Развилка, предложенная здесь, — момент подачи сигнала к началу вооруженного восстания в октябре 1917 года. В зависимости от того, какую цель выбрала бы команда «Авроры», события могли развиваться политически противоположными путями, но в равной степени трагически.

 

....Ночь на 25 октября 1917 года выдалась в Петрограде ненастной и тревожной, город застыл под порывами ледяного ветра, который налетал с зарядами дождя и мокрого снега. На темных улицах хлопали одиночные выстрелы, с тяжело-звонким стуком копыт проносились казачьи разъезды и юнкерские патрули, у мостов горели костры и дежурили броневики. Словно темное балтийское небо, над городом нависло грозное ожидание, будто судьба его решалась там, наверху, в схватке невидимых туч.

Поднялась вода в Неве, нагонная волна поднимала на реке барашки. Волны бились о борта крейсера «Аврора», пришвартованного у Петроградской набережной. После дневного выхода к Николаевскому мосту, разведенному накануне юнкерами, и сведения его силами судовых электриков корабль отдал якоря в истоке Большой Невки и стоял, развернувшись носом к Дворцовой набережной. В кают-компании было жарко: уже третий час шел спор, чью сторону принять в мятеже. Командир корабля, лейтенант Николай Адольфович Эриксон, по рождению швед, светловолосый мощный скандинав, требовал соблюдения присяги и верности Временному правительству:

— Следует выйти в фарватер Невы, пройти полторы мили до Смольного, встать напротив этого большевистского гнезда и разнести его к чертовой матери!

Ему возражал Александр Белышев, машинист 1-й статьи, недавно избранный председателем судового комитета, низкорослый и коренастый, походивший на краба с руками-клешнями:

— Согласно решению Центробалта «Аврора» должна остаться тут и подчиняться распоряжениям ревкома Петросовета. Мы должны быть готовы ударить по Зимнему дворцу из орудий главного калибра.

— Но в Зимнем — госпиталь! — багровея лицом, кричал Эриксон. — Там больше тысячи раненых солдат, во всех залах, выходящих на Неву: в Николаевском, Фельдмаршальском, Гербовом, там медсестры, обслуга — это сотни невинных жертв!

– У меня приказ товарища Антонова-Овсеенко, — тихо, но твердо отвечал Белышев.

В кают-компанию постучали, в проем двери сунулась голова матроса:

— Шпиона поймали!

Он втолкнул в каюту молодого человека лет тридцати, в плаще и фраке, с черными усиками, будто сошедшего с довоенных афиш цирка Чинизелли. Брезгливо оттолкнув матроса, тот поправил манишку и поклонился:

— Ян Гузик, медиум.

— Что может делать медиум в эту ночь на улицах Петрограда? — насмешливо спросил его Белышев.

— Направлялся на спиритический сеанс на дачу Ольденбургского, пока меня не остановили ваши церберы, — с достоинством отвечал Гузик.

— Что-то с трудом в это верится, — протянул Белышев. — Как бы не пришлось устроить вам внеочередную встречу с духами предков…

Он демонстративно вытянул из деревянной кобуры и положил на стол маузер, но допрос неожиданно прервал Эриксон, подойдя к побледневшему Гузику и в упор спросив его:

— Вы действительно медиум?

— Да.

— И можете предсказывать будущее?

— Иногда, в зависимости от расположения духов…

— Вы можете сделать это сейчас?

— Я попробую, — нерешительно отвечал молодой человек, — но я не могу поручиться за результат.

— Я думаю, у вас нет выбора, — усмехнулся Белышев.

— Принесите свечи и кокаину, — сказал Гузик.

Через пять минут в кают-компании был полумрак, на столе горел десяток свечей. Медиум, оставшись в одной белой рубашке, уже вынюхал с бритвенного зеркальца две дорожки кокаина, принесенного матросами, и казался чрезвычайно спокойным.

— Откройте окно, — сказал он. Эриксон отвинтил и приоткрыл иллюминатор, впустив в кают-компанию ледяной балтийский ветер, отчего заплясали огоньки свечей. Гузик сидел на диване, закрыв глаза. Так прошло несколько минут в тишине. Наконец он подал голос:

— Говорите, что вы хотите знать.

— Что будет, если ударим по Зимнему? — спросил Эриксон.

— Вижу кровь, — монотонно отвечал медиум, — вижу много крови. Вижу пожары, толпы, поражение в войне, еще одну войну. Горят деревни, храмы, темные люди ходят по улицам, много снега вокруг.

— А кто победит? — спросил Белышев.

— Большевики победят, столицу перенесут в Москву. Вижу большие города, заводы, дымы, вижу великий голод, люди друг друга едят…

Медиум открыл глаза, зрачки его расширились и с силой глядели в ночь за иллюминатором, сквозь черноту и рваные облака, в дали, при мысли о которых становилось не по себе.

