Видела недавно "Двое в городе" Хосе Джованни. Фильм, который почти невозможно забыть, но сейчас не о нем. После просмотра неудержимо захотелось перечитать Достоевского, тот пронзительный монолог Мышкина о смертной казни.



Он жил в тюрьме и ждал казни, по крайней мере еще чрез неделю; он
как-то рассчитывал на обыкновенную формалистику, что бумага еще должна
куда-то пойти и только чрез неделю выйдет. А тут вдруг по какому-то случаю
дело было сокращено. В пять часов утра он спал. Это было в конце Октября; в
пять часов еще холодно и темно. Вошел тюремный пристав тихонько, со стражей,
и осторожно тронул его за плечо; тот приподнялся, облокотился, - видит свет:
"что такое?" - "В десятом часу смертная казнь". Он со сна не поверил,
начал-было спорить, что бумага выйдет чрез неделю, но когда совсем очнулся,
перестал спорить и замолчал, - так рассказывали, - потом сказал: "Все-таки
тяжело так вдруг"... и опять замолк, и уже ничего не хотел говорить. Тут
часа три-четыре проходят на известные вещи: на священника, на завтрак, к
которому ему вино, кофей и говядину дают (ну, не насмешка ли это? Ведь,
подумаешь, как это жестоко, а с другой стороны, ей богу, эти невинные люди
от чистого сердца делают и уверены, что это человеколюбие), потом туалет (вы
знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до
эшафота... Я думаю, что вот тут тоже кажется, что еще бесконечно жить
остается, пока везут. Мне кажется, он наверно думал дорогой: "Еще долго, еще
жить три улицы остается; вот эту проеду, потом еще та останется, потом еще
та, где булочник направо... еще когда-то доедем до булочника!" Кругом народ,
крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, - все это надо перенести, а
главное, мысль: "вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то
казнят!" Ну, вот это все предварительно. На эшафот ведет лесенка; тут он
пред лесенкой вдруг заплакал, а это был сильный и мужественный человек,
большой злодей, говорят, был. С ним все время неотлучно был священник, и в
тележке с ним ехал, и все говорил, - вряд ли тот слышал: и начнет слушать, а
с третьего слова уж не понимает. Так должно быть. Наконец стал всходить на
лесенку; тут ноги перевязаны и потому движутся шагами мелкими. Священник,
должно быть, человек умный, перестал говорить, а все ему крест давал
целовать. Внизу лесенки он был очень бледен, а как поднялся и стал на
эшафот, стал вдруг белый как бумага, совершенно как белая писчая бумага.
Наверно у него ноги слабели и деревенели, и тошнота была, - как будто что
его давит в горле, и от этого точно щекотно, - чувствовали вы это
когда-нибудь в испуге или в очень страшные минуты, когда и весь рассудок
остается, но никакой уже власти не имеет? Мне кажется, если, например,
неминуемая гибель, дом на вас валится, то тут вдруг ужасно захочется сесть и
закрыть глаза и ждать - будь что будет!.. Вот тут-то, когда начиналась эта
слабость, священник поскорей, скорым таким жестом и молча, ему крест к самым
губам вдруг подставлял, маленький такой крест, серебряный, четырехконечный,
- часто подставлял, поминутно. И как только крест касался губ, он глаза
открывал, и опять на несколько секунд как бы оживлялся, и ноги шли. Крест он
с жадностию целовал, спешил целовать, точно спешил не забыть захватить
что-то про запас, на всякий случай, но вряд ли в эту минуту что-нибудь
религиозное сознавал. И так было до самой доски... Странно, что редко в эти
самые последние секунды в обморок падают! Напротив, голова ужасно живет и
работает, должно быть,, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я
воображаю, так и стучат разные мысли, все неконченные и, может быть, и
смешные, посторонние такие мысли: "вот этот глядит - у него бородавка на
лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела...", а между тем, все
знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и
в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.
И подумать, что это так до самой последней четверти секунды, когда уже
голова на плахе лежит, и ждет, и... знает, и вдруг услышит над собой, как
железо склизнуло! Это непременно услышишь! Я бы, если бы лежал, я бы нарочно
слушал и услышал! Тут, может быть, только одна десятая доля мгновения, но
непременно услышишь! И представьте же, до сих пор еще спорят, что, может
быть, голова когда и отлетит, то еще с секунду, может быть, знает, что она
отлетела, - каково понятие! А что если пять секунд!.. Нарисуйте эшафот так,
чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник
ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест,
тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и - все знает. Крест и
голова, вот картина, лицо священника, палача, его двух служителей и
несколько голов и глаз снизу, - все это можно нарисовать как бы на третьем
плане, в тумане, для аксессуара... Вот какая картина.