Арбат со стороны Смоленской встречает кондовой пошлостью Макдональдса, со стороны Арбатской – аляповатой россыпью шедевров местных да Винчи, матрешек и армейских ушанок; он заполнен праздношатающимися толпами и оборванными неформалами, мерзко голосящими под гитару; я не понимаю, как можно любить Арбат. Но сегодня он явил мне иное свое лицо. В этот декабрьский полдень он почему-то казался настойчиво осенним. Хотелось шмыгнуть в какое-нибудь полутемное кафе, занять столик у окна, заказать один единственный бокал красного, и тянуть, тянуть из него свое время, разглядывая сквозь стекло мостовую, людей и пестрые витрины напротив. Но я проходила мимо всех этих полупустых харчевен, наконец-то чувствуя себя почти человеком. Человеком, только что купившим надежду за последнюю тысячу.

Горло почти не болит, но разговариваю сиплым гроулингом, по телефону меня не узнают и боятся.

Все как обычно, новостей почти нет, а теми, которые есть, вовсе не хочется ни с кем делиться. Просто с каждым визитом к врачу во мне остается все меньше здоровья, а в кошельке - денег. Это стало уже настолько привычным, что нет сил даже огорчаться.

Почему-то не могу оторвать взгляда от девушки на экране. Нечто в ее тембре голоса, манере говорить, в том, как она одета и как стряхивает с сигареты пепел, заставляет меня нетерпеливо ожидать очередного ее появления в кадре. И мучительно пытаться понять – кто же ты теперь, что ты чувствуешь сейчас, после всего этого?
Девушка на экране – сдавшаяся властям чеченская террористка Зарема Муджахоева.

А еще... еще я просто хочу сказать, что люблю тебя.
Я привыкла к тому, что я всегда не к месту и не ко времени, и представляю, что ты удивишься завтра утром, а вечером будешь расспрашивать меня, зачем я это сказала, и мы снова поругаемся ;-) Все равно. Люблю.

Я никогда не вырасту большим. Я притворяюсь. Мне лет пять, не больше. Мне, в сущности, плевать, какой режим у взрослых, кто у власти - Ленин в Польше, поляки в Костроме ли... Видит Бог: мне формочки важнее и совок. (с) (В.Шендерович)

Систематизировать документооборот предприятия – пусть малого, но... – и это все мне? Мне, которая не способна систематизировать работу собственной головы? За шесть лет института я напрочь разучилась думать. Горе мне, горе.

Рука зачем-то болит.
Писать красиво больше не умею.
Пустота какая-то изнуряющая. Вакуум, стянувший стенки души друг к другу, не принимающий ничего извне.
На ближайшее энное количество дней этот дневник, видимо, превратится в хронику распада.

Старая клюшка, а веду себя так, будто мне 16.

Некая истина витает вокруг меня, но я никак не могу ее уловить.
Некая всем давно известная истина.
Блядство.

На Введенском кладбище в выходные безумно холодно, и монумента павшим в 1812 году французам мы не нашли. Пофиг. Не знаю, зачем мы туда вообще потащились, надо было оставить воспоминание нетронутым.

Посты из френд-ленты второго дневника читаю и тут же забываю, на полустрочке, на полуслове, и остается только вялое удивление оттого, что жизнь-то, оказывается, идет своим чередом, пожалуй, даже чуточку быстрее, чем я привыкла, и, что самое удивительное, без меня. Последняя мысль вызывает вторую волну удивления – а как вообще этому можно удивляться?

Двери на замок.
Окна занавесить.
Зиму домой не пускать. Впрочем, напрасно это, она уже здесь, и она здесь уже давно.
Скука ползет из меня сырым тяжелым туманом, окутывает, сводит челюсти непрерывной зевотой. Жить мне неинтересно, и рядом со мной жить неинтересно. Музыка в который раз умерла, и из горы трупов выбираю я самые мертвые и зловонные. Тиамат 99 года – что может быть хуже?

Вчерашняя ночь принесла ненавистное неопределенное состояние – с одной стороны подкатывает отчаяние, с другой – волнами – полнейшее, в чем-то блаженное, равнодушие, не позволяющее даже тихо беспомощно расплакаться. Черт возьми, я хочу наконец увидеть это проклятое дно, коснуться его рукой, грохнуться на него всем телом.
Слова были верны и попали точно в цель, и я молчу, мне нечего сказать на это.
И только отчаянно завидую тому, кто вправе произносить подобные слова.
Слова были трижды верны, и мне трижды нечем на них ответить.
Иногда мне удается прикинуться живой, но я не могу так долго.
Иногда мне кажется, что я замурована в стену, и рот и все внутренности заполнены цементом.
Все время чувствую, что до полного краха осталось не так много.
Не хочу никого видеть и слышать. И завтра, и послезавтра.
Больше не знаю, что делать. Пусть все катится под откос.
Заебало.

По прямой вдоль метро, поезда обгоняют, и уши замерзли.
Вспомнила, что к жизни не стоит относиться всерьез.

Добавлено через SMS

Чай падает раскаленными кусками в пересохшее горло, похмелье необоснованное и преждевременное, и старость из-за угла подсматривает за мной и тянет - пока еще робко – к моим рукам свои цепкие щупальца.

Все чаще случаются провалы – вдруг на несколько секунд перестаю видеть и слышать собеседника, против воли, выпадаю в какой-то черный душный и неподвижный мир, где воздух тверд и всякое тело лишено разом всех степеней свободы.

Боюсь.

Ну о чем я могу еще написать?
Мои дневники – бесконечная повесть об одном и том же.

Осень пронзительная, таких листьев я не видала еще в этом городе.
Теряюсь в ней, растворяюсь потихоньку в охре, и до дома доношу только осевшие на хрусталиках глаз отблески золота, и плечо, ноющее под тяжестью сумки с книгами. А по дороге мое прошлое, настоящее и будущее предлагают мне краткое перемирие – сдаются не сразу, пытаясь поначалу заслонить осеннюю безмятежность видением каких-то тревожных бледных коридоров, пропитанных чьим-то тягостным ожиданием.

Жажду тишины и боюсь ее одновременно.

Кривая загогулина, оставленная неумелой, кривой же лапой.
График функции.
Изящный силуэт, намеченный одним быстрым росчерком.

Я не знаю, что тут будет.