III. Confiteor* художника
Как пронзительны осенние вечера! О, до боли пронзительны — потому что ощущение блаженства может быть смутным, но в то же время и необычайно сильным; и ничего нет острее, чем остриё Бесконечности.
Великое блаженство — заблудиться глазами в беспредельности моря и неба! Тишина, одиночество, несравненная чистота лазури! Трепещущий парус на горизонте, один-одинешенек, похожий на мою непоправимую жизнь, монотонная музыка волн, — я ли орудие их мысли, или это они орудие моей мысли (потому что “я” быстро исчезает в великом пространстве мечты!); да, они мыслят, но мыслят музыкально, живописно, без крючкотворства, без силлогизмов, без дедукций.
Я ли произвел на свет эти мысли, порождены ли они всем тем, что вокруг меня, — как бы то ни было, вскоре они приобретают чрезмерную остроту. Энергия вожделения доводит меня до дурноты, до физической боли. Нервы натянуты до предела и резко, мучительно вибрируют.
Теперь глубь неба навевает уныние, его прозрачность ожесточает. Меня бесят бесчувствие моря, незыблемость зримого мира... О, неужто я обречен вечно страдать — или вечно избегать прекрасного? Природа, безжалостная обольстительница, вечно торжествующая соперница, оставь меня в покое! Довольно искушать мои чувства, дразнить мою гордость! Изучение прекрасного — поединок, на котором художник кричит от страха, прежде чем пасть побежденным.
* “Исповедаюсь” (дат.). Покаянная католическая молитва (в том числе при исповеди)
VII. Шут и Венера
Какой прекрасный денек! Обширный парк млеет под жгучим солнечным оком, как юность под игом Любви.
XVII. Твои волосы – полмира (Полмира в волосах)
Позволь мне долго- долго вдыхать запах твоих волос, погрузиться в них всем лицом ,словно истомленный путник,что припадает к воде ручья ,и и встряхивать их,словно душистое покрывало, чтобы выпустить на волю воспоминания. (чтобы в воздухе рассыпались воспоминания)
(Если бы ты знала обо всем,что я вижу! Обо всем,что я чувствую! Обо всем ,что я слышу в твоих волосах! Моя душа странствует среди ароматов,как души других людей-в звуках музыки.
В твоих волосах-воплощенная мечта,что заключаает в себе паруса и снасти,и огромное море,чьи ветры уносят меня
Знала бы ты, что я вижу, чувствую, слышу в твоих волосах! Аромат увлекает мою душу в странствия, как других людей — музыка. Твои волосы вмещают в себя сон, полный парусов и мачт; они вмещают просторы морей, где дуют муссоны, влекущие меня в пленительные края, где пространство синее и глубже, где воздух напитан благоуханием плодов, листвы и человеческой кожи.
В океане твоих волос мне смутно видится гудяoиq унылыми песнями порт, он кишит крепкими разноплеменными людьми и самыми разными кораблями, чьи изысканные и тонкие контуры виднеются на фоне беспредельного неба, залитого неизменной жарой.
Лаская твои волосы, я вспоминаю томность долгих часов, проведенных на диване в каюте прекрасного корабля, часов, убаюканных чуть заметной бортовой качкой, между цветами в горшках и кувшинами, полными прохладной воды.
В жарком горниле твоих волос я вдыхаю табачный запах вперемешку с запахами опиума и сахара; вижу, как во тьме твоих волос блистает безбрежность тропической лазури; на пушистых берегах твоих волос упиваюсь сложной смесью ароматов дегтя, мускуса и кокосового масла.
Позволь мне долго кусать твои длинные черные косы. Когда я покусываю твои упругие непокорные волосы, мне кажется, будто я глотаю воспоминания.
XXII. Вечерне сумерки
Темнеет. На бедные умы, истомленные дневными трудами, нисходит великое умиротворение; и теперь их мысли окрашиваются в нежные и неопределенные цвета сумерек.
Между тем с вершины горы до моего балкона сквозь прозрачную вечернюю дымку долетает оглушительный гул, в котором сливается множество нестройных криков, преображенных пространством в зловещую гармонию, подобную гармонии прилива или просыпающейся бури.
Кто они, эти несчастные, которым вечер не приносит покоя, для которых, как для сов, приход ночи означает сигнал к шабашу? Это зловешее уханье долетает до нас из черной больницы, примостившейся на горе; и вечерами, когда я курю, созерцая покой обширной долины, усеянной домами, каждое окошко в которых твердит: «Здесь теперь воцарился покой! Здесь царят семейные радости!» — я могу под завывание ветра с горы баюкать мою потрясенную мысль этим подобием адской музыки.
