей.
- Я не люблю, когда меня называют сенсеем, - сказал Акутагава, - Нацуме-сан был сенсеем, я же Рюноскэ Акутагава, не более того.
- Простите, - тихо сказала Мила.
- Так вот, мне кажется, что я сплю. По крайней мере, я хочу спать.
- Самоубийца грешен, - сказала почему-то Мила.
- Да, - сказал Акутагава и затянулся.
- Я не буду больше травиться, - пообещала Мила и на её глазах выступили слёзы, то ли от табачного дыма, то ли от жалости к Акутагаве, к Тэйко, к Юлиане, к самой себе.
- Я тоже так думаю, - сказал Акутагава и исчез.
А Мила, закрыв глаза, провалилась в глубокий сон.
“Сон приятнее смерти,” – звучало ещё некоторое время у неё в ушах, - “по крайней мере, отдаться ему легче – это несомненно.”


6. Моро.
« … В пивной в туалете
Повесили мой некролог,
А Главный сказал: « Не беда –
Да он ведь был разгильдяем!…»
А. Григорян, «Америка».

В последний день лета Моро разыскал Брайта в одном дворике. Брайт сидел на спинке лавочки и думал о чём-то серьёзном, так что не заметил Моро.
Моро присел рядом и сказал хриплым голосом:
- Я должен буду ненадолго уйти.
Брайт от неожиданности подскочил и весь задрожал как от испуга.
- Не нервничай так, - усмехнулся Моро.
- Зачем так пугать? – придя в себя и всё ещё тяжело дыша, недовольно спросил Брайт.
- Есть закурить? – спросил Моро.
- Я уже неделю как не забиваю, - мрачно отозвался Брайт.
- Мне, дурак, сигарету нужно, - уточнил Моро.
Брайт протянул ему пачку и сказал:
- Там три осталось, бери всю.
Моро взял пачку, достал сигарету с зажигалкой и закурил. Брайт, уставившись себе под ноги, снова думал о чём-то, Моро медленно курил. С деревьев слетали листья и над крышами домов по-осеннему уже серело небо.
- Так, говоришь, уйдёшь? – нарушив тишину, спросил Брайт.
- Уйду, но вернусь, - ответил Моро, - через одиннадцать дней.
- А где Мила? – неожиданно спросил Брайт, - она вернётся?
- Очень много вопросов, - слезая с лавочки, ответил Моро.
«Ну, начинается!» - раздражённо подумал Брайт, но спросил ещё раз:
- Тогда ответь на один – она жива?
- Само собой, - сказал Моро, - Мила жива. Если, конечно, не проглотила полпачки снотворного, как в прошлый раз. Но это не смерть, поэтому не так уж и страшно. Ты согласен со мной, Брайт?
- Согласен, - задумчиво ответил Брайт, туша окурок о свой ботинок.
- До даты, - сказал Моро, и пожал своей костлявой ладонью такую же
костлявую ладонь Брайта. Брайтова ладонь была тёплая и влажная, у Моро же ладонь была как у покойника – сухая и холодная. Отпустив руку Брайта, Моро за долю секунды исчез, словно растворившись в сером прохладном воздухе, оставив друга в глубокой растерянности и задумчивости.
Это был последний день лета. Начало осенних дней Моро провёл в спешке – столько разных мест ему надо было посетить до своего семнадцатилетия. В этой суете, в хороводе лиц и событий, Моро не заметил, как наступил уже десятый день осени.
В тот день шёл мелкий дождь и уже часа в четыре дня на улице было почти темно. Моро летел над районом высотных домов, и в его голове вертелся какой-то адрес. Он никак не мог вспомнить, чей это адрес, но не стал долго ломать голову и решил, что посетит его и тогда узнает.
Когда Моро оказался в тёмной комнате, он, не зажигая света, огляделся – писменный стол, диван, полки с книгами, шкаф, магнитофон на тумбочке. Моро подошёл к магнитофону и, присев, стал перебирать аккуратно сложенные кассеты. Через несколько секунд он с отвращением сплюнул на ковёр и брезгливо вытер руки о свои чёрные штаны с карманами на бёдрах. Затем он обвёл конату взглядом, ища чего-то более интересного, чем кассеты групп «Вирус» и «Руки вверх!». Тут он заметил лежащий на писменном столе двойной листок, белевший в полумраке комнаты. Заинтересовавшись, он присел на край стола и, взяв в руки листок, начал читать, благо видел в темноте как кот.