— Вижу свет в домах, автомобили, дирижабли, паровозы… Вижу людей, плохо одетых, роют каналы и котлованы, вижу фабрики и бараки…

Неожиданно медиум заговорил чужим голосом, истеричным и визгливым:

— Расстрелять как бешеных псов! Раздавить троцкистскую гадину! — но затем вдруг перешел на надтреснутый тенорок: — Сегодня, в 4 часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек.

Медиум привстал, по лицу его прошла судорога, и он начал выкрикивать:

— Опять война, опять кровь, броневики, аэропланы с крестами, немцы на Волге, на Кавказе… — Он замолчал на мгновение и продолжил: – Вижу русских в Европе, в Берлине, в Вене, вижу салют над Москвой…

Гузик откинулся на диван без сил и замолчал.

— Принесите балтийского чаю! — крикнул Белышев за дверь каюты. Через минуту прибежал вахтенный, держа стакан водки с кокаином. Ее влили в рот медиуму, придерживая его за затылок, и через минуту тот открыл глаза.

— Вижу нефть! — сообщил он. — Море нефти, бьет фонтаном, огромные факелы в Сибири. Военный парад в Москве, возят по Красной площади железные столбы на лафетах. Еще война, где-то на юге, горы, пыль, люди в тюрбанах… Снова толпы на улицах, флаги, как будто революция.

— Что будет через сто лет? — спросил Эриксон.

— Упадок и застой, — ответил медиум. — Расколотая империя, периферия Европы. Нефть, воровство, зависть к Западу, провинциальные нравы. Охранка у власти, и во главе — диктатор, маленький человек с бесцветными глазами.

– А что будет с нами? — спросил Белышев.

– Твою деревню под Владимиром разорят большевики, тебя забудут и вспомнят только через полвека. А тебя, лейтенант, вытолкнут в эмиграцию, и ты умрешь в Монреале.

В кают-компании повисла тишина, только слышно было, как бьют о борт невские волны и глубоко во чреве корабля работает машина и ворочается вал.

— А что будет, если ударим по Смольному? — осторожно поинтересовался Белышев.

— Еще кокаину, — сухо ответил медиум.

На этот раз кокаина не нашлось, и вахтенный принес шприц с эфедрином, который Гузик неожиданно ловко вколол себе, закатав рукав рубахи. Откинувшись на спинку дивана, он застыл со шприцом в руке, и черные усики и завиток волос, прилипший ко лбу, зловеще смотрелись на его совершенно белом лице. Медиум открыл глаза и внезапно стал причитать высоким бабьим голосом:

— Слава те, Хосподи, разбомбили окаянных, поубивали комиссаров, Ленина, Троцкого, вышибли большевиков из города, Керенский Александр Федорыч на белом коне, Учредительное собрание и Конституция, матушка наша. А вот и царь-батюшка возвращается, усмирив смуту, и снова светлая Русь, голубиная Русь, без большевиков и жидов.

Эриксон и Белышев с изумлением смотрели на худого мужчину с остановившимся взглядом, который вещал женским голосом, а тот продолжал:

— Вижу юношей высоких, светлооких, маршируют под хоругвями и свастиками, величают Русь славянскую, православную, от европейского духа воспрявшую…

Медиум снова сменил тон и заговорил хорошо поставленным баритоном:

— От Императорской телеграфной канцелярии. Во исполнение воли Господней и наших обязательств перед германскими союзниками объявляем о священном походе против англо-французской плутократии, утратившей всякие права на самостоятельную государственность.

Опять кровь, — без паузы продолжил Гузик уже своим обычным голосом, — война, бомбардировки, поражение, американская оккупация, колониальная администрация. И снова нефть, много нефти, качают и воруют, и императорский двор в доле. И через сто лет все то же самое: застой, распад империи, периферия Европы, ненависть к Западу. Дворцовый переворот, охранка у власти, и во главе — диктатор, маленький человек с бесцветными глазами. Тебя, комиссар, посадят за связь с большевиками, а после войны ты уедешь во Владимир, где будешь работать уборщиком в придорожном мотеле. А ты, лейтенант, дослужишься до контр-адмирала, попадешь в плен к канадцам и умрешь в Монреале.

Медиум окончательно выдохся и рухнул на диван. Глаза его закатились, на губах выступила пена. Эриксон и Белышев молча сидели за столом, глядя на огни трех оставшихся свечей.

— Умри, начни опять сначала, и повторится всё, как встарь, — прошептал Эриксон и залпом допил остатки балтийского чая из стакана. — Стреляй ты по Зимнему, стреляй по Смольному — всё бесполезно. Заряжай холостым.

Белышев едва заметно кивнул и зычным голосом крикнул:

— Позвать комендора Огнева!

Через восемь минут, в 21.40 комендор Евдоким Огнев произвел холостой выстрел из бакового шестидюймового орудия. Сильный ветер распахнул створку иллюминатора и погасил последние три свечи, наполнив каюту тревожной чернотой петроградской ночи.

 

источник