Это цитата сообщения Mages_Queen Оригинальное сообщение

Круг

The case is closed. We are moving now. So, it,s time to say thanks to all that have passed.

На третий день, днем, дождавшись ухода хозяина на работу (Саша еще спозаранку отправился в университет сдавать какой-то сложный экзамен), подруги молчаливо собрали вещи и, оставив (по настоянию Сони) на столе белый пухлый конвертик, закрыли за собой двери неудачного жилья. Улицы были просторны и залиты солнечным светом. По-мужски размашисто, прижимая к бокам скарб с вещами, девушки шагали к метро. Соня щурилась от света и старалась унять что-то (предчувствие жизни? смутные опасения?), что подпрыгивало внутри с каждым новым упругим шагом. Вика тоже с беспокойством оглядывалась назад, но в целом их страх был какой-то веселый, задорный, невсамделишный.
Девушки разместились у знакомой Вики, тихой, с потемневшим лицом, серьезной Ани. Аня налила борщ, посмотрела задумчиво и ни о чем не спрашивая, а потом ушла на занятия в Православный институт. Следующая неделя ознаменовалась десятью звонками с печально знакомого номера, которые остались неотвеченными, разумеется, и вскоре от всей этой странной истории в памяти Вики осталось только многозначное смс, пришедшее в тот же день поздно вечером: «Пожалуйста?».
Жизнь пошла своим чередом, который включал в себя удачный развод дяди, и затишье в доме, которое отметили застольем с большими, одутловатыми ревеневыми пирогами, Сонькино поступление в академию (готовить она, к слову, в ближайшие пять лет так и не научилась), а еще через два месяца дождливым ноябрьским днем кто-то из знакомых позвонил Вике и среди прочего сообщил, что у Ванечки обнаружена шизофрения.

Вечером раздалось характерное бряцанье и звяканье ключей. Соня сидела в комнате, подобрав под себя ноги, и ей хотелось, чтобы происходящее до нее не очень касалось, и совсем не хотелось выходить.
- Эй, есть кто дома? – раздался фальшиво-окрашенный (натренированный сонькин слух был чуток к неточной интонации), бодрый голос. Вопрос был явно излишний, если учитывать стоявшие в коридоре изящные, хотя и пыльные с дороги туфельки. Вскоре в ту дверь, что вела в комнату, постучали.
- Можно?
Соня настороженно смотрела на мужичка лет хорошо за тридцать, коренастого, с лучистыми глазами. Мужичок смотрел на Соню, и заговорил («можно на ты, да? зови меня Ваня»). Произошло неловкое знакомство. Вскоре они уже сидели на кухне под большим неуютным красным плафоном, попивали чаю, и нарисовалось то, что можно назвать разговором «за жизнь». Соня все дичилась, она принадлежала к породе людей замкнутых, отстраненных, распространяющих обаяние и ласку только на ближний круг и от этого внешне немного высокомерных. Взрослый мужчина Ваня рассыпался мелкими фразами как горохом из прорванного пакета.
Рассказал он всю свою жизнь, включавшую кроме детства и возмужания - перипетии первого брака и развода с молодой талантливой архитекторшей Олей, и последующих его страданий и повторного неудачного замужества ее, «дурочки», а потом второй такой же трехчастной сюиты – брак, развод, его страдания - с молдаванкой из привокзального бистро. Взял Ваня молдаванку из этого бистро без регистрации и с туманными жизненными перспективами, прописал, всячески обихаживал, но через полтора года, отогревшись и окончив компьютерные курсы, знойная девушка в неизвестном направлении ушла.
В каком-то из небольших антрактов, прорех в его плавно текущей речи, зазвонил телефон. Пока Ваня оживленно объяснял, какие игрушки лучше покупать ребенку, потому что именно они, и никакие другие, понравились ему в прошлый раз, Соня, скосив глаза в сторону, потягивала остывший чай – надо сказать, она немного обрадовалась, что красноречие хозяина квартиры, пусть и временно, направилось на другого человека. Минут через десять разговор иссяк.
- Вот, бывшая жена звонила, Олечка. У Коли, ее старшего, скоро день рождения, собственно, на чем мы остановились?
После второго развода Ваня, измученный от последствий собственной доброты, решил показаться специалистам. Пожилой, потрепанный многолетней практикой, вечерним коньяком и общением с женщинами, психотерапевт Виктор Иванович Сердечкин взялся, как и подразумевала его фамилия, за починку Ваниного разбитого сердца.
- И вот он меня сломал. Переломил. Знаешь, как это бывает – клин клином. Он меня заставил всю эту боль и раздражение проговаривать снова и снова, еще и еще, пока мне не стало легче. Теперь я в согласии с собой, и с другими, и вот, если честно уж так, мы же сегодня в открытую говорим, да, вот смотрю я на тебя, и мне просто жалко, потому что вижу, что нелегко тебе придется в жизни. Нелюдимая ты, неоткрытая, мрачная – жуть! Вон сидишь вся в черном, молоденькая же девушка.
Соня с плохо скрытым недоумением уставилась на Ваню, не уловив точно, когда разговор (точнее, монолог) начал приобретать другое, небезопасное направление. Неожиданно раздался еще один звонок, и, после недолгой беседы, Ваня поднялся из-за стола, и пояснил:
- Извини, придется покинуть тебя ненадолго – друзья ждут внизу, должен отдать им деньги, точнее, я им даю в долг. Ты ведь дождешься меня, не ляжешь спать? Ну пока.
И хлопнула дверь. Соня села на стул, скорчилась, опираясь локтями о колени. Ей казалось, что ее голова это консервная банка, которую пытались неумело вскрыть ножом. Вскоре пришла Вика, потом и хозяин квартиры, девушки ушли в свою комнатку и долго разговаривали полушепотом.

