зачитался
02-12-2003 21:02
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Две ночки читал Гусева-Оренбургского. Как так получилось, что ранее ничего о нём не слыхал.
Сейчас чего-нить опубликую :)
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Две ночки читал Гусева-Оренбургского. Как так получилось, что ранее ничего о нём не слыхал.
Сейчас чего-нить опубликую :)
Комментарии (16):
КАПИТАН КУК
Хмурые сумерки заглянули в окна.
О. Илья зажег лампу, поставил ее на стол у кровати и вновь улегся с книгой в руках. — “Вождь упсароков, — читал он, — Храброе Сердце, осторожно прополз по траве с томагауком в руках до опушки леса. Бесшумно раздвинул он ветви кустарника и стал внимательно осматривать местность. Перед ним в бесконечную даль расстилалась зеленая равнина, над которой ярко сияло весеннее солнце юга”.
О. Илья опустил книгу.
— Солнце юга! — мечтательно шептал он, наблюдая, как за окном сгущаются ненастные сумерки. В его воображении вставали залитые светом равнины, те безграничные, дикие Пампасы, где всегда бродила его одинокая душа. Ему грезилось, что он мчится по степям на диком мустанге, полный свободы и силы.
Страшный кашель прервал его мечтания, и он затрясся всем худым, тщедушным телом своим. Сквозь кашель ему казалось, что в кухне кто-то разговаривает.
В кухне попадья пахтала масло, кухарка Марья, с толстыми губами и рябым лицом, возилась с корчагами, а у порога стоял низкорослый казак, робкий, с пугливыми, подозрительно бегающими глазами.
— Матушка, — просил он, — доложь!
Попадья сердито вскинула черными, хмурыми бровями.
— Сказала же я тебе, Еремеев, что батюшка нездоров, — произнесла она сухим тоном, — по пустякам нечего и беспокоить его.
Еремеев помолчал.
— До зарезу дошло! — почти вскрикнул он: — хоть на большую дорогу ступай!
Как бы вдохновясь своим горестным словом, он выступил из тени порога на сумеречный свет окна и заговорил горячо, торопливо, отчаянно:
— Матушка! Родная! Поверь Господу Богу! В доме хлеба крошки нету. Жена хворает... Матушка! Выручи! Девочка-то хворая… в кори лежит.
Попадья спокойно продолжала пахтать масло.
— Про старый-то долг забыл, Яким Василич? — сказала она.
— Родная, Бога молю...
— Бог, мотри-ка, за нас долгов не платит.
— Уплачу! Заработаю! Хлеб молотить или сено возить по осени... только кликни!
— Слышали мы эти сладкие речи! — бесстрастным тоном говорила попадья: — по весне лед возить понадобилось, кого дома не было?
— Родная! На базар ведь я уезжал в Крашениновку. Разве прятался!
Наступило молчание.
В окно смотрело угрюмое ненастье. Дождь ручьями тек по грязным стеклам.
— Матушка! — заговорил казак.
Попадья продолжала свою работу.
— Выручи... родная! — с отчаянием в голосе молил казак.
— Пристал! — рассердилась попадья, бросив мешалку; — как тебе не стыдно! Не крезы мы. Свой сын в духовном училище учится! Все к попу да к попу, — пользуетесь его добротой... дурацкой! А приди к вам поп за нуждой, — дома вас нету!
— От нас-то ведь ты не была обижена, матушка.
— Всех вас на одну веревку связать.
Она опять взялась за мешалку.
Дождь, казалось, усиливался. Монотонно-тоскливо барабанил он в стекла. Слышалось, как скрипела запоздалая телега, шлепала по грязи лошадь и кто-то ругался. Марья встала босыми ногами на припечек и вскричала:
— Матушка! Взошло тесто-то... так и выпирает!
Попадья занялась тестом.
—Матушка!—просительно говорил казак,—что же мне делать-то? На большую дорогу теперь идти? Больше просить не у кого, всю крепость обегал! Выручи! Хрчста-ради прошу!
— Вот ты Христа-ради просишь! — сказала попадья, — а подай тебе краюху хлеба, ты носом фыркнешь!
— Чего же мне с краюхой-то делать!
— То-то! Все вы так-то! Христа-ради просишь, так хлеба отрежу. А в долг... к другим ступай!
Еремеев больше не вынес.
—Прощенья просим! — сказал он и вышел за дверь. Но затворяя дверь, не выдержал: гнев вырвался у него горьким словом, которое услыхала попадья.
— Длинногривые!
Выйдя на улицу, Еремеев с силой захлопнул калитку. Как у затравленного волка, в груди его, под серым чапаном и грязной рубахой, загорелось чувство, до сих пор неиспытанное, чувство протеста, страстного, гневного, отчаянного. Этот протест выразился в граде самых циничных ругательств, которые Еремеев шептал со страстной ненавистью с побелевшими губами, в то время как, полный злобы, взгляд его блуждал с предмета на предмет, пробегал по серому небу, по грязной улице, по черным хатам.
— Хоть бы чорту душу продать! — прошептал он.
Он медленно шел к своей раскрытой хате, не разбирая дороги, и представлял, как мечется в кори Анютка, и с каким лицом встретит его жена. Вдруг он решитсльно повернул назад и прошел в глухой переулок за поповским домом. Он не сознавал еще ясно, куда идет, но шел не размышляя, не колеблясь, как будто повинуясь вдруг восставшему в душе представлению, услужливо подсказанному памятью и безраздельно овладевшему мозгом. Никто не попадался ему навстречу. Тьма густою пеленой одевала землю. Он осторожно скользил вдоль плетней, инстинктивно стараясь не сделать шума. Дождь то переставал, то вновь принимался идти с удвоенной силой. Еремеев дошел до конца околицы. Перед ним расстилалось поле, покрытое мраком и объятое мертвящей тишиной. На секунду он приостановился, обернулся к поселку, на минуту как будто задумался, но вдруг в новом приступе отчаяния почти закричал:
— Проклятые! Прокляты будьте отныне и до века! Затравили меня!
Он быстро и решительно зашагал в сторону от поселка в ночную, ненастную мглу.
Тем временем, едва Еремеев вышел из кухни поповского дома, дверь из зальцы приотворилась, и оттуда выглянул о. Илья.
— Кто тут? — спросил он, осматривая кухню.
— Все свои, — сказала попадья.
— Мне показалось, был кто-то!
Он вышел в кухню, мягко ступая ногами, обутыми в валенки, и заложив свои худые руки в карманы подрясника.
— Я ведь явственно слышал голос! — говорил он, меланхолически смотря за окно.
— Показалось! — проронила попадья.
— То-то...
Он постоял, задумчиво прислушиваясь к шуму дождя, и опять спросил:
— Может, был кто, а?
— Господи... говорю же нет! — нетерпеливо произнесла попадья: — померещилось тебе. Марью спроси, коли мне не веришь!
— Марья!
— Никовошеньки-никого!
О. Илья взялся рукою за впалую грудь и раза два коротко кашлянул.
— То-то! — сказал он.
Он ушел в зальцу и несколько раз прошелся бесшумно по беленьким половичкам колеблющейся походкой.
В окна вползали густые сумерки.
— Не верится мне, — размышлял о. Илья. — Слышал я голос, не мерещилось же мне! Господи... и зачем они всегда врут!
Он присел было на диванчик, но тотчас же опять встал.
— Ведь я же явственно слышал голос! Не приходил ли кто хлеба в долг просить? Нужда-то большая. А они... Это так и будет! Чего им жалко какую-нибудь пудовку? С них же берется. Слава Богу, хлеба целый амбар.
Улыбаясь меланхолически, он закашлялся.
Потом подошел к окну, раздвинул кисейные занавески и внимательно посмотрел на улицу, на площадь, не идет ли кто от его ворот. Стемнело, но можно было еще рассмотреть, как тучи несутся вверху, подгоняемые ветром. Нигде не было видно живой души. Только церковь высилась среди площади темным силуэтом, вся мокрая от ненастья. О. Илья задумался, глядя в окно и прислушиваясь к шуму дождя. Всем существом своим ощущал он заброшенность. Какие-то яркие картины вставали в душе его, полные красок, полные звуков; охватывал вновь тот мираж иной жизни, которая всегда жила в глубине души его, в тайниках, никому недоступных. Солнце юга, блестящее, яркое, леса, перепутанные лианами, в которых таятся змея и гиена, бесконечные равнины со стадами бизонов, пасущихся на диком приволье, и палатки охотников, вольных исследователей неизвестных стран, с кострами, с ружейными залпами... Всё это сплеталось в фантастически-причудливую фантасмагорию, сплеталось, расплеталось в душе его. А в окно смотрела на него тоска одиночества, с грязной площади, с темной улицы, опускалась хмарой с хмурых туч, шептала ему какие-то сказки-были, трепетала в занавесках окон и скреблась вместе с мышью в углу его комнаты.
Со вздохом оторвавшись от окна, он колеблющеюся походкой вышел в кухню.
— Катенька! Право, кто-то был у нас! — сказал он; — зачем ты скрываешь? Как это неприятно!
— Неприятно, так и сиди в кабинете, обоймись с своими книгами дурацкими! — рассердилась попадья.
— Что же ты сердишься?
— Скажите пожалуйста! Заботишься, заботишься о нем, а вместо благодарности: неприятно! Другая бы попадья давно сбежала от такой жизни. Я только, грешная, терплю!
Он хотел что-то сказать, но махнул рукою и ушел в кабинет. Здесь он опять лег поближе к лампе, взял книгу и стал читать. “Вдали, на краю равнины, — читал он, — Храброе Сердце увидел белеющие палатки. Тогда снова, припав к земле, он, как змея, бесшумно пополз по высоким травам к лагерю”.
За окном шумело ненастье. Дерево шуршало по окну оголенными ветвями.
Где-то сверчок запел. Мышь заскребла.
Утро встало над землей еще ненастнее вечера. Низко ползли хмурые облака, клубились, разрывались, соединяясь в мрачно-серые тучи, из которых мутной пеленой оседал мелкий дождь, похожий на изморозь. Избушки поселка были черны, грязны, несчастны.
Все краски природы слиняли, потускнели, стерлись. Тоска тусклым оком смотрела с грязно-серого неба, выглядывала из-за каждого покривившегося плетня, заползала в комнаты через запотелые окна, как убийца, бесшумно нападала на людей и душила их.
Едва о. Илья сел за утренний чай, как к нему явилась скучающая публика. Сначала пришел Антон Антоныч, фельдшер, — краснорожий, приземистый человек. Он был мрачен как ненастное утро.
- Голова болит! — сказал он, потирая лоб и как будто вопросительно посматривая на батюшку.
-Мы ее русским средством полечим! — улыбнулся о. Илья, доставая из шкапа графин.
— Катя, принеси-ка закусочки... Надо фельдшера полечить, захвораем— и он нас... того…
— На тот свет вылечит? — подшутила попадья, откладывая шитье и направляясь в кухню за закуской.
Фельдшер слегка расцвел.
— Всемирное средство! — сказал он, кивнув на графин и засмеявшись хриплым смехом, — пословица говорится: кто водочку не любит, тот Богу враг.
Он закачался на стуле от приятного смеха, щурясь на графин, как кот на масло.
Едва появился графин, пришел и дьякон. Говорили, что у дьякона особое чутье развилось от долгой практики... вроде шестого чувства: он водку издали чуял. Дьякон был маленький, с глазами навыкате и совершенно лысый: когда-то жена захотела сделать его кудрявым и помазала пьяному голову чудодейственной мазью. Все волосы вылезли.
— Могу вместити? — сказал дьякон, поздоровавшись и подходя к графину.
Выпил, сел к столу, погладил лысину, крякнул и вытаращил глаза: это была его всегдашняя привычка.
Тем временем фельдшер совсем расцвел.
— Да... вот, —заговорил он оживленно, поддевая на вилку кусок селедки и отправляя его в рот, — мы вчера с писарем-то, с Капитоном-то Ивановичем, здо-о-рово заложили! Капитон-то Иванович выпить не дура-ак!.. 0-го-го!.. Четверть поставь, кончит!.. Ну, и пошел же он на четвереньках домой. Смотрю в окно ему вслед... что, думаю, такое... теленок — не теленок... А это он... на четвереньках... да головой-то всё в грязь норовит...
Фельдшер опять заколыхался на стуле от смеха при воспоминании о Капитоне Ивановиче.
- У меня со вчерашнего в голове тоже стукатень идет! — сказал дьякон, выразительно крякнув: — треск! Словно там крышу ломают... или из пушек палят!.. Мне уж дьяконица на неё утром четыре ведра воды вылила... не берет! О. Илья... могу вместити?
Фельдшер поспешил последовать примеру дьякона, после чего совершенно загорелся пламенем.
— А у нас новость, батюшка, — сказал он, — Капитон-то Иваныч хотел сегодня ко мне прийти, — да некогда, — суд! Вора поймали. На алебастровой горе инструменты украл.
— Чей такой? — спросил о. Илья.
— Еремеев.
Попадья удивленно подняла голову, и краска залила слегка лицо ее. Но она сейчас же спокойно принялась за шитье.
— От них только и станется, — заметила она своим сухим тоном; — как же его поймали?
— Тут целая история! — засмеялся фельдшер. — Еремеев ночью на алебастровую гору пробрался, спустился в шахту, да инструменты и свистнул. На ту пору Кузьма Помазок с Балабановым вздумали на ночную работу идти. Пришли, хватились инструментов, — нет!
А Помазок-то парень вострый, в степи, в походах бывал. "Я, — говорит, — на Аму-Дарье тигров выслеживал, а этому вору меня не провести!..". Прибежал домой, лошадь оседлал, да в город, — прямо к сестре, да у сестры и нарядился бабой... Нарядился это он бабой и пошел, вышагивает по базару. Там ему кричат: “тетенька, что покупаешь?..” Он и глазом не
моргнет. Хвать, а Еремеев-то вот! Уж инструменты продал и деньги получает... Помазок-то сейчас платок долой, платье снял, да и кричит: “стой!.. Узнаешь меня? Да за шиворот... Привез он его в поселок еще рано поутру, часа два тому назад; теперь сход скликают: судить будут... Хе-хе-хе!.. Нет, как это он ловко... Цап царап. Башка этот Помазок!
— Вышибало номер первый! — сказал дьякон.
— Нужда! — заметил о. Илья с оттенком грусти.
— Нужда! — презрительно передразнила попадья, — у тебя всё нужда. Народ избаловался, вот что! По моему, мало их... порют-то!
— Какие ты всегда глупости говоришь, Катя! — рассердился о. Илья. — Вот богатые мужики не идут воровать. Отчего же всё бедные воруют?
— А вчера Капитон-то Иваныч еще новость мне сказывал, батюшка, — заговорил фельдшер, нетвердо выговаривая слова: —Андрэ нашелся!
— Что вы! — оживился о. Илья, даже привстав с дивана. — Не может быть! Откуда он вычитал?
— Говорит, нашелся. В леднике, будто бы, сидел, а летом, как растаяло, вышел.
— Духовный, что ли? — спросил дьякон.
Хмурые сумерки заглянули в окна.
О. Илья зажег лампу, поставил ее на стол у кровати и вновь улегся с книгой в руках. — “Вождь упсароков, — читал он, — Храброе Сердце, осторожно прополз по траве с томагауком в руках до опушки леса. Бесшумно раздвинул он ветви кустарника и стал внимательно осматривать местность. Перед ним в бесконечную даль расстилалась зеленая равнина, над которой ярко сияло весеннее солнце юга”.
О. Илья опустил книгу.
— Солнце юга! — мечтательно шептал он, наблюдая, как за окном сгущаются ненастные сумерки. В его воображении вставали залитые светом равнины, те безграничные, дикие Пампасы, где всегда бродила его одинокая душа. Ему грезилось, что он мчится по степям на диком мустанге, полный свободы и силы.
Страшный кашель прервал его мечтания, и он затрясся всем худым, тщедушным телом своим. Сквозь кашель ему казалось, что в кухне кто-то разговаривает.
В кухне попадья пахтала масло, кухарка Марья, с толстыми губами и рябым лицом, возилась с корчагами, а у порога стоял низкорослый казак, робкий, с пугливыми, подозрительно бегающими глазами.
— Матушка, — просил он, — доложь!
Попадья сердито вскинула черными, хмурыми бровями.
— Сказала же я тебе, Еремеев, что батюшка нездоров, — произнесла она сухим тоном, — по пустякам нечего и беспокоить его.
Еремеев помолчал.
— До зарезу дошло! — почти вскрикнул он: — хоть на большую дорогу ступай!
Как бы вдохновясь своим горестным словом, он выступил из тени порога на сумеречный свет окна и заговорил горячо, торопливо, отчаянно:
— Матушка! Родная! Поверь Господу Богу! В доме хлеба крошки нету. Жена хворает... Матушка! Выручи! Девочка-то хворая… в кори лежит.
Попадья спокойно продолжала пахтать масло.
— Про старый-то долг забыл, Яким Василич? — сказала она.
— Родная, Бога молю...
— Бог, мотри-ка, за нас долгов не платит.
— Уплачу! Заработаю! Хлеб молотить или сено возить по осени... только кликни!
— Слышали мы эти сладкие речи! — бесстрастным тоном говорила попадья: — по весне лед возить понадобилось, кого дома не было?
— Родная! На базар ведь я уезжал в Крашениновку. Разве прятался!
Наступило молчание.
В окно смотрело угрюмое ненастье. Дождь ручьями тек по грязным стеклам.
— Матушка! — заговорил казак.
Попадья продолжала свою работу.
— Выручи... родная! — с отчаянием в голосе молил казак.
— Пристал! — рассердилась попадья, бросив мешалку; — как тебе не стыдно! Не крезы мы. Свой сын в духовном училище учится! Все к попу да к попу, — пользуетесь его добротой... дурацкой! А приди к вам поп за нуждой, — дома вас нету!
— От нас-то ведь ты не была обижена, матушка.
— Всех вас на одну веревку связать.
Она опять взялась за мешалку.
Дождь, казалось, усиливался. Монотонно-тоскливо барабанил он в стекла. Слышалось, как скрