Беру большой кухонный нож, и - из чистого любопытства - одним движением отхватываю себе на левой руке пальцы. Легкое ощущение непоправимости; совсем не больно, ни капли крови - просто, как обычно, страшновато необратимости. Но ничего: приставляю пальцы по одному на место - это, оказывается, очень легко - надо только разобраться где там чего и ничего не перепутать. Ну так и есть - все стали на свои места; только мизинец кривовато - теперь смотрит этак игриво в сторону.
С облегчением просыпаюсь. Все-таки жить с таким опытом было бы тяжеловато.

Станция метро Пионерская. Часа два ночи, метро уже, разумеется, не работает - поэтому свет выключен, и все вокруг черно, хотя и угадываются какие-то контуры. Даже не угадываются, а так - помнятся. А вот люди видны довольно отчетливо и их удивительно много, хотя как они (и я - но я-то понятно: провожал) ухитрились тут так поздно оказаться - непонятно. Зато понятно, что никаких поездов, разумеется, не будет. Но мы стоим.
Люди бесспорно живые, но черные - как каменные. Выбелены только некоторые их контуры, как будто они освещены лунным светом. Но на самом деле все вокруг - черное, и света никакого нет. И понятно, что стоять нам тут если и не всегда, то очень долго. Времени здесь нет, вот что.
Однако вдруг, паче всякого чаяния, из туннеля выезжает поезд и останавливается. Поезд ярко, густо-желто освещен. Внутри вагонов, только на одной - противоположной нам - стороне, сидят серые францисканские монахини с зажженными заливающими все вокруг желтым светом свечами и читают какие-то с виду протестантские буклетики.
Нам, черным, в этот поезд не положено, он какой-то специальный (конференция вроде какая-то?..), явно не нас забирать приехал - но очень хочется домой. Поэтому мы руками открываем двери, и, стараясь не мешать монахиням, заходим, стараясь быть максимально не на их стороне - скромно так. Двери закрываются; мы едем домой - удельная... озерки...
С интересом просыпаюсь.