Рука зачем-то болит.
Писать красиво больше не умею.
Пустота какая-то изнуряющая. Вакуум, стянувший стенки души друг к другу, не принимающий ничего извне.
На ближайшее энное количество дней этот дневник, видимо, превратится в хронику распада.

Старая клюшка, а веду себя так, будто мне 16.

Некая истина витает вокруг меня, но я никак не могу ее уловить.
Некая всем давно известная истина.
Блядство.

На Введенском кладбище в выходные безумно холодно, и монумента павшим в 1812 году французам мы не нашли. Пофиг. Не знаю, зачем мы туда вообще потащились, надо было оставить воспоминание нетронутым.

Посты из френд-ленты второго дневника читаю и тут же забываю, на полустрочке, на полуслове, и остается только вялое удивление оттого, что жизнь-то, оказывается, идет своим чередом, пожалуй, даже чуточку быстрее, чем я привыкла, и, что самое удивительное, без меня. Последняя мысль вызывает вторую волну удивления – а как вообще этому можно удивляться?

Двери на замок.
Окна занавесить.
Зиму домой не пускать. Впрочем, напрасно это, она уже здесь, и она здесь уже давно.
Скука ползет из меня сырым тяжелым туманом, окутывает, сводит челюсти непрерывной зевотой. Жить мне неинтересно, и рядом со мной жить неинтересно. Музыка в который раз умерла, и из горы трупов выбираю я самые мертвые и зловонные. Тиамат 99 года – что может быть хуже?