На следующий день утром Соня отправилась на консультации в Гнесинку (едва-едва уговорив Ваню не делать ей бутерброды), а Вика, спасаясь от чрезмерной заботы хозяина дома, убежала к кому-то из друзей. Договорились они в этот раз встретиться вечером в центре, и, теперь уже обязательно вместе, поехать в квартиру, к «Ванечке» (как за глаза звала его Вика, иронически при этом прищуриваясь). Так и получилось, и даже лучше – Вика притащила в качестве тяжелой артиллерии своего щуплого и невозмутимого друга, Сашу. Скептицизм Саши, подкрепленный получаемым на философском факультете образованием, был той непробиваемой броней, о которую по дороге к дому разбивалась веселая девичья истерика. В квартиру они ввалились всей гурьбой. Ваня, увидев еще одного представителя брутального пола (хотя и не брутального вида) как-то пообмяк, посерьезнел, выжидательно замолчал. Сели пить чай. До поры до времени разговор шел мирным, повседневным путем, но вскоре как-то накренился и повернул совсем не в ту сторону. Выяснилось, что Соня не любит готовить, и это почему-то привело Ваню в неописуемое раздражение, последовала длинная тирада о неприспособленных к жизни и домашнему хозяйству, затем чай оказался плохо заварен (его Читать далее...

Комната была совсем маленькая, но не проходная, а в компьютере с громоздким и запыленным монитором водился интернет - это и решило дело. В том, что Вика попала в эту комнату виноваты были разные по значению обстоятельства. Одно приятное – из Твери собиралась приехать школьная подруга (с первого по восьмой включительно классы), Соня, чтобы поступать в Гнесинку, и попросилась пожить на пару недель, что было воспринято с радостью (старые ниточки детской дружбы прочнее, пусть и причудливее прочих).
Другим обстоятельством стала банальная семейная неприятность – у Викиного дяди кроме двух дочек и вечно сварливой жены Алексаши обнаружилась молодая, с пышными формами радость жизни, секретарша Юлечка. Выяснение отношений между супругами происходило ежедневно, но не бурно, с истериками и битьем посуды, а как-то томительно, с вытягиванием жил и явно меркантильным подтекстом - было больше похоже не на удар, а на хроническую болезнь, которая затянется надолго. Бабушка Викина перестала печь ревеневые пироги и только все вздыхала из соседней комнаты. В общем, где-то день на пятый девушка сбежала из Содома и Гоморры с маленьким темно-синим чемоданом в руках. Еще через три дня приехала рафинированная, ничего не подозревающая Сонечка с потрепанным черным футляром и тоже с чемоданом, только большим и темно-коричневым. За это время Вика, приложив нешуточные для восемнадцатилетней рыжей бестии (которой она была согласно мнению ее бабушки) усилия воли и обзвонив всех своих многочисленных знакомых, смогла отыскать жилье.