Сумерки возбуждают душевнобольных. Помню, у меня были два друга, которые в сумерки совершенно заболевали. Один из них забывал все требования дружбы и вежливости и, как дикарь, набрасывался на любого, кто попадался ему пол руку. Я видел, как он швырнул в голову метрдотелю превосходного цыпленка, в котором усмотрел уж незнаю какой оскорбительный тайный намек. Вечер, предтеча глубокого сладострастия, портил ему вкус самых аппетитных вешей.
Другой оскорбленный честолюбец, по мере того как темнело, становился все язвительней, все мрачней, все насмешливей. Днем еше снисходительный и дружелюбный, вечерами он делался безжалостным, причем его сумеречное безумство обрушивалось не только на других, но и на него самого.
Первый умер душевнобольным, не узнавая жены и детей; второй носит в себе сосушее чувство вечной тревоги, и будь он осыпан всеми почестями, какие могут даровать республики и владыки, думаю, сумерки все равно будут зажигать в нем пылкое желание мнимых наград. Ночь, помрачающая их рассудок, озаряет светом мой разум; и хотя не так уж редко одна и та же причина влечет за собой два противоположных следствия, меня это всегда как-то изумляет и тревожит.
О ночь! О прохладный мрак! Вы для меня — сигнал к внутреннему празднику, вы — избавление от тоски! На безлюдье равнин или в каменных лабиринтах столицы для меня ваше мерцание звезд или зарево фонарей — потешные огни богини Свободы!
Сумерки, как вы ласковы и нежны! Розовые огоньки, еще блуждающие на горизонте, словно агония дня под торжествующей поступью ночи, и густые красные пятна над последними отблесками заката, словно пламя свечей в светильнике, и тяжелые занавеси, которые невидимая рука натягивает с бездонного Востока, воспроизводят всю сложность чувств, борюшихся в человеческом сердце в торжественные часы жизни.
А еще это похоже на одно из диковинных платьев, в каких выступают танцовшицы: сквозь прозрачный и темный газ виднеется приглушенное великолепие ярчайшей юбочки, как сквозь черное сегодня просвечивает прекрасное вчера; и мерцаюшие золотые и серебряные звезды, которыми она усыпана, напоминают те огни фантазии, которые загораются только на глубоком трауре Ночи.
А малыш был до того зачарован зрелищем, что его глаза выражали только бессмысленное и глубокое блаженство.

XXXVII. Благодеяния луны
Луна, капризница, каких поискать, заглянула в окно, пока ты спала в колыбели, и сказала себе: «Этот ребенок мне по душе».
И вот она мягко спустилась по лестнице из облаков и бесшумно проникла сквозь оконные стекла. Потом простерлась над тобой по-матерински гибко и ласково и оттенила своими красками твое лицо. Твои зрачки с тех пор остались зелеными, а щеки сделались необычайно бледны. Глаза стали странно огромны от созерцания этой гостьи; и, обнимая, она с такой лаской стиснула тебе горло, что с тех пор тебе всегда хочется плакать.
А потом Луна, давая выход своему ликованию, заполонила всю комнату своей фосфорической атмосферой, своей светоносной отравой; и весь этот живой свет мыслил и говорил: «Мой поцелуй будет вечно влиять на тебя. Ты будешь прекрасна по-моему. Ты полюбишь то, что я люблю и что любит меня: воду и облака, ночь и тишину; беспредельное зеленое море; безликую и многоликую воду; те места, где тебе не бывать; любовника, с которым не будешь знакома: чудовищные цветы; ароматы, навевающие бред; кошек, замирающих на роялях, стонущих, как женщины, хрипло и нежно!
И мои любовники будут тебя любить, мои поклонники будут тебе поклоняться. Ты станешь королевой зеленоглазых мужчин, тех, кому я тоже стиснула горло в ночной ласке; тех, что любят море, беспредельное море, зеленое и смятенное, безликую и многоликую воду, те места, где их нет, ту женшину, которая им незнакома, зловешие цветы, похожие на кадильницы неведомых культов, ароматы, колеблющие волю, и диких и сладострастных зверей, что служат эмблемой их безумию».
Вот почему, проклятое, милое, балованное дитя, я лежу теперь у твоих ног и во всем твоем облике ищу отражение грозного Божества, твоей вещей крестной, кормилицы и отравительницы всех лунатиков.