В приличном обществе не принято говорить о графомании, как не принято говорить о сексуальных извращениях. То есть все признают, что такие явления существуют, некоторые ими даже балуются, но никто из сидящих в комнате (в зале, на форуме) в этом, разумеется, не замешан.

 

На самом деле, графомания – настолько нетронутый пласт культуры, социологии и психологии, что в коротком эссе не удастся затронуть и сотой доли всей проблематики, всей подоплеки. Поэтому, давайте сразу к делу:

 

1) Почему графоман пишет?

2) Почему он не может писать лучше?

 

Чтобы ответить на первый вопрос, надо сделать небольшое отступление. Ежи Лец говорил: «Графомания будет расти по мере прогресса в области записи косноязычия». Уровень читательских притязаний упал ниже низкого, что позволило сделать всякую муру привлекательной с экономической точки зрения. Мысль проста: массовый читатель получает массового писателя (причем из той же массы взятого). Таким образом, издатели и создатели сетевых площадок получили большой и потрясающе устойчивый рынок сбыта. Шансы, что человек, подсевший на дешевые детективы или фентези, вдруг пересядет на литературу haute culture стремительно снижаются с каждой проглоченной «книгой».

 

В то же время человек, читающий ширпотреб, либо не читающий ничего вообще, вдруг поднимает голову и заявляет, что может написать не хуже. Самое смешное в том, что он прав, — потому что хуже уже нельзя, хуже только дадаизм. И вот этот человек с нулевым жизненным опытом и неразвитым воображением начинает искать тему для будущего творения. И он готов писать о том, что попадется на глаза, о том, что с виду популярно у массового читателя. Так появляется фанфиковая литература: книжки про вампиров-демонов-оборотней (стопроцентный хит), про чернобыльскую зону (для брутальных подростков), про аниме, про попаданцев, про какие-то романтические слюни. Я не верю в то, что человек, претендующий на звание писателя, не способен создать собственный мир. Вместо этого новоявленные авторы идут по пути наименьшего сопротивления и выдают публике то, к чему она привыкла. 

 

Так почему же графоман пишет? Да потому, что его будут читать. Писательство — это удивительно удачная отдушина для самооценки. Ведь искусство всегда было крайне субъективной сферой. Институт критики если не загнулся, то уж точно находится в коматозном состоянии. В литературе нет авторитета, который мог бы сказать, что такое хорошо, и что такое плохо. Тем более, что крупным писателям, исследователям и критикам нет дела до того, что творится в масскульте. Как-то раз Стивен Кинг снизошел и на конференции размазал Стеффани Майер и все ее «Сумерки». А если бы он зашел на тематический форум и удосужился вчитаться?

 

Получается, что графоман уже на ступеньку выше своих читателей, потому что он — пишет. А с другими коллегами по цеху он общается на равных. Кто будет воспринимать критику от низшего? С равными разговор короткий: либо взаимные похвальбушки, либо благожелательный нейтралитет, либо шутовской скандал, когда стороны называют друг друга графоманами, но в результате ничего не меняется. А показать свои произведения профессору литературы графоман слегка опасается.

 

Тут мы подходим к вопросу о том, почему графоман не пишет лучше. А зачем ему это? Он достиг того, чего хотел: локальной, скоротечной популярности, хоть капли признательности, хоть крохи внимания. Все. Это и была цель. Литература же никогда не была целью — только средством. Психология временщика от культуры. И если жадный чиновник обогащается по факту, то графоман обогащается символически, теша свое Эго. 

 

Графоман должен быть публичен. Не важно, сколько у него читателей, один или тысяча, кто-то обязательно должен смотреть, как он занимается творческим процессом. Это порождает две догмы. Первая — графоман всегда отдает свои произведения на публику и выклянчивает максимально подробные комментарии. Он не может написать и не получить оплату за написанное в виде отзывов толпы. Поэтому в толпу выбрасывается любой мусор, даже откровенно неудачные вещи. Впрочем, он способен и на мимикрию, изображая «развивающегося и совершенствующегося автора, почитывающего классику», если того требует общественное мнение. Вторая — графоман не может перестать писать, пока не найдет альтернативу этому наркотику. Скольких графоманов забрали нормальная работа, семья, хобби — и слава Богу. 

 

Получается, что графоман — это невоспитанный ребенок, которому никто не может сказать, что он невоспитанный. Для него не существует родительского или учительского авторитета, только он сам, возведенный в абсолют. Да, он будет топать ногами, вопить и закатывать истерики первое время, пока ему пытаются привить навыки поведения, приемлемые во взрослом обществе. Неприятно, но оно того стоит, так как на выходе мы получим человека, который сам в состоянии понять, что выходит из-под его пера.

 

Не думайте, что графоман туп и не умеет учиться. Он не тупой — он просто не ценит литературу. Ему нужно быть господином писанины, а не рабом искусства. Поэтому-то графоманы настойчиво отрицают попытки переориентировать их на Достоевского, Голдинга и Гессе, ведь если равняться на них, то придется работать, много и честно.