прежде всего - после школьной пыли непрочитанных статей - портрет. как он красив, боже мой! эти нервные, тонкие губы, так и видишь, как они двигались, мучительно ломались, когда он слушал, или смотрел, или читал; сколько они, не размыкаясь, говорили непроизнесенного, жегшего изнутри4 а потом - эти живые глаза с тяжелым взглядом и гордость самолюбивого, талантливого и уязвимого, который не может молчать. потом - текст. прекрасные, разбухшие, тяжеловесные, густые и некрасивые (свойство тела, не души) статьи, острота мысли, и все писано на грани, когда уже нельзя не писать, когда молчать невозможно, с какой-то несмертельной болью - и тут начинается совершенно личное "возьми меня за руку, покажи и расскажи мне еще и еще, веди, куда знаешь, потому что я верю" - и как ему такому не верить (как его такого не любить). потом - воспоминания о нем, панаев и гончаров - там словами написано все, о чем говорит его портрет: и болезненность, и нервность, и то, сколько ему приходилось молчать и таить и терпеть, и как это прорывалось, и круг общения, и одна неудача за другой и его открытость, почти детские реакции на происходящее - стыдится, конфузится, загорается - и тогда уже отдается делу всем существом. и вдруг видишь его человеком, невеликий рост и огромность раздраженной души - спорим, что собственное безденежье огорчало и удручало его ровно настолько, насколько и то, что нет у нас комедии, кроме гоголя, эта мучительная тонкость души, когда общую боль (да разве это боль, разве кто страдал от этого так, как он?) он воспринимает как собственную свою; и хочется подходить все ближе и ближе, ведь столько он сделал для тебя, и принимаешь его со всем, что в нем есть, а потом чувствуешь покрытую холодным потом руку, он под деревом, не хочет никого видеть: - плохо мне, панаев, плохо;
и остаешься, что-то узнав, но ничего не зная;
любить мертвых, сколько можно, сколько можно уже;
а потом на сцене они оживут;
мой белинский