[700x611]

 

 

А вот и восточный мастер! Чохан что-то крикнул на хинди кому-то за моей спиной. Я обернулся. К аптеке подходил невысокого роста человек в желто-белом одеянии, с огромной копной волос, уложенной на голове в виде тюрбана, и завазанной в узел бородой. Это был тот самый настоящий мастер, о котором мне накануне говорил Чохан. Его плное имя было Йогирадж Сандхьянатх Аугхар Пир. Чохан к нему обращался кратко по титулу Махарадж. Он представил нас друг другу, затем показал махараджу портрет с Рамом, что-то кратко объяснил на хинди. Восточный мастер также долго и внимательно разглядывал мурти Западного мастера. Чохан предложил ему присесть рядом на скамейку. Принесли еще чаю, беседа потекла...

У Махараджа была очень темная кожа, пркктически как у негра, но черты его лица были вполне «европейскими» и исключительно утонченными: изящный тонкий нос, большие выразительные глаза. Он производил впечатление крайне деликатного, воспитанного человека с большим интеллектом, о чем косвенно свидетельствовал его высокий открытый лоб. Махарадж передал Чохану пучок каких-то трав. Насколько я понял, он собирал в горах для Аптекаря некие особые растения, которые потом тот использовал в своих аюрведических рецептах. Пользуясь случаем, я спросил мастера о соме:[1]

– Вот, говорят, рецепт сомы давно утерян, никто сегодня точно не знает конкретно, что это такое. Может быть, вы просветите меня в этом отношении? Что такое, по-вашему, cома?

Махарадж улыбнулся. Сома, в его интерпретации, это алкогольный напиток, который готовят из местных злаков. Что-то типа браги.

– Почему же утверждают, что рецепт его утерян?

– Так утверждают, потому что самостоятельное производство алкогольных напитков запрещено и никто не хочет светиться. На самом деле все люди знают здесь, что такое сома и до сих пор ее делают, просто не афишируя об этом!

От сомы мы перешли к другим темам: йоге, медитации, мистическим традициям и трансцентентальному опыту. Я разговаривал с Махараджем как с давним знакомым, которому не нужно объяснять детали и нюансы интеллектуального дискурса. Он все схватывал на лету. Иногда мне казалось, что Чохан, выступая в качестве переводчика, не вполне догонял всего смысла беседы, но я интуитивно схватывал воспроизводимые Махараджем смыслы через знакомые санскритские термины, которые активно присутствовали в лексиконе нашего общения.

Махарадж рассказал, что он родился в Махараштре. В трехлетнем возрасте родители его отдали в храм послушником. Там, при храме, он и вырос. Сейчас ему шестьдесяь два. Получается, что свою садхану он творит уже, день за днем, более шестидесяти лет подряд. С ранних лет он получил дикшу (инициацию) в Горакшнатх-сампрадаю[2], основанную великим йогином Матсьендранатхом[3] и его учеником Горакшнатхом[4]. С эими двумя мастерами связывается появление хатха-йоги как метода достижения бессмертия. В числе учителей Горакшнатха называются риши Агастья (один из легендарных семи риши – саптариши – индуизма), а также великий даосский алхимик Богар – гуру легендарного Бабаджи. Непосредственным мастером самого Махараджа был Махайоги Сундернатх Бабаджи – тот самый мастер с длинными растафарианскими дрэдами, изображение которого я видел в храмовом дворе Бадринараян-мандира. На протяжении всего летнего сезона Махарадж находится в Бадринатхе, а на зиму спускается вниз, в Девапраяг, где его основной работой является ритуальное отпевание покойников у погребального костра и отправка их бренных останков в плавание по священной Ганге. Прямо настоящий индийский Харон...

Чохан мне потом рассказывал, что Махарадж впервые появился в Бадринатхе лет десять тому назад. Первоначально он обосновался прямо на площади перед аптекой, под тем самым тентом, где теперь ночует компания мох знакомых бродяг. Он приходил на это место пять-шесть лет подряд, и лишь потом один местный брамин предложил ему более надежное укрытие у себя на участке. Сам Махарадж никогда ни у кого ни о чем не просит, даже денег на еду. Дадут – хорошо, нет – значит и суда нет. Как говорит восточная пословица, «совершенномудрый никогда ни у кого ничего не просит, но и от предложенного не отказывается». Так и Махарадж. Такая у него садхана.