- Понимаешь, это один мой знакомый, точнее, начальник на прежней работе, он вполне адекватный, ну, правда, слишком уж часто приглашает меня на чашку чаю, еле успеваю отмазываться. Его друг недавно развелся, и хочет сдать одну комнату в квартире, и совсем недорого, а нам ведь только на пару недель, пока дома все не утрясется. Я с ним вчера уже встречалась, все в порядке, комната маленькая, но ничего так, а сегодня он на работе до вечера, вот, оставил нам ключи.
Соня только ступила из вагона на московскую серую заасфальтированную землю, как почувствовала грядущие неприятности, и теперь молча впитывала в себя историю, которая представлялась правдоподобным источником этих будущих неприятностей. Затем она вздохнула, тряхнула жиденькими русыми косичками (мама заплела перед отъездом, попутно давая указания, указания, указания), посмотрела на вспархивающих с перрона голубей, потом на стоящую перед ней в чем-то ярком, летящем, красном подругу – и повеселела.
- Ну, пойдем. Пойдем уже в эту квартиру.
И направилась вперед, сама толком не зная куда, на волне своего радостного ожидания, почти даже не шарахаясь от носильщиков, возникавших то тут, то там и настырно предлагавших за умеренную плату понести пожитки.
И хотя в дороге ее мысли (сказывалось запугивающее действие материнских поучений) постоянно натыкались на далекие, но страшные истории о маньяках, изнасилованиях, квартирных драках и прочих отвратительных явлениях жизни, она старалась не ударить в грязь лицом перед такой уже очень «московской» по ее ощущениям (хотя переехала Вика в Москву не более трех лет назад) подругой.
Квартира была в общем-то чистенькая, с обоями спокойных расцветок, с большой неповоротливой черной кошкой с белым боком, возлежащей на диване, и совсем не внушала опасений. Разложив в должном порядке на полочки в ванной мыльце, пасту, щетку и шампунь, Соня совсем уже успокоилась.
- Ну вот, я же говорила, ничего страшного, обычная нормальная жилплощадь. Кстати, мне пора к Саше, он в депрессняке из-за сессии, еще и простудился, придется отпаивать его чаем с медом, в общем - Вика увидела Сонькино выражение лица, и обняла ее крепко, плотно обхватив за плечи, ободряюще – в общем, я буду вечером. Постараюсь пораньше. Обязательно.
Вика в полную противоположность Соньке вся была витальная, порывистая, беззаботная. Через пять минут захлопнулась входная дверь, в комнатах сразу стало как-то пусто, и от этого немного грустно и одиноко. Соня с привычной аккуратностью достала потрепанный черный футляр, и извлекла новехонький черный гобой. Блеснули клапана. Замерли часы, кошка спрыгнула с дивана и ушла подальше от незнакомой странной штуковины, пространство раздвинулось и вместило в себя сонькино сосредоточенное ожидание. Негромко, без напряжения сил, она извлекла первый звук.

Собрать себя из ничего, дунуть и отпустить.

Вероника снова решает умереть.


Это повторялось уже два дня подряд. Утром, ранним и промозглым зимним утром (каким оно бывает, когда нужно обязательно куда-то идти) к Лене в небольшую двухкомнатную квартиру в сталинском доме, такой же причудливой и странной планировки, какой была вся Ленина семья, да и вообще - вся ее жизнь, заваливалась пьяненькая, легко и нетвердо ступающая Вероника.
Лена меланхолично чистила зубы, в то время как щуплое тельце ее подруги, невменяемое и какое-то сразу поэтому чужое, укладывалось на свежезаправленную кровать. Потом Лена нахлобучивала белую кроличью шапку, вешала футляр на правое плечо, надевала осенние, не по погоде сапожки, хлопала дверью и быстро-быстро бежала в здание напротив, на репетицию в оперный театр.
Когда она возвращалась, никого не было.
***
Прошло две недели после Нового года. Из-за того, что институт, в котором Лена училась, выходил окнами на ее дом, а театр, где она сидела за пультами вторых скрипок, был на другой стороне улицы, да и любимое их с друзьями кафе находилось в нескольких шагах, вся ее жизнь начала вдруг представляться ей, как представляется мир попавшей в колесо белке – он был разорван на дергающиеся, несвязные, однообразно подпрыгивающие клочья. Квартира ее была во всех этих телодвижениях перевалочным пунктом , местом открытым , продуваемым ветрами. Знакомые Лены справедливо считали ее очень удачно расположенной, и часто заходили на чай, на фильм или на ночь. В соседней комнате уже неделю лежал синтезатор, который сюда занесли после эстрадного концерта, и с тех пор все никак не могли унести обратно.
- Ну, как она?
- Да все так же. Достала, видеть не могу ее. Наши все уже не могут с ней.
- Что, готовится к новой попытке? Осваивает разные способы? – мрачно шучу я.
- Да нет, наоборот, вся такая веселая, глаза бегают. Постоянно доказывает мне, что живу неправильно. Кричит на меня, прикинь? Она ж всегда была ботан, филологиня, а теперь с пивом каждый вечер, ведет себя как… Уфф.
Лена гримасничает, а затем аккуратно кладет печеньку в маленький рот. За окном темно, и падающие снежинки почти незаметны. Мы сидим в кафешке, вяло попиваем кофе. Тянем бесконечное зимнее время.
- Я теперь вообще не могу общаться с ней, подружка блин. А главное, после этого Нового года Чиз и Серый издеваются постоянно, подкалывают ее, и Олег туда же. Не знаешь, смеяться или плакать.
- А не жалко?
На новый год Лена решила устроить, как она говорила, маленькую пати («тот романтический вариант из космо») на двоих, которая в результате немного расширилась : с ее Олегом увязался брат, Серый, и его друг Чиз, а с ее стороны неожиданно пришла Вероника. Маленькая, узкогабаритная и молчаливая, как продрогшая на городском ветру птичка, она сидела на стульчике в кухне, пока Лена бегала от холодильника к раковине, от раковины к столу, к плите, к полочке, где лежали часы Олега – посмотреть на оставшееся время. Без пятнадцати одиннадцать рыба была все еще покрыта струпьями льда, а на салат не хватало майонеза. За майонезом услали Чиза и Веронику. В довершение ленкиных несчастий, под полочкой, на которой лежали часы (швейцарские, «дорогущие», предмет собой гордости Олега) была батарея, и тепло сбило настройки механизма – они отставали на 10 минут. («Ну, мы поссорились, чуть новый год не пропустили, я пошла в туалет плакать, Олег на меня еще потом обижался, что я им вечер испортила»). Чиз и Вероника пришли через час - он, как обычно, неконтролируемо шумный, отпускающий скабрезные шуточки, она с неопределенным лицом - пьяные и без всякого майонеза. За своими треволнениями Лена как-то упустила момент начала истерики в соседней комнате, а когда заломилась туда, увидела быстро буреющее от напряжения лицо подруги - уже в следующую секунду это напряжение выродилось в слезы, запрыгавшие по лицу мелким горохом. Вслед за тем и жалобные, хмельные стенания полились изо рта девушки бессмысленными и путаными ручейками, не имевшими направления и адресата (повод их, в конечном итоге, так и не был установлен). Тут и началось, как рассказывала потом Ленка, «самое интересное» – обиженная на весь мир, а точнее, на всех обитателей квартиры сталинской планировки, Вероника оккупировала туалет, с криками, из которых можно было понять, что напряженно ищется спасительная бритва. Дверь была взломана, руки замотаны кусочком бинта и почему-то ярко-синей изолентой (другого в доме не нашлось), новый год встречен. Ближе к утру девушка вновь добралась до бритвы... Разумеется, ее снова остановили. За неделю она, потаенная, тихая прежде паинька, достала все свое окружение…
***
Еще через две с небольшим недели, когда город понемногу разошелся на разнообразные работы, и немного отступила праздничная, сонная жизнь, та же кампания собралась на день рождения Вероники в японском ресторанчике. Наступил момент вручения подарков, и тут шутник-Чиз, небрежно тряхнув буйными Читать далее...

Ну, и куда ты денешь душевную боль?

Никого не обвинять. Ни от чего не отказываться. И, еще раз - никого не обвинять.

Урок этого месяца - терпение, терпение, а потом еще немножко терпения.