На титульном листе аккуратным почерком было написано: «Сочинение-миниатюра на тему: «Мой ( моя ) одноклассник ( -ца )», ученицы 11 «А» класса СШ № Х Киселёвой Юлии». «О, чёрт!» - с досадой подумал Моро, - «и как это я сразу не догадался о том, куда попал! Надо сваливать отсюда». Но любопытство взяло верх и Моро, сам того не замечая, углубился в чтение.
Его взгляд скользил по листку с сочиненим. «…Наркоман…психическое отклонение… грязные рокеры… ещё одной бездарности – Виктору Цою…». Моро покраснел от распирающей его злости. «Сука!» - подумал он, - «всех обосрала, но какого чёрта она Витьку-то своим язычаром вонючим?..». Моро не сомневался: если бы сейчас в комнату вошла Киселёва, он бы убил её на месте. Но вовремя вспомнил о том, что ему говорили «киноманы» со стажем в Питере: «Цой был пацифистом, и ему бы не понравилось, что кто-то бьёт кому-то морду, тем более типа во имя его или его музыки». С тех пор Моро, раньше увлекавшийся избиением рэпперов, никого и пальцем не трогал.
Немного остыв, Моро принялся за чтение. Через пару секунд он снова пришёл в ярость. Он не мог себе даже представить, что ему может быть так противна хоть какая-нибудь фройляйн. Словом «фройляйн» он называл всех девчонок, кроме Милы, Юлианы и старшей сестры Алины. К Киселёвой он и до этого испытывал сильную неприязнь, граничащую с безразличием, но с того момента он возненавидел её больше всех на свете.
Неожиданно скрипнула открывшаяся дверь и в темноту комнаты пробился луч электрического света из коридора.
- Кто тут? – испуганно спросила вошедшая Киселёва, щурясь на силуэт Моро.
- Только включи свет, уродина! – пригрозил ей Моро.
Девчонка вскрикнула и прижалась спиной к дверному косяку.
- Я не понял, чего ты на меня смотришь? – тихо спросил Моро, стараясь держать себя в руках.
- Как…ты?.. Почему?.. – в испуге лепетала Киселёва.
- Потому, - зло ответил Моро.
- Сказали же, что ты… и этот… вы того…
- Кто тебе сказал это?
- Ты что же… не…? – продолжала лепетать Киселёва.
- Ты ещё спроси, как я сюда попал! – с издевкой сказал Моро, - я тебе сейчас всё в красках расскажу. Видишь – живой, да?
Старостина в испуге затрясла головой.
- Ты же не пьёшь-не куришь, значит, тебя не глючит, - сорвался на крик Моро, теряя над собой контроль, - ты же на золотую медаль идёшь! В районной сборной по волейболу состоишь, музыкой интересуешься, (Моро грязно, как только умеет рокер, выругался, и Киселёва чуть не потеряла сознание, услышав это ругательство), на дискотеки ходишь. Нормальная молодёжь, мать вашу! А ММ, LL u NN, значит, наркоманы, полупсихи, да? А вы все нормальные! За вами будущее, думаете? Пошли вы – ничего за вами нет, сука, понятно тебе? Пусто, пусто! Ты своей башкой понимаешь это?
Киселёва, почти лишившаяся чувств после того, что сказал Моро, задыхавшаяся от рыданий, медленно сползала на пол.
- Да что я говорю! – усмехнулся Моро, словно останавливая себя, - ты же читаешь Маринину!
Он повернулся к Киселёвой спиной, вспрыгнул на подоконник и его скрыли закачавшиеся как от ветра шторы.
Летя под дождём Моро немного успокоился. После встречи с Киселёвой на душе у него остался неприятный осадок. А под ним и вокруг него уже была ночь. В домах гасли огни, на проспектах и улицах становилось тихо. Задумавшийся Моро вдруг опомнился и понял, что летит за город, к чернеющему внизу лесу, к ленте реки и к кучке спящих домов. Лишь в одном из этих домов горел свет, это Моро знал точно. И этот дом манил его к себе.