Но главный элемент в садхане мастера – постоянно поддерживать священный огонь. Этот огонь горит у него в ретрите и днем и ночью. Во время сезонных перемещений из Бадринатха в Девапраяг и обратно, священный огонь гасится со специальными ритуалами, а потом с такими же ритуалами возжигается на новом месте. Пока огонь горит, мастер может куда-нибудь удалится, но главное – чтобы пламя ни на секунду не погасло. Вот и сейчас Махарадж говорит, что ему пора идти «кормить» огонь. Он предлагает мне составить ему компанию. Я, разумеется, с готовностью соглашаюсь.

Мы вместе выходим из аптеки и идем вверх по улице, но не в сторону моей гостиницы, а в противоположную. По пути Махараджа приветствует чуть ли не каждый второй прохожий. К нему подходят под благословение, как в христианском мире верующие подходят к «ручке» епископа. Мастер обеими раскрытыми ладонями излучает позитивную энергию, облегчающую существам этого мира кармический груз непросветленности. Кто-то дает ему мелкую купюру, кто-то просто благодарит сердечно за оказанную милость. Так мы идем минут десять. Махарадж заходит во двор одного из особняков. Оттуда открывается обалденный вид на Алакнанду и горы с белоснежными пиками по ту сторону горного потока. Мы спускаемся по склону немного вниз и оказываемся рядом с неким бункером серо-бетонного цвета, крыша которого покрыта травой. Это и есть ретрит мастера.

Заходим. В бункере довольно большие окна с двух сторон. В одном направлении виден идущий вверх склон, по которому мы только что спустились, в другом – гималайская гряда во всей своей красе. У одной из глухих стен устроен импровизированный алтарь, на котором можно видеть большой портрет Махайоги Сундернатха – уменьшенная копия храмового изображения этого святого,  – а также свечи, медные сосуды, чашки и цветы. А посредине комнаты – тот самый священный огонь, ради которого мы сюда и пришли. Густо засыпанное пеплом кострище обложено крупными булыжниками, в его центре вертикально стоит большой железный трезубец Парашивы и под ним чуть колышется священное пламя скромных размеров. Но главное – живое! Тут же устроен каменный очаг, на котором стоит совершенно черный котелок. У стен, под окнами – две импровизированные лежанки из толстых одеял. На одну из них Махарадж садится сам, на другую жестом предлагает сесть мне. Он заваривает специальный шиваитский чай, потом протягивает мне свернутую из каких-то листьев самокрутку. Закуривает сам. По запаху это явно не марихуана. Но это и не чарс, который курят шиваиты у Большого камня.

ххх

В Бадринатхе много священных камней, так или иначе связанных с местными легендами и мифологией Пуран, вплоть до шиваитских лингамов, головы Брахмы и гигантского отпечатка стопы самого Вишну. У одного из таких камней, по другую сторону реки от Тапта-кунды, обитала группа бродячих садху-шиваитов. Прямо у камня они развели ритуальный огонь, воткнули в него несколько тришул[5] и сами расположились полукругом, под сенью высокой зелени, всего человек пять-шесть. Один из них, Чхуннилал-Баба, более-менее говорил по-английски, и с ним я общался больше всего. Своим лицом – очень темным, обрамленным седой бородой и такими же усами – он был похож на австралийского аборигена. Прямо, я бы сказал, тот же самый расовый тип. Есть основания считать, что древнейшие обитатели Индостана были родственны позднее откочевавшим из этих мест на юго-восток прото-австралийцам. На голове Баба носил оранжевую шерстяную шапочку, из-под которой выбивались длинные пряди седых волос. Плоский нос, толстые губы. При этом невероятно интеллигентные черные глаза.

Сам Чхуннилал-Баба был родом из Кхаджурахо – того самого города храмов с эротическими барельефами. Причем среди двух десятков храмов есть и три джайнских. Происхождение правителей Чандела (IX-XIIIвв), чей столицей был Кхаджурахо, связано с жертвенным огнем (яджней) Махариши Васиштхи, зажженным на вершине священной горы Абу (Гуру Сиккар), знаменитой с XIIвека своими джайнскими храмовыми комплексами из белого мрамора, с фигурами тиртханкаров (XIIвек).

Джайнизм во многих отношениях схож с буддизмом, будучи едва ли не его предшественником в традициях настики (отрицание ультимативного авторитета Вед) и шрамана («киническое» отрицание любого авторитета в принципе). Однако, как буддизм наследует интеллектуальную школу и культурную эстетику ведизма, так и джайнизм уходит своими корнями в доарийскую традицию цивилизаций субконтинента (условные Хараппа и Мохенджо-Даро). Об этом говорят, в частности, разные канонические пропорции индусских и джайнских статуй, где последние отражают хараппские стандарты. Формальная логика джайнской мысли (ньяя) также весьма особенная, ее фигуры не совпадают с аристотелевскими силлогизмами. Вероятно, это практическое наследие доарийской мысли. Будда, вероятно, посчитал джайнов за экстремистов аскезы, а индусов – за экстремистов наслаждения и выбрал свой собственный, срединный путь. Существуют случаи одновременного почитания какого-нибудь святого  и индусами, и джайнами, и буддистами. Правда, каждый почитает по-своему. Как и Христа в разных церквах, кстати...

У индусов есть точно такие же дигамбары, т. е. «одетые воздухом» голые садху, как и у джайнов. Одним из них был Бабаджи Раджендар Гири Махарадж, друг Чхуннилала-Бабы, деливший с ним место у камня. Это был совсем седовласый старец с густой бородой, очень худой, но постоянно улыбавшийся. Нельзя сказать, чтобы он был совсем голый, однако его единственную одежду составляла оранжевая тряпичная накидка, не очень большая, кстати. Еще одним постоянным членом клуба Камня был Элахабади-Баба Рам Гири, из Бандукешвара. У него была длиннющая, до самого пупа седая борода, огромная оранжевая чалма, скрывавшая длиннющий хайр, черная безрукавка (почти как у меня!) и желтое дхоти с двумя красными полосами, напоминая в своей эстетике флаг Южного Вьетнама.  Здесь можно было видеть еще целый ряд очень экзотических людей, из того же карасса.

Я спросил Чхуннилала, принадлежат ли все они к одной сампрадае? Оказывается, не обязательно. Тут садху из разных орденов, но они между собой как-то конвертируются, типа родственных деноминаций. Обычно, садху друга поддерживают, поскольку ведут схожий образ жизни и имеют схожие идеалы, однако с человеком из чужой сампрадаи чарсом не поделятся. Это и есть самое неприятное. Но у этого костра Махешваре трубку прибивали каждому. Хотя, надо сказать, весь этот чарс – ничто в сравнении с настоящей чуйкой. Да и просто забайкальский дичок будет покруче. Так что, ребята, вам лучше сому пить...

ххх

Махарадж поправил пламя в костре:

– Какая у тебя сампрадая, кому вы поклоняетесь? – спросил он меня на хинди, но я все понял.

– Шуньявада.

Думаю, он тоже все понял и снова спросил:

– А как ты делаешь дхьяну?

Я сел в ленивую сидхасану, положил ладони на колени. Махарадж посмотрел критически.  

– А я вот так!

Он переплел ноги в позе лотоса, поджал живот и сложил ладони под пупком, в йогамудре. Ну, это просто классика! Неплохо выглядит человек в свои шестьдесят два. В форме. Не то что некоторые, не садившиеся в лотос вот уже несколько лет... Утешением оставались лишь когда-то брошенные Рамом слова: «Хороший философ – не обязательно хороший гимнаст!» Потом Махарадж показал мне, как он концентрируется на свечу (дхарана) и делает пранаяму. Все очень четко. Ну конечно, шестьдесят лет в теме! Я спросил его про гуру Махайоги Сундернатха, портрет которого стоял на алтаре.

– Мукти! – только это одно и воскликнул Махарадж с загоревшимися глазами и указывая пальцем в небо.

Вера в гуру, в его достижения – интегральная психологическая часть традиционной садханы. Без этой веры нет того авторитета, энергией которого держится духовная парампара. Доверительная линия духовных авторитетов – это и есть небесная иерархия традиции, восходящая к самому Нараяне-Махешваре, источнику ведического гнозиса. Вера в мастера включает особый зеркальный эффект, позволяющий гуру телепатически транслировать в опытное поле ученика личный опыт интуитивной открытости, восходящий, в свою очередь, к инициатическому первоисточнику: Ведам, Библии, Логосу, Пророку, Будде, Парабрахману или еще кому-то...

К окну подходит человек в голубой рубашке и белом дхоти. Он что-то кричит Махараджу. Тот поднимает голову, отвечает шутя. Оба ржут. Человек заходит в келью, садится за «стол». Ко мне обращается по-английски. Оказывается, это хозяин виллы, на территории которой стоит ретрит. Он тут что-то типа покровителя, спонсора. Сам брамин.

– Наша каста родственна той, которая служит в мандире Бадринараяны. У нас одна кровь!
– Вы тоже там служите?
– Нет, я служу в другом храме, в двух километрах отсюда.

Тут у браминов все поделено между собой. За каждым кланом закрепляются определенные храмы и места служения, и так продолжается веками. Сами Намбудири – выходцы с глубокого юга, из Кералы. Несмотря на это, они считаются ведийскими фундаменталистами. Именно им приписывается создание языка малаялам, представляющего собой смесь местного тамильского и привнесенного с севера санскрита.

ххх

Ведийская ритуалистика – дисциплина исключительно сложная. Ее основы передаются кастовыми жрецами младшему поколению с раннего возраста. Мальчиков учат правильно декламировать священные тексты, правильной жестикуляции и правильным мыслям в голове, сопровождающим этот процесс. Все вместе это позволяет иметь продвинутую мнемотехнику, позволяющую воспроизводить древние коды стихотворных размеров  ведических текстов (вспомним об аналогии музыкальных тонов в платонизме и гностицизме).

«Умозрение в самом буквальном смысле этого слова — как зрение (dhi) с помощью ума (manasa). В древнеиндийской традици такое умозрение предполагало под собой не столько рассуждения (mimansa) по поводу какого-либо объекта (это был лишь начальным и подготовительным этапом), сколько полное (пределе) мысленное погружение в него в врем медитации, с помощь которой упасак приводит себ в состояние, когда можно чувственно пережить свое полное тождество с объектом медитации, а в предельном случае, если дело касалось Брахмы, то и своего тождества с Брахмой.»

В. Н. Романова.Шатапатха-брахмана (перевод и комментарии)

Намбудири – приверженцы даршана пурва-мимансы, иначе называемой дхарма-мимансой или «философией дхармы», поскольку именно дхарма, как Вечный Закон (санскр. sanatanadharma) является главным объектом исследования мимансаков. Не боги творцы дхармы, но дхарма – творец богов.

Миманса – наиболее традиционалистская философская школа Индии. Это направление мысли, в строгом смысле, нельзя назвать философией, поскольку оно имеет еще до-философскую природу и представляет собой попытку некой первичной рационализации древней ритуалистической практики, основанной на базе отражаемой в Ведах архаичной магической ментальности. В сущности, такого же рода рационализацией ритуала занимаются Упанишады и происходящая из них философская традиция адвайта-веданты, но от последней миманса (дхарма- или пурва-миманса – т. е. первичная аналитика, в отличие от джняна- или уттара-мимансы как вторичной аналитики адвайты и других философских даршан) отличается упором на исследование природы не столько умозаключения, сколько волеизъявления. В этом плане даршан мимансы не параллелен, а как бы перпендикулярен всем остальным даршанам классической индийской философии. Отсюда происходит большинство недоразумений «классических» философов, типа Сарвепалли Радхакришнана[6], по поводу адекватности философского контента пурва-мимансы.

Миманса, как интеллектуальный стиль, исторически возникла в качестве реакции браминской среды на попытки настиков (т. е. мыслителей, не признающих верховного авторитета Вед) распредметить сакральный дискурс ведийской религии. Типологически мимансаки во многом напоминают конфуцианцев и саддукеев, для которых закон (дхарма) и ритуальная этика (ли, исполнение заповедей) стоят выше знания (джняна) и свободной воли (понимаемой как спонтанное проявление природного начала).

«С точки зрения мимансы дхарма представляет собой соединение артхи (пользы) и чоданы, т.е. «команды», руководства к действию, под которым подразумеваются ведийские предписания. Если свою выгоду человек может распознать самостоятельно, то для понимания ритуального долга ему требуется руководство. Таким руководством могут быть только Веды. Источником сведений о дхарме не может стать обыденное знание – пратьякша. Последняя рассматривается в мимансе как контакт индрий (органов чувств) и предмета. Если для познания окружающей действительности, т.е. того, что существует в момент познания, пратьякша вполне пригодна, то в качестве свидетельства о должном – о том, что еще только предстоит совершить, она неприемлема. Праманой, или источником знания о дхарме, приверженцы мимансы считали ведийское слово – шабду. Предписания Вед, состоящие из слов, мимансаки рассматривали как абсолютно непогрешимые: ведь по отношению к предписанию не может быть даже поставлен вопрос о достоверности, т.к. его смысл – не в описании наличных фактов, а в призыве к действию. Кроме того, согласно учению мимансы, связь слова с обозначаемым им предметом (артха) не представляет собой результат договора между людьми, но является врожденной (аутпаттика).»

Новая философская энциклопедия

Одним из фундаментальных понятий мимансы является апурва[7] (букв. «до-первичное»), как нечто не-существовавшее до опреленного момента, а именно – до момента ритуального действа, в результате которого производится своеобразный кармический толчек особого характера, ведущий к осуществлению фантастической религиозной программы ведизма (т. н. «небесное блаженство»). Апурва может быть понята как магическая сила ритуала, обладающая сверхъестественным потенциалом тапаса. Здесь мы видим, по сути, некое парадоксальное совпадение в позициях радикально полярных традиций мимансы и шраманизма,  в эмансипативных установках браминов-мимансаков и архатов-шраман. В обоих случаях речь идет о чем-то сугубо уникальном, индивидуальном, зависящем не от космических обстоятельств, а от личной воли адепта.   

Мимансав полной мере отражает психологию дхармической религии, шраманическими вариантами которой являются буддизм, джайнизм и сикхизм, а каноническими – индуизм и зороастризм. Существуют также дхармические формы таких монотеистических (или авраамических) религий, как ислам (суфизм), христианство (древневосточные церкви),  иудаизм (саддукейство). Дхармичными были по своей природе античные культы Греции и Рима, магические религии других древних народов Европы. Отличие дхармической религии от монотеистической состоит в том, что в дхармической религии безличностное начало стоит над личностным, судьба – над героем. Sarvadharmasunyata, – говорят дхармисты, «всякая дхарма пуста». Радикальные мимансаки утверждают, что «бог – это имя в дательном падеже», имея в виду богов ведических текстов. Слово «дхарма» (от санскр. корня dhar-, «поддерживать») означает буквально «опора», некий фундемент. Державность, самодержавие духа.

В дискурсе мимансы «дхарма» – это «опора мироздания», некий «код бытия», «вечный закон» круговорота существований и одновременно – пророчество, рич (стих, сакральный текст) об эмансипативной природе дхармы, раскрываемой посредством карма-йоги как послушничества (садханы) на пути следования ритуалу. Аналогичных воззрений придерживаются конфуцианцы, акцентирующие важность ритуала, осуществляющего связь бренного мира с высшими силами. Буддизм махаяны объединяет в себе, в известном смысле, ритуалистику индуизма и конфуцианства, представляя собой особое направление дхармистики. Нирвана в представлениях махаянских мудрецов так же пуста, как дао в сознании китайских философов и самадхи индийских адвайтинов.

Дхарма, как деперсонализированная пустота, предстоит всем своим вторичным ипостасям, включая мистическую полноту Единого. Вместе с тем, эта пустота является источником апурвы (санскр. «небывалое») – силы, транслирующей энергию ритуала в практический результат: усиление собственного рода, увеличение популяции скота, повышение урожайности почвы, но главное – реализация провозглашаемого Ведами посмертного блаженства как финальной цели на пути богов, в отличие от «вечного возвращения» на пути предков.

Апурва– это суггестивная сила речи и магическая мана ритуала, действующая по каналам четвертого состояния. Обращение к ритуальной практике реанимирует в человеке обратную связь с центрами примордиального магического сознания, на базе которого сформировалась членораздельная речь как второсигнальная система условных символов, а еще позже – система безусловных, т. е. не имеющих предметного покрытия понятий абстрактного характера: дхарма, карма, артха, бхакти, мокша, сат-чит-ананда, апурва...

"Те трижды семь, что вокруг движутся, неся все формы, – пусть Повелитель Речи силы их, (их) суть дарует мне сегодня! Снова приди, о Повелитель Речи, вместе с божественной мыслью! О Повелитель Добра, сохрани (это)! Во мне пусть будет (это), во мне –сокровенное! Вот здесь стяни, как два конца лука - тетивой! Пусть Повелитель Речи удержит! Во мне пусть будет (это), во мне - сокровенное! Призван Повелитель Речи. Нас пусть призовет Повелитель Речи! Да соединимся мы здесь с сокровенным! Да не расстанусь я с сокровенным!"

Атхарваведа. 1.1. На сохранение Священного Знания

Сила брамина – в ритуальной корректности. В правильном ритуале – его садхана. Он достигает высшей цели через карма-йогу, переходящей на завершающей стадии в дхарма-йогу. Сила санньясина – в созерцательной последовательности. В интенсивной тапасье – его садхана. Он достигает высшей цели через джняна-йогу, переходящей на завершающей стадии в сам-ям.

xxx

После того, как брамин ушел на службу, Махарадж показал мне место, которое он использует для медитаций. Мы вышли во двор. Рядом с ретритным бункером стоял еще один, меньшей площали и совсем без окон. Со стороны это был просто какой-то глухой амбар. Махарадж снял с дверей закок. Внутри – просто голые бетонные стены и деревянный настил. В углу – черный шиваитский трезубец. Вот это и есть центр управления нашей галактикой...

[568x350]