Я посмотрела классный фильм, "Тариф на лунный свет" - мне захотелось (волшебное когда-нибудь), чтобы у меня была квартира с балконом, не слишком высоко от земли, но достаточно, чтобы видеть рассветы и закаты. Возможно, на нем, как и у главной героини, "жила" бы рождественская елка.

Кошка моя имеет свою тайную жизнь. Любит она, когда никто не видит, часами смотреть в окно, с интересом и упорством (достойными лучшего применения). А еще, вместо того, чтобы пить нормальную, чистую воду, лакает с донышка цветочного горшка грязную, перемешанную с землей- ту, которая "Здравствуй, глисты".

Чувствую себя мало интегрированной во взрослый мир. Два бича - лень и одиночество. Недостаточная самоорганизация - в себе и вне себя. Недостаток терпения.

Вот если победить это хотя бы частично - будет все очень неплохо.

Диплом горит. Как второй том птицы-гоголя. Ох. Идей нет, точнее, все не мои, и все смешались. Не хватает общего контекста. Герметично все очень.

Но ничего.

Главное, научись жить в искусстве каждой минутой своего времени. Работай для себя дома, набрасывай, сочиняй, сочиняй, фантазируй: «Не натура, а — по поводу натуры». Это помни.

Соедини натуру со своими прекрасными снами и фантазируй.

Ты довольно удачно передавала сны — словом. Попробуй для них другой язык — язык красок. Впечатления ведь быстро уходят и желание их зафиксировать и рассказать так или иначе тоже убегает. Вспомни П.И. Чайковского, который по три дня сидел и корпел над пустой бумагой, грыз ногти, плакал от досады, что ни единой музыкальной мысли не приходит ему в голову. Выстрадывать, выплакивать надо вдохновение. Тогда придёт. Ловить надо его. Карандаш и бумага должны быть в любую минуту готовы. Если желание работать и вдохновение придёт невзначай и не будет использовано, оно долго не возвратится. Шуберт ночами вскакивал и записывал свои мысли, без записной книжечки не ложился.

Если пойдёшь такой дорогой, возьмёшь на себя непомерный труд, великий труд служения Прекрасному независимо от всего, а также от всяких просмотров, то жизнь твоя наполнится постепенно непомерной радостью и окружающие мелочи не будут тебя ни раздражать, ни вообще, трогать. <…>

Помни: служение искусству каждую минуту, каждую минуту.

Я вас узнал, о мой оракул!
Не по узорной пестроте
Сих неподписанных каракул,
Но по веселой остроте,
Но по приветствиям лукавым,
Но по насмешливости злой
И по упрекам... столь неправым,
И этой прелести живой.
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! в Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи - лед, сердца - гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.

А если проще говоря - читаю Леви. Очень мягкие, душевные книжки. Сначала человек - потом функция, а это подкупает. Мы все боимся, когда на нас смотрят как на пациентов.

- Ты у нас поэт?
- Да.
- А че такой счастливый?

блин, пиши диплом. Пиши!!!!!!!!!!

1.

Приманиваю жизнь
Как сахаром – лошадку
Себя, ее мне жалко
Что делать? ты держись

Смотри –как в этот мир
И серый и несладкий
Такой неигровой
Проходит словно в масло
Весенний луч неясный
Здороваться со мной.


2.

В моем любимом стихотворении японском
(Конечно же неуловимом и коротком)
Мне нравятся строки про луну, застрявшую в небе,
Которая освещает-касается (так бесстрастно и нежно)
Слез на щеке автора – видишь (прорыв),
Весь мир с нами мертв и жив.

это значит уметь сохранять чувство собственного достоинства в любых ситуациях.

Этот спектакль был "праздником красок", роскошеством из костюмов и декораций, живописным триптихом. Бенуа не стал в "Соловье" экспериментировать с "раздвоением" поющего и танцующего актера, как делал в "Золотом петушке", но балетная труппа была активно задействована. Одна из самых ярких сцен была процессия танцоров, танцовщиц, придворных, которые танцуя, делали круг, а затем (по нарастающей) появлялись первые приближенные и сам император, укрытый зонтиками, и торжественно занимающий трон. Балетные же в конце танца собирались в нише, окруженной фонариками, пластически реагируя на происходящее далее действие. А вот и чудесная "фарфоровая" декорация Бенуа:
[676x389]