Вскоре Моро очутился в большой комнате, аккуратно прибранной и хорошо проветренной. Первым делом он посмотрел на ту часть комнаты, где располагалась, как он помнил, его кровать. Оказалось, что это была единственная часть комнаты, где царил ужасный беспорядок. Кровать Моро была не заправлена, на полу вокруг неё валялись книги, журналы, какие-то бумажки, всякий хлам – словом, с момента ухода Моро тут ничего не изменилось. Его любимая шестиструнка была приставлена к стене, которая вся была заклеена фотографиями и плакатами с изображением Цоя. А вот и святое место – тумбочка, на которой стоял большой портрет того же Цоя, и были сложены диски группы «Кино». Там же лежала книга об этой группе, подаренная Брайтом на шестнадцатилетие Моро, видеокассета с фильмами «АССА» и «Игла», синее блюдце, в котором Моро хранил выкрашенные в красный цвет угольки, привезённые из самой «Камчатки». «Арина не выкинула, » - радостно подумал Моро, бережно трогая угольки, - «хотя и обещала». Довольный, он подошёл к стене, взял гитару и попробовал взять несколько знакомых аккордов, но испугался, что его услышат. Моро тихонько поставил шестиструнку к стене, присел на край кровати, вытащил из кармана штанов Брайтову пачку «Pall Mall», вынул из неё сигарету с зажигалкой и закурил. Впервые за много дней он чувствовал какие-то совершенно забытые им спокойствие и радость. В темноте комнаты изредка вспыхивала оранжевым огоньком его сигарета и дым, который он выпускал, медленно рассеивался по комнате. Моро улыбался и изредка вздыхал.
Его задумчивость прервали чьи-то шаги. В испуге Моро кинул сигарету на ковёр и быстро раздавил её носком ботинка. Дверь скрипнула и Моро скатился на пол. Притихнув и затаившись, он наблюдал за дверью.
В комнату вошла девушка лет двадцати пяти на вид с коротко стрижеными светлыми волосами. Она настороженно принюхалась.
- Кто накурил, интересно мне знать? – сама себе сказала она, и вдруг её голос дрогнул, будто она вспомнила что-то такое, что её очень сильно напугало, и она тихо произнесла:
- Не может быть, я же ещё не сошла с ума окончательно.
Моро улыбнулся, увидев девушку, и тихо сказал:
- Алина, это я курил.
Алина вздрогнула и повернула голову к кровати. Шурша бумагами, Моро поднялся с пола, широко улыбаясь.
- Боже мой! – прошептала Алина, прижав руку к сердцу.
- Чего ты? – продолжая улыбаться, спросил Моро, не сводя глаз с сестры. Она практически не изменилась с тех пор, как Моро видел её в последний раз, только около светло-зелёных, таких же, как у Моро, глаз появились еле заметные глазу чужого человека морщинки. Алина, казалось, не слышала его слов и говорила сама себе:
- Впрочем, я же всегда это знала, чему удивляться.
- Алина, ты слышишь меня? – спросил Моро.
- Боже мой, - ещё раз сказала Алина и, подойдя к Моро, крепко обняла его. У Моро зачесались глаза и он в испуге подумал, что сейчас он разрыдается, как фройляйн. Он так же крепко обнял Алину, которая была гораздо ниже его самого.
- Мой маленький мальчик, - говорила Алина, гладя его по спине – до головы она просто не доставала.
Моро высвободился из её объятий, взял её за руку и усадил на стул, стоящий около двери, а сам присел на корточки рядом.
- Ты жив, - сказала Алина, - и ты вернулся. Я знала, что всё враньё – и про наркотики, и про самоубийство.
В доказательство слов сестры, Моро показал ей вены, на которых не было никаких следов уколов.
- Только не спрашивай, где я был, - попросил Моро, - потому что я и сам этого не знаю.
- Я и не хотела спрашивать, - ответила Алина, утирая лившиеся из глаз слёзы.
- Где мама с папой? – спросил Моро.
