я веду непрерывный внутренний диалог - ища чего-то на большой молчановке, представляя себе страстной монастырь вместо кинотеатра, наговорившись и наплакавшись до хрипоты, я ищу и не нахожу; ничего, кроме окна, которое когда-то снимала мьюзетт, кроме стены осевшего двухэтажного дома, в швах, штопаной, как чулок; сегодня около деканата, когда я стояла в очереди, чтобы сдать зачетку, меня настигло то же чувство, что и в одной маленькой неказистой итальянской церквушке; это поднять глаза и ослепнуть, потерять все силы, захлебнуться и пойти на дно, это непереносимое чувство, оказывается, не то, как он любил; это то, что все равно наступает после; это - конечность.

целую неделю я вела затворнический образ жизни, занималась, пока солнце не скроется, подсматривала в щелочки между словами чужие миры, и каждую ночь почти мне снился петербург. сегодня все кончилось и я чувствую себя сироткой в чужом доме, оторванной, нелюбимой, десятилетней. сессия закрыта, и теперь начинаются разные путешествия, переписки и переводы.

Теза'. «Ты свободен в этом волшебном и полном соответствий мире». Твори, что хочешь, ибо этот мир принадлежит тебе. «Пойми, пойми, все тайны в нас, в нас сумрак и рассвет» (Брюсов). «Я — бог таинственного мира, весь мир — в одних моих мечтах» (Сологуб). Ты — одинокий обладатель клада;
символист уже изначала — теург, т. е. обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие; но на эту тайну, которая лишь впоследствии оказывается всемирной, он смотрит как на свою; он видит в ней клад, над которым расцветает цветок папоротника в июньскую полночь; и хочет сорвать в голубую полночь — «голубой цветок».

В лазури Чьего-то лучезарного взора пребывает теург; этот взор, как меч, пронзает все миры: «моря и реки, и дальний лес, и выси снежных гор» — и сквозь все миры доходит к нему вначале — лишь сиянием Чьей-то безмятежной улыбки.

Буря уже коснулась Лучезарного Лика, он почта воплощен, т. е. — Имя почти угадано. Предусмотрено все, кроме одного: мертвой точки торжества. Это — самый сложный момент перехода от тезы к антитезе, который определяется уже a posteriori * и который я умею рассказать, лишь введя фикцию чьего-то постороннего вмешательства (лицо мне неизвестно). Вся картина переживаний изменяется существенно, начинается «антитеза», «изменение облика», которое предчувствовалось уже в самом начале «тезы». События, свидетельствующие об этом, следующие. ; Как бы ревнуя одинокого теурга к Заревой ясности, некто внезапно пересекает золотую нить зацветающих чудес; лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь прорванную плотину, врывается сине-лиловый мировой сумрак (лучшее изображение всех этих цветов — у Врубеля) при раздирающем аккомпанементе скрипок и напевов, подобных цыганским песням. Если бы я писал картину, я бы изобразил переживания этого момента так: в лиловом сумраке необъятного
мира качается огромный белый катафалк, а на нем лежит мертвая кукла с лицом, смутно напоминающим то, которое сквозило среди небесных роз.


Переживающий все это — уже не один; он полон многих демонов (иначе называемых «двойниками»), из которых его злая творческая воля создает по произволу постоянно меняющиеся группы заговорщиков. В каждый момент он скрывает, при помощи таких заговоров, какую-нибудь часть души от себя самого. Благодаря этой сети обманов, — тем более ловких, чем волшебное окружающий лиловый сумрак, — он умеет сделать своим орудием каждого из демонов, связать контрактом каждого из двойников; все они рыщут в лиловых мирах и, покорные его воле, добывают ему лучшие драгоценности — все, чего он ни пожелает: один принесет тучку, другой — вздох моря, третий — аметист, четвертый — священного скарабея, 2 крылатый глаз. Все это бросает господин их в горнило своего художественного творчества и, наконец, при помощи заклинаний, добывает искомое — себе самому на диво и на потеху; искомое — красавица кукла.

Итак, свершилось: мой собственный волшебный мир стал ареной моих личных действий, моим «анатомическим театром» или балаганом, где сам я играю роль наряду с моими изумительными куклами (ессе homo!). * Золотой меч погас, лиловые миры хлынули мне в сердце. Океан — мое сердце, все в нем равно волшебно: я не различаю жизни, сна и смерти, этого мира и иных миров (мгновенье, остановись!). Иначе говоря, я уже сделал собственную жизнь искусством (тенденция, проходящая очень ярко через все европейское декадентство).

