Опыт рождается как ребенок, долго, и трудно, и больно, но - чем крепче боль, тем тверже устои? И этой осенью я так же уверенно ношу каблуки, так же хожу по улицам, разметая листья подолом юбки, и подставляю шею холодному ветру, и летаю во сне, и рассказываю чужие истории своими словами, и по-прежнему нет никого, перед кем бы я могла вытянуться звонкой струной и смотреть все равно снизу вверх, чувствуя себя сильной и хрупкой одновременно. Вещи, которые нельзя забыть, можно научиться использовать во благо - благодарю, профессор, за прекрасный урок - так сердце становится холодней и спокойней, огонь горит уверенней и ровней, и больше не страшно улыбаться тем, кому хочется улыбнуться. (с)
***
Я люблю человека, живущего далеко.
Но не жжет его одиночество и разлука.
С ним болтает пушное облако над рекой
и высокие арки римского акведука.
Золотая горит мимоза в его саду,
в его комнате оживает одна гравюра,
и он потчует персонажей ее орду.
Его имя стоит в посланиях Эпикура,
на билете в парижский пригород раз в году,
на открытке, летящей ночью из Сингапура.
Иногда проникает музыка в его сны,
а порой незаметно Бог ему дышит в спину.
Его щеки как будто в пене морской волны,
когда он по утрам намыливает щетину.
Я люблю его сквозь границы чужой страны,
сквозь огромного расстоянья слепую льдину,
так, как радуга вырастает во всю длину
небосвода, — но видно только лишь половину.
***
Потому, что кто-то прислал мне букет пионов.
Потому, что солнце светило, как на заказ,
и у входа в метро стояла такая лошадь, каких Филонов
рисовал, с бесконечной горечью вместо глаз,
и как будто ждала наездника (неужели
ты вернешь мое детство, Всадник без головы?)
Потому, что в жизни все - кое-как, или худо-бедно и еле-еле,
кроме тех минут, когда вдруг становишься просто
частью густой травы
в Люксембургском саду - неважно - или в Ушково,
и сидишь на террасе, с бокалом пепси или вина:
неужели в начале действительно было слово
или все-таки эта жаркая тишина?
***
Он любил стихи и нищий вкус земляники;
залетевшую на веранду ночную птицу.
На его картинах щуплый Исус в тунике
был похож на босую девочку-танцовщицу;
говорят, он лишился разума, в завещаньи
свою лампу оставил бабочкам, а тетради -
только той, что навек исчезла с его вещами,
заперев его дом, склоняющийся к ограде.