Вечером раздалось характерное бряцанье и звяканье ключей. Соня сидела в комнате, подобрав под себя ноги, и ей хотелось, чтобы происходящее до нее не очень касалось, и совсем не хотелось выходить.
- Эй, есть кто дома? – раздался фальшиво-окрашенный (натренированный сонькин слух был чуток к неточной интонации), бодрый голос. Вопрос был явно излишний, если учитывать стоявшие в коридоре изящные, хотя и пыльные с дороги туфельки. Вскоре в ту дверь, что вела в комнату, постучали.
- Можно?
Соня настороженно смотрела на мужичка лет хорошо за тридцать, коренастого, с лучистыми глазами. Мужичок смотрел на Соню, и заговорил («можно на ты, да? зови меня Ваня»). Произошло неловкое знакомство. Вскоре они уже сидели на кухне под большим неуютным красным плафоном, попивали чаю, и нарисовалось то, что можно назвать разговором «за жизнь». Соня все дичилась, она принадлежала к породе людей замкнутых, отстраненных, распространяющих обаяние и ласку только на ближний круг и от этого внешне немного высокомерных. Взрослый мужчина Ваня рассыпался мелкими фразами как горохом из прорванного пакета.
Рассказал он всю свою жизнь, включавшую кроме детства и возмужания - перипетии первого брака и развода с молодой талантливой архитекторшей Олей, и последующих его страданий и повторного неудачного замужества ее, «дурочки», а потом второй такой же трехчастной сюиты – брак, развод, его страдания - с молдаванкой из привокзального бистро. Взял Ваня молдаванку из этого бистро без регистрации и с туманными жизненными перспективами, прописал, всячески обихаживал, но через полтора года, отогревшись и окончив компьютерные курсы, знойная девушка в неизвестном направлении ушла.
В каком-то из небольших антрактов, прорех в его плавно текущей речи, зазвонил телефон. Пока Ваня оживленно объяснял, какие игрушки лучше покупать ребенку, потому что именно они, и никакие другие, понравились ему в прошлый раз, Соня, скосив глаза в сторону, потягивала остывший чай – надо сказать, она немного обрадовалась, что красноречие хозяина квартиры, пусть и временно, направилось на другого человека. Минут через десять разговор иссяк.
- Вот, бывшая жена звонила, Олечка. У Коли, ее старшего, скоро день рождения, собственно, на чем мы остановились?
После второго развода Ваня, измученный от последствий собственной доброты, решил показаться специалистам. Пожилой, потрепанный многолетней практикой, вечерним коньяком и общением с женщинами, психотерапевт Виктор Иванович Сердечкин взялся, как и подразумевала его фамилия, за починку Ваниного разбитого сердца.
- И вот он меня сломал. Переломил. Знаешь, как это бывает – клин клином. Он меня заставил всю эту боль и раздражение проговаривать снова и снова, еще и еще, пока мне не стало легче. Теперь я в согласии с собой, и с другими, и вот, если честно уж так, мы же сегодня в открытую говорим, да, вот смотрю я на тебя, и мне просто жалко, потому что вижу, что нелегко тебе придется в жизни. Нелюдимая ты, неоткрытая, мрачная – жуть! Вон сидишь вся в черном, молоденькая же девушка.
Соня с плохо скрытым недоумением уставилась на Ваню, не уловив точно, когда разговор (точнее, монолог) начал приобретать другое, небезопасное направление. Неожиданно раздался еще один звонок, и, после недолгой беседы, Ваня поднялся из-за стола, и пояснил:
- Извини, придется покинуть тебя ненадолго – друзья ждут внизу, должен отдать им деньги, точнее, я им даю в долг. Ты ведь дождешься меня, не ляжешь спать? Ну пока.
И хлопнула дверь. Соня села на стул, скорчилась, опираясь локтями о колени. Ей казалось, что ее голова это консервная банка, которую пытались неумело вскрыть ножом. Вскоре пришла Вика, потом и хозяин квартиры, девушки ушли в свою комнатку и долго разговаривали полушепотом.

На следующий день утром Соня отправилась на консультации в Гнесинку (едва-едва уговорив Ваню не делать ей бутерброды), а Вика, спасаясь от чрезмерной заботы хозяина дома, убежала к кому-то из друзей. Договорились они в этот раз встретиться вечером в центре, и, теперь уже обязательно вместе, поехать в квартиру, к «Ванечке» (как за глаза звала его Вика, иронически при этом прищуриваясь). Так и получилось, и даже лучше – Вика притащила в качестве тяжелой артиллерии своего щуплого и невозмутимого друга, Сашу. Скептицизм Саши, подкрепленный получаемым на философском факультете образованием, был той непробиваемой броней, о которую по дороге к дому разбивалась веселая девичья истерика. В квартиру они ввалились всей гурьбой. Ваня, увидев еще одного представителя брутального пола (хотя и не брутального вида) как-то пообмяк, посерьезнел, выжидательно замолчал. Сели пить чай. До поры до времени разговор шел мирным, повседневным путем, но вскоре как-то накренился и повернул совсем не в ту сторону. Выяснилось, что Соня не любит готовить, и это почему-то привело Ваню в неописуемое раздражение, последовала длинная тирада о неприспособленных к жизни и домашнему хозяйству, затем чай оказался плохо заварен (его заваривала Вика), а хлеб нарезан неровно (хлеб нарезала Соня).
Последней же каплей стала привезенная Соней из Твери конская колбаса, которую Ванечка назвал «гадостью», не стоящей того, чтобы ее есть, не в пример той, «вкуснецкой», что была уже им мелко порезана и ждала на тарелке. Соня вдруг сделала нечто совсем ей не свойственное – гордо и возбужденно встала из-за стола, и ушла к себе, в комнату. Вика последовала за ней, а Саша дипломатично (за что ему потом влетело от обеих) остался поддерживать беседу.
Спустя час Сашу решено было положить на раскладушке, в одной комнате с Ваней. В темноте (Соня и Вика выключили свет, и, как прирожденные шпионки, подслушивали у закрытой двери) ярче доносились краткие, по случаю, реплики.
- Вот подушка, простынь, все свежее, новое.
- Спасибо.
- Может, дать тебе смену белья? Негоже в одном и том же.
- Благодарю, не стоит, – раздался тонкий, сдержанный голос. Девушки прыснули от смеха в соседней комнате.
Как позже говорил Саша, именно предложенные хозяином плавки были главным аргументом к смене квартиры.