Ценность этих исканий состоит в том, что они-то и обнаруживают с очевидностью объективность и реальность «тех миров»; здесь утверждается положительно, что все миры, которые мы посещали, и все события, в них происходившие, вовсе не суть «наши представления», т. е. что «теза» и «антитеза» имеют далеко не одно личное значение. Так, например, в период этих исканий оценивается по существу русская революция, т. е. она перестает восприниматься как полу реальность, и все ее исторические, экономические и т. п. частичные причины получают свою высшую санкцию; в противовес суждению вульгарной критики о том, будто «нас захватила революция», мы противопоставляем обратное суждение: революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была одним из проявлений помрачения золота и торжества лилового сумрака, т. е. тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах. Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России. Как перед народной душой встал ею же созданный синий призрак, так встал он и перед нами. И сама Россия в лучах этой новой (вовсе не некрасовской, но лишь традицией связанной с Некрасовым) гражданственности оказалась нашей собственной душой.

быть художником — значит выдерживать ветер из миров искусства, совершенно не похожих на этот мир, только страшно влияющих на него; в тех мирах нет причин и следствий, времени и пространства, плотского и бесплотного, и мирам этим нет числа: Врубель видел сорок разных голов Демона, а в действительности их не счесть.

Мы пережили Читать далее...

B этo пocлeднee тpexлeтиe cвoeй зeмнoй жизни oн,
кaжeтcя, oпpeдeлeннo знaл пpo ceбя пoлoжeнныe eмy cpoки; к внeшнeмy oбaянию
и блecкy пpибaвилocь нeчтo, чтo eгo oзapялo и cтepeглo. Иcпoлнялcя дpeвний
зaкoн, пo кoтopoмy мyдpaя, xoтя бы и oбeccилeннaя пaдeниями и измeнaми
жизнь - cтapocти вoзвpaщaeт юнocть. Издaли cвeтящaяcя тoчкa этoй юнocти,
кaк anamnhiV[2], кaк вocпoминaниe o cтpaнe, из кoтopoй пpибыл, кoтopyю
зaбывaл в пycтынe жизни,- знaмeнyeт близocть cмыкaния кpyгa, близocть
кoнцa, нo нe гибeли, ycпeния, нo нe cмepти. Зpeлыe дeлoвыe люди yвaжaют
cмepть и гoтoвы выpaзить cвoe coжaлeниe o гибeли; нo ycпeниe и кoнeц
нeнaвиcтны им, пoтoмy чтo oни ocвeщaют вcю жизнь иным cвeтoм, в кoтopoм
зeмныe дeлa cтaнoвятcя пoдoзpитeльны.


Пoэмa Bл. Coлoвьeвa, oбpaщeннaя oт eгo лицa нeпocpeдcтвeннo к Toй,
Koтopyю oн здecь нaзывaeт Beчнoй Пoдpyгoй, глacит: "Я, Bлaдимиp Coлoвьeв,
ypoжeнeц Mocквы, пpизывaл Teбя и видeл Teбя тpижды: в Mocквe в 1862 гoдy,
зa вocкpecнoй oбeднen, бyдyчи дeвятилeтним мaльчикoм; в Лoндoнe, в
Бpитaнcкoм мyзee, oceнью 1875 гoдa, бyдyчи мaгиcтpoм филocoфии и дoцeнтoм
Mocкoвcкoгo yнивepcитeтa; в пycтынe близ Kaиpa, в нaчaлe 1876 гoдa:

"Eщe нeвoльник cyeтнoмy миpy,
Пoд гpyбoю кopoю вeщecтвa
Taк я пpoзpeл нeтлeннyю пopфиpy
И oщyтил cияньe бoжecтвa"

Boт кaкyю нaдпиcь читaeм мы нaд изoбpaжeниeм pыцapя-мoнaxa. Пoдoбнo
cpeднeвeкoвым нaдпиcям, oнa cлyжит нe иcтoлкoвaниeм, нo yтвepждeниeм вceй
кapтины: мaлo oднoгo чepтeжa,- нyжнo eщe зaкpeпляющee cлoвo; и cлoвo
пpoизнeceнo. Пoэмa, нaпиcaннaя в кoнцe жизни, yкaзывaeт, гдe нaчинaeтcя
жизнь; oтнынe, пpиcтyпaя к изyчeнию твopeний Coлoвьeвa, мы дoлжны нe
пoднимaтьcя к нeй, a oбpaтнo: иcxoдить из нee; тoлькo в cвeтe этoгo oбpaзa,
cтaвшeгo яcным пocлe тoгo, кaк втopoй, пpoизвoдный, пoгaшeн cмepтью,- мoжнo
пoнять cyщнocть yчeния и личнocти Bл. Coлoвьeвa. Этoт oбpaз дaн caмoй
жизнью, oн - нe aллeгopия ни в кaкoм cмыcлe; пycть бyдeт oн пpeдмeтoм
нayчнoгo иccлeдoвaния, caмoe cyщecтвo eгo нepaзлoжимo; oн излyчaeт
нeвeщecтвeнный зoлoтoй cвeт. Зoлoтoм и кинoвapью пиcaлиcь cлoвa, иcxoдящиe
из ycт Гaвpиилa: "Ave, gгatiae plena"[3]. B Пepиoдичecкoй cиcтeмe элeмeнтoв
- этoт ocнoвнoй, пpocтeйший элeмeнт дoлжeн быть oтмeчeн зoлoтoм и
кинoвapью.

Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает. Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре, которая и составляет самую сущность образования.

все это началось еще неделю назад - с книги шмелева "человек из ресторана" - когда горе росло от страницы к странице, когда простыни становились все горячее, все грязнее и сил, чтоб встать не хватало
(со мной было так однажды во сне, когда вдруг все сделалось каменным, и неодолимый паралич сковал все, кроме мыслей, кроме глаз: сырые, беспомощные, они видели одну и ту же картину одно мгновенье за другим - неподвижная рука, свесилась с кровати и не может вернуться, белая,синяя, красная, белая полоски коврика, извив провода, выглядывающий из-под тумбочки комок и потом все кончилось, потому что начался другой сон)
и человек оказывался человеку чужим, даже если они были друг на друга очень похожи. и вместе с этим началось странное безмолвие сердца - ощущение точки, в которой сходятся все самые важные в жизни нитки, связанные в узел, они там, как у фокусника, вдруг распутываются, вместе, разные, образуют одно; и неумение объяснить эту точку и то, что ведет к ней; а к ней ведут самые простые жесты, действия, движения. но для того, чтобы назвать это все, не существует слов. тогда как для всех других вещей, менее важных, слова существуют.
и когда я видела других людей, мне непременно хотелось объяснить им, что в моей жизни важно, и почему я делаю одно и не делаю другого - или мне не хотелось объяснять, но почему-то приходилось.
усталые люди, их грязные, некрасивые, звериные дети, их покатые спины и их постоянная надорванность, переломленность; своим прикосновением - просто своим обликом - они все вдруг ужасно начали мучить меня - мне не хотелось, чтобы они исчезли, но хотелось, чтобы они все поняли, что кроме их ежедневного, теплого, грязного, томящего, есть и другое. но для всего ежедневного были слова, а для другого не было.
конечно, им не нужны были никакие объяснения.
то есть, человечество тогда превратилась в серую многоножку белого, которая ползла по невскому проспекту, а я была в смятении и очень человечества сторонилась; и оно продолжало разваливаться, занимать пространство, гордиться своей близорукостью, своей беспамятностью и ничего другого, кроме себя, не хотело знать.
с человечеством общего языка мы тогда не нашли; если б я был царь, я бы издал закон, - этим все и ограничилось; и были другие книги - был зайцев, были снова и снова, как вернувшийся сон о родных, - эссе цветаевой; статьи волошина; и в конце концов настоящие сны, старые флорентийские открытки, которые мы с одною женщиной в черном платье (стоя за креслом - ждала, глядела сверху вниз, а потом бросилась - и в зеркале мы были другие, только в зеркале я ее и видела) так вот, старые открытки, какие могли бы посылать друг другу мы; и настоящий итальянский, когда италия вдруг врывалась прямо посреди урока, непонятно откуда взявшись, тем самым запахом кофе и сиротства, припыленного, подрумяненного (ведь лето, не зима); а потом наступил сегодняшний день и после экзамена, в коридоре, под портретом белинского я налетела на алхаса.
он только что покинул кафедру общественных наук, куда очаровательные девочки если и заходят, то только по поручениям проф. тычинина, чтобы принять на себя все претензии, которые у кафедры к профессору имеются. и мы принялись провожать друг друга - сначала он меня до театра моссовета, потом я его - до лита, где нужно было сдавать экзамен. и мы много всего вместе проговорили и сформулировали - и про слова без теней, и про самые главные путешествия человека, когда каждое путешествие в пространстве станет путешествием к самому себе.

профессор скворцов был мил, вежлив и взволнован, утирал лицо платком, надавал обещаний, ничего не спросил; критик гусев не ожидал, что я приду, и ничего не спрашивал тоже. если не считать того, что я теперь большой специалист по тактометрической системе квятковского, два дня прошли, как не было. каждый раз, допив кофе, я переворачиваю чашку. и беру цитаты для итальянского сочинения про дружбу у одена.
в лите скушно, потемки. трудно обрадоваться нераспечатанному пакету печенья, трудно запомнить билет номер шесть, трудно дочитать вьющийся, нервный, восходящий до головокружения роман белого, трудно не ныть, трудно следить за птицами - все трудно. когда на часах девять - не важно - утра или вечера - я открываю книгу зайцева. ясный, детский, красивый человек; легкий, кроткий дух в его книгах; горький и безоблачный; всякий день, когда удается подышать этим его воздухом, отмечаю белым камушком; или пустой страницей.
как-то мы останавливались с ним в одной гостинице, только он - на столетие раньше. в городе, где живые встречаются с мертвыми, и те их водят. между страницами книги крошки чайных листов. в небе тонкая, между серым и сиреневым колеблющаяся, нежная, тихая рябь.
ровно десять.
жил в своем некрасивом парижском предместье, тихий, милый, тоненький; забирал свои бумаги о данте в подвал, когда бомбили; долго жил, легко и с любопытством - будто и там, и там его еще что-то ждет.

тусклые, прохладные, тленные запахи. это моя собственная кожа. прикасаясь к ней, я прикасаюсь не к себе - к своей руке, своей ладони; не к себе.
утром достается единственный из сорока двух билет, которого я не знаю; и очень тяжело бьется сердце.
в кафе жан-жак нас настигают мгновения красоты, перед которыми мы оказываемся странно беспомощными. совиный взгляд круглолицего француза. звук, с каким шоколадный мусс падает с десертной ложечки на бумажную скатерть. пляшущая на синей стене тень женщины в кудряшках, подносящей ко рту спагетти. официант, кинувшийся к столику, когда в его интонации, позе, в какой он замер, в протянутой руке был виден заигравшийся мальчик с неважнецкими коленками и палкой, который выскакивает на соседей из-за двери подъезда с криком "кошелек или жизнь".
кафе жан-жак хорошо тем, что придя один, ты всегда можешь сесть напротив зеркала. если не приятный собседеник, то по крайней мере внимательный слушатель.
конец мая: отряхнув крошки с платьев, мы лежим под кленом, на холме, и играем в бунина, веру николавну и галину кузнецову. но маша (маша, ты будешь галя) спит и мы травинками щекочем ее пятки, сбрасывая темных муравьев. лена в хорошем расположении духа и потому язвит. мы остаемся вдвоем и оказываемся в грассе, поездка в канн на автобусе и праздное, совсем нехудожническое сидение у моря; гул прибрежных улиц, теплые, умноженные жарой, рассеянные, отдаляющиеся звуки - ян весь в белом. и, потянувшись за полотенцем, он видит на песке тень чайки.

я чувствую нам недолго осталось на стеклянном острове.
рыба идет с глубины.
у тебя остается разбитая пластинка. полустертые стихотворения, рассыпанный сахар, тень ночью. старые сны.

сейчас что-то случится
я слышу

я хочу разных средневековых музык для своей скрипки.

и кружишься, кружишься каждый день
зеленый, больше зеленого
не знаю другого такого же доброго, нежного и безжалостного, как иоселиани

кажется, даже зрачки сейчас у меня пахнут яблоком и стали зеленее обычного

нет никаких рек с зеленых водой, нет южных садов, зимой сдержанно-раздетых и задумчивых, нет никаких попыток бегства, которые теряют всякий смысл, если ты бежишь не один, нет никаких записок, чтобы вспомнить этот вечер через сотни других вечеров, нет никаких лестниц утром в солнечном тумане и шагов наверху, нет никаких оправданий, потому что никто не спросит, не укорит, не пожалеет, не снижая тона и не глядя в твою сторону, нет никакого стыда вообще, но я думала о вас целый день.
после той ночи в гостинице, нет никакого стыда воообще. я ошиблась, вас не было в городе.
я так страшно ошиблась.

вчера утром, еще в постели, я вспоминала поля - его походку и цвет его резиновых сапог, имена трех его коров с добрым нравом и двух его сестер, старух в синих платьях, которых он помнил детьми. свечка маяка в тумане, сиреневое утро, ветер и внимательные глаза животных, "я остался на земле и я ни о чем не жалею".
безрадостный пейзаж или пейзаж, полный ликованием, этот страх находит тебя в любых декорациях, в грассе, в тоскане, или там, откуда уехал позавчера, страх исчезнуть навсегда без надежды. вообще. безо всякой надежды.

хорошо. вспоминала поля, думала о смерти, искусственно довела отчаяние до абсолюта, учила стихи о войне.
пресытилась.

к., дорогая
твое письмо настигло меня ровно в тот вечер, когда я возвратилась из театра, праздничная, в чайно-ромовом тумане, переполненная строчками - из бродского, из самойлова, из пастернака, из бунина, вся добрая и ласковая, и ото всего пробудившаяся.
мы читали стихи при свечах в маленьком зале, неподалеку от сцены, где шел спектакль "повелитель мух" голдинга, там были крики;
у нас все было прекрасно, с нами был денис - и больше всего, конечно, читал он;
и быть открытой и переживать это будто с последней строчкой оборвется твоя жизнь
было, знаешь, сладко;
потом метро, я слушаю свою любимую актрису в плеере и закрываю глаза - мир пропадает на семьдесят процентов, остается звук ее голоса - "видимость жизни - это и есть моя жизнь. москва. это город бессмертных" - и темнота, и теплота ото всех этих стихов и улыбок, я просто проваливаюсь в космос
вагон покачивается,
ветер свистит в туннелях,
и тут
он кладет руку мне на колено,
кладет свою ладонь мне на колено,
свою тяжелую ладонь,
в инвалидной коляске,
нет, не принц.
тот, кто просит милостыню,
ночью, знаешь, в вагонах метро.
он кладет свою ладонь на мое колено и мир из огромной темноты сужается в точку - там, где он ко мне прикасается.
"ноги убрала", - говорит он.
так завершается мой вечер поэзии.

в москве весна и солнце, бьющее прямо в голову, - если ты юн или влюблен или просто счастлив, то тебе от него никуда не деться, шелковистый алеющий свет на асфальте - хоть руками черпай.

оставляешь следы в чужих жизнях, сегодня, завтра, предчувствием сладкого воспоминания через пять или двадцать с половиною лет. невозможность поддаваться боли, страданиям. мерзлый хруст, крепкая рука, тяжелый свитер. зажги лампочку, милый. дай посмотреть на тебя.
смотри.

в этом дневнике я разучаюсь формулировать, ставить знаки препинания, мыслить простыми предложениями и думать о читателе.

кричать от холода
лбом в плечо и в шею.

утром я была в "практике" на йоге.
чтоб жизнь изменилась.
потом заходила в разные комнаты и слышала разные слова.
билетов на "фигаро" нет.
потом смотрели с ингой альмодовара в "мире искусства"

потом снова кричать от холода.

я сегодня опираюсь на эти имена - джотто, оден, стоппард - как на костыли.
взяла кино и книжек в италианской библиотеке:
читаю одена по-итальянски.
справа.
и на странице слева - по-английски.
жонглирование строчками, угадать итальянское слово и прочесть собственное стихотворение,
потом две секунды
и английский расставляет все на свои места.
но некоторые строчки все равно остаются без изменения.
l'amore non ha fine
mia cara

love has no ending

и потом еще прекраснее - как океан свернули и повесили сушится
а я буду любить тебя даже тогда.

душа выходит из берегов
где это она у тебя?
где это так колотится?