- Давно ты не был дома, - сказала Алина, - у папы инфаркт после всех этих разборок, сейчас он в больнице, но ему уже лучше, мама с ним, не отходит. Я тоже только оттуда, мне тут в Твери кое-какие дела по турфирме уладить нужно.
- Так папа не в Твери? – спросил Моро.
- Его в Подмосковье в кардиологический центр отправили. Прямо как президента. Всё домой рвётся, с мамой они в один голос твердят: “Наш сын не умер, он вернётся.” И я верила, знаешь, всё время. И почему-то догадывалась, что ты именно сегодня вернёшься. Ведь завтра у тебя день рождения…
- Ерунда, - махнул рукой Моро, - кстати, как Митя поживает?
- Нормально, - ответила Алина, - ты и не знаешь, что у нас в октябре свадьба.
- Правда? – обрадовался Моро и обнял сестру, - как я рад, чёрт возьми.
- Не чертыхайся! – строго сказала Алина, но тут же рассмеялась, - и вообще уже ночь. Быстро есть и спать! Ты наверняка голодный.
- Есть не хочу, Алин, - протянул Моро, лукаво улыбаясь, - ещё на кухню спускаться…
- Лентяй ты, братишка, - улыбнулась Алина, - так и быть, я тебе сейчас всё принесу сюда.
Она встала и пошла на кухню. Моро, ощущая себя самым счастливым человеком на Земле, завалился на кровать и моментально уснул.
Вошедшая с подносом, полным еды, Алина увидела безмятежно спящего младшего брата. “Мне кажется, что я сплю, и всё это сон,” – подумала Алина, - “неужели я проснусь и окажется, что опять пусто и начнётся весь этот кошмар? Нет, это не сон, я знаю.” Она на цыпочках вышла из комнаты, тихо закрыв за собою дверь.



7. Одиннадцатый день

эпиграф отсутствует

В московском морге №Х день начался так же как обычно. За ночь привезли двух жмуриков, как выражался работающий здесь патологоанатом Сергей Коновницын, что не так уж и много для московской ночи, особенно для этого района. Норма за ночь составляля пять-шесть жмуриков, не меньше.
Коновницын сидел в своём кабинете, ужасно неуютном на взгляд чужого человека, но самим Коновницыным обожаемом – мало вещей, лишь самое необходимое, тихо и спокойно. Сегодня с утра патологоанатому предстояло разобраться с кое-какими документами, а жмуриками должны были заняться практиканты из института.
Итак, Коновницын разложил на столе бумаги, взял ручку и принялся изучать накопившиеся документы. Не прошло и трёх минут, как к нему в дверь кто-то тихо, но настойчиво постучал. Коновницын посмотрел на наручные часы. Было слишком рано для практикантов, а здание было им самим закрыто изнутри, так что придти, по его расчётам, к кабинету никто не мог. Коновницын вылез из-за стола и открыл дверь. Перед ним предстал высокий молодой человек, белокурый, зеленоглазый, худой и невероятно бледный. Несмотря на сетябрьский утренний холод, молодой человек был одет легко – чёрные штаны с карманами на бёдрах, чёрная футболка.
- Что вам угодно? – спросил Коновницын, глядя на молодого человека.
- У вас труп Юлианы? – хриплым голосом поинтересовался молодой человек, водя по сторонам глазами.
- Чей труп? – переспросил Коновницын.
- Юлианы, - сказал Моро, а это был действительно он.
- Фамилию скажите, - попросил Коновницын, подойдя к своему столу. Он открыл тумбочку, стоящую рядом, и вытащил картонную папку.
- Не скажу, - ответил Моро, уставившись на патологоанатома.
- То есть как это? – не понял Коновницын.
- Не скажу, - ещё раз повторил Моро, - она от рака умерла, в «Шереметьеве-2».
- Ах, так это та самая? – словно чему-то обрадовался Коновницын, - мы на неё сколько только данных не собирали – ни черта. Лейкемия, так ведь? Ну-ну, я этот труп когда увидел – верите, чуть в обморок не упал, до того страшная! И ещё…
- Заткнись, - оборвал его Моро, - где труп?
- Труп? – слегка опешив от такого ответа, переспросил Коновницын, - кремировали, куда же ещё. Без документов, никто не заявлял…
- Как кремировали? – вскрикнул Моро.
- Очень просто, - Коновницын уже начинал бояться этого парня.
- Ублюдок! – Моро подскочил к патологоанатому, схватил его за лацканы халата и встряхнул, - ты врёшь, вы ведь не могли!
Коновницын не мог ничего ответить, он барахтался в цепких руках Моро, словно рыба, тараща от ужаса глаза.
- Урод! – качая головой, твердил Моро, - как же теперь быть? Как я её вытащу? Как?
Он отпустил Коновницына и вышел из кабинета, хлопнув дверью. Ему хотелось расплакаться, ему было плевать на то, что он Моро, но слёзы не шли. Он вышел из морга и зашагал по улице, не зная, что ему делать дальше.
В это же время в другом городе, в комнате, сидя на кровати и обхватив коротко стриженую голову руками, плакала девушка. На полу возле её ног лежала записка: «Дорогая сестрёнка! Я очень сильно люблю тебя, папу, маму и этот дом. Но я должен уйти. Передай папе, что я жив и здоров. Хотя нет, не надо – это взволнует его, а у него слабое сердце. Я не знаю, когда вернусь. Наверное, нескоро. Прости меня за то, что ухожу в свой день рождения. Будь счастлива. Твой младший брат ».
В этом же городе, но уже в другом доме медленно сходил с ума Брайт. Всё утро в квартире звонил телефон. Брайт догадывался, что это мать или кто-то ещё хочет поздравить его с семнадцатилетием, но трубку брать не желал. При каждом звонке Брайт падал на колени, закрывал лицо руками и тихо стонал, раскачиваясь из стороны в сторону. Так продолжалось до тех пор, пока телефон не умолкал. Брайт вставал с колен и начинал метаться по комнате, перебирая в мыслях все возможные и невозможные имена и фамилии его знакомых. Вдруг он остановился и задумался. «А если это Моро мне звонит?» - подумал Брайт, - «глупо, глупо – Моро ни за что звонить не будет. А вдруг ему нужно мне сказать о том, что он вернётся не сегодня? А зачем же я тогда ждал?» Где-то вдали завыла сирена «скорой помощи». Брайт опять застонал и обхватил голову руками. Из его глаз потекли слёзы…
…В квартире, где проживала Екатерина Ивановна Киселёва с дочерью, тоже звонил телефон. Мужчина средних лет с бородой поднял трубку и усталым голосом ответил:
- Да, я слушаю. Да, к Киселёвым. Кто спрашивает? Зина, она в больнице. Господи, что случилось! Не кричите, я сам на последнем пределе. Острая гипертония. Чёрт знает что. Да, Катерина Ивановна там, я сам сейчас тоже поеду. В первой. Там узнаем у самих этих самых врачей. До свидания.
Мужчина сбросил номер на телефоне и стал набирать номер службы такси…
…Моро посещал морг всего второй раз в жизни и второй же раз за тот день. «Весёлый день рождения!» - со злостью думал Моро, шагая по коридору морга с дымящейся сигаретой во рту, - «ну ничего - за Юлиану они ещё получат! Сейчас возьму Милу, затем Брайта, и всё кончится».
- Вы что здесь без халата делаете? Ещё и с сигаретой!
Навстречу Моро вышел какоё-то парень, на голову его ниже. Моро осторожно отодвинул его в сторону и пошёл дальше.
- Вы что, не поняли? Эй, в чёрном! – догнал его парень и схватил за руку.
- Мне туда, - Моро кивнул в конец коридора.
- Туда нельзя. Там специальное помещение. И вообще, кто вас …
- К чёрту иди, - Моро развернулся и ударил парня по лицу. Затем открыл железную дверь и вошёл в то самое «специальное» помещение.
Среди каталок с трупами, накрытых простынями, Моро сразу увидел Милу. Она сидела в лиловой больничной рубашке, свесив с каталки худые белые ноги. Простыня валялась на полу. При виде Милы сердце Моро сжалось как тогда, при встрече с Ариной. Мила подняла свои маленькие серые глаза от пола и, посмотрев на Моро, слабо улыбнулась.
- С днём рождения, - сказала она.
- С днём рождения, - в свою очередь, сказал Моро.
- Как дела? – поинтересовалась Мила.
- Нормально, - ответил Моро, - я за тобой пришёл.
- Не стоило, - сказала Мила, - у меня кремация послезавтра.
- Какая кремация, успокойся, - сказал Моро.
- Нет, Моро, - покачала головой Мила, - действительно не стоило.
- Брайт ждёт, вставай, - сказал Моро.
- Я не пойду. Меня кремируют послезавтра. Мне надоело жить.
- Я уже понял, что надоело, - Моро уже терял терпение, - но всё будет по-другому, ты же знаешь.
- Я знаю больше тебя, поэтому хочу сгореть. Чтобы никто меня не трогал больше. Никто.
Моро прикрыл глаза и тяжело вздохнул. Он понимал, что Милу невозможно будет переубедить, как бы он ни просил и что бы ни говорил.
- Ладно, - сказал Моро, - только ответь – это навсегда?
- Да, я решила окончательно, - сказала Мила.
Вдруг Моро заплакал. Железный, непрошибаемый, он ревел как ребёнок. Мила спрыгнула с каталки, подбежала к Моро и, заглянув ему в глаза, сказала:
- Только не плачь, ладно? Пожалуйста, не плачь, Моро! Ты же меня любишь?
- Люблю, - сквозь слёзы сказал Моро.
- Когда любят, желают счастья, ты знаешь это? Ты хочешь мне счастья?
- Ты не будешь счастлива, - ответил Моро.
- Буду, поверь мне, - Мила обняла Моро, - буду тогда, когда меня все забудут.
- Я не забуду тебя, - покачал головой Моро.
- Тогда я всегда буду с тобой, правда ведь?
- Правда, - согласился Моро, не понимая, с чем конкретно он соглашается.
- Теперь иди, - Мила выпустила его из своих объятий.
Моро резко развернулся, открыл дверь и вышел из помещения. А Мила подошла к своей каталке, залезла на неё и, накрывшись простынёй с головой, молча улеглась на спину…
… День подходил к концу. Стало темно и холодно, моросил мелкий дождь. С крышы девятиэтажки, где стоял Брайт, были видны все окна противоположного дома, где горели огоньки. Брайт не стал шпионить за жителями, разглядывая их силуэты в окнах – ему было неинтересно это занятие. Он сжал зубы и подошёл к самому краю крыши. «Моро не пришёл,» - подумал Брайт, стараясь не глядеть вниз, - «следовательно, пора». Он тяжело вздохнул. Вдруг кто-то резко и неожиданно хлопнул его по плечу. «Моро!!!» - только и успел подумать Брайт перед тем, как его правая нога соскользнула с края, а затем и он сам сорвался вниз с крыши.
- Брайт!!! – вскрикнул Моро, и кинулся вслед за ним. Быстро, как только мог, Моро слетел с крыши в надежде перехватить Брайта, но не успел. Где-то внизу, в темноте, раздался глухой звук падения, и, как показалось Моро, что-то хрустнуло. Он опустился на асфальт рядом с мёртвым Брайтом и от ужаса, охватившего его, не смог произнести ни слова.
- Господи! – раздался чей-то крик из темноты. Распахнулась дверь подъезда, и свет пролился на разможжённое тело Брайта и скорчившегося перед ним Моро. Раздался женский крик, кто-то заорал, что есть мочи: «Скорую» сюда!». Моро, как загнанный зверёк, беспомощно озирался по сторонам, и вдруг что-то впилось ему в затылок, со страшной болью и силой. Моро закрыл глаза и упал на асфальт рядом с Брайтом. Последнее, что он мог сказать перед смертью, было:
- Нет, это не со мной случилось.
Потом он вдохнул себя сырой вечерний воздух, и, сделав выдох, умер…
… В это же время на маленькой подмосковной станции в одной квартире маленькая Лиля, глядя за окно, где моросил такой же мелкий дождь, как и в том городе, сказала, причём совершенно чётко и правильно:
- Дождь.
Испугавшись самой себя, Лиля громко заплакала, затопав ножками.



август, 2000 год.