«Я без Заонежья – не человек и не художник. Наша Родина – огромная страна, но есть края, которым ты обязан больше, чем другим. Я люблю людей, укоренившихся в земле. Силу она им дает. А художнику – ничем не заменимое живое ощущение, не позволяющее солгать. Я езжу в Заонежье летом, осенью, зимой и весной. Там я появился на свет. Там похоронены мои предки. Там живут родственники и друзья. Если долго не могу выбраться на Яндомозеро, становлюсь как больной. А возвращаюсь помолодевшим. Народ там замечательный. Потомки древних новгородцев. Внешне не броские, но сноровистые, упорные и смелые, нрава независимого. Татарского и помещичьего ярма избежали. А какие мастера! Всемирно известная кижская Преображенская церковь – рублена плотницкой артелью. Умельцев было не счесть. Например, мой дед по отцу – краснодеревец – выкладывал паркет в Зимнем дворце. Второй дед – резчик по карельской березе – имел лондонские и парижские медали. Про природу я молчу. Тут слова бессильны. Лучше, как учит поговорка, один раз увидеть, чем сто раз услышать»..

«За иллюстрацию к „Шинели“ Гоголя я получил первую премию. Премию юным живописцам, скульпторам, музыкантам и поэтам вручали в Большом зале Филармонии. В президиуме сидели С.Киров и И.Бродский. Меня вызвали на сцену, жали руку, дали этюдник, масляные краски в наборе, книги.
Очень нас, мальчишек, заинтересовал тогда Бродский. Живой знаменитый художник с длинными вьющимися волосами. Когда кончилось собрание, мы его поджидали в вестибюле. Одетый в дорогую меховую шубу, был он ещё величественнее и недоступнее. Мы шли за ним, почтительно поотстав, до самой его квартиры на нынешней площади Искусств и смотрели, как на чудо.

Первые масляные краски — премиальные — разводил на воде, сначала не получалось. Потом на керосине. Написал деда по фотографии. Отец повесил портрет на стену и показывал гостям с гордостью»

«После второго курса студенты продолжали обучение в персональных мастерских, руководимых ведущими профессорами. Самой яркой фигурой среди них был, пожалуй, Б. В. Иогансон. Он жил в Москве. Приезжал не часто. Но зато, когда появлялся, наступал праздник, которого и ждали, и боялись.

Б. В. Иогансон — артистическая натура, человек большого обаяния. Он покорял. Он любил видеть удивление и восхищение. В мастерскую входил в белой накрахмаленной рубашке, торжественный. Сразу устанавливалась полная тишина. Вначале молча всех обойдёт, посмотрит. Подойдёт, засучит рукава рубашки. Попросит: „Дайте-ка палитру! Нет, снимите это, пожалуйста!“ — укажет на выдавленные краски. „Натурщица — красивая девушка. Посмотрите на неё и на холст. Сливки и клубника! Тело светится! А Вы что? Стойте и смотрите. Приступать надо с трепетом, иначе — не касайтесь холста. Вначале разберитесь в красках. Как музыкант настраивает инструмент перед игрой, художник должен настроить палитру“.

Краски очень любил. В течение часа работает над палитрой. И видишь, что ему самому приятно. Потом возьмёт широкую щетинную кисть. Отойдёт, замешает цвет, глядя на модель, стремительно приблизится к холсту и несколькими крупными мазками напишет самое трудное место — грудь. Светло, перламутрово, соединяя чистые цвета уже на холсте. И покажется тебе твой собственный холст тусклой и тёмной заслонкой. А „мэтр“, соответственно взятому тону, усилит звучность и светлоту фона рядом, и ты поймёшь, что такое истинные соотношения красок и как надо дальше вести работу. Б. Иогансон умел вдохновлять, умел без слов доказывать, что живопись — радость и волшебство. После его урока самому хотелось достичь такого мастерства... »

«Я пишу холсты обычно про своё, наболевшее. Много лет уже чувствовал: про мать написать должен. Моя мать была суровая, но справедливая. На ласку скупая. Она малышню беспомощную очень жалела, а подрастал — строго требовала. Не гладила меня по головке. В детстве и обиды бывали, а повзрослев, я понял, что правильно она меня воспитывала. Сама стройная, высокая, кисти рук длинные, красивые, рабочие. Её руки для меня много значили. Как совесть.

После войны телят колхозных новорождённых выхаживала. Одна. И дыры в коровнике заделывала, и сено для них на зиму косила, и отвар из каких-то трав и почек варила — ни один не помер. А от колхоза только палочки — трудодни в тетрадке, по которым получать было нечего. Я как-то стеснялся свои чувства к ней высказывать. Наверное, напрасно. Так и не выговорил того, что на сердце было. Не облегчил души ей и себе. И так подумаю об этом, и об её доле — комок в горле. Не уйти мне от этого. Надо писать картину.

В 1950-е годы жила она с моими сёстрами в Ижоре. За два года перед смертью заболела она. Попала в больницу. Думали — не выживет. Очень уж плоха была. Вот тогда и приехал я к ней. Казалось, прощаться еду. Что-то сделать хотелось такое, чтоб поняла она, как дорога мне. Сидел около неё в белом халате. И опять какие-то не те слова говорил, которые просились….

Во второй раз попала в больницу — долго руки не отпускала, прежде чем я ушёл. Словно прощалась. Когда умерла, меня с нею не было….

Есть у меня эскизы и варианты, когда сын у матери в больнице. Но белый цвет я не люблю — мёртвый какой-то. А там стены белые, простыни белые, халаты белые.

И перенёс я эту встречу в дом, где родился. Как приеду на Яндом-озеро, приду в этот дом, где все сучки, глазки и трещинки на бревёнчатых стенах знаю, — горло перехватывает. Вначале на стенах фотографии в рамках висели у меня в картине, как было на самом деле в доме. Потом всё убрал, оставил лишь икону, швейные принадлежности и котёнка на одеяле.

Вначале были братья с жёнами у постели матери. Потом сын и выходящая из комнаты жена. Потом всё исчезло и остался один сын с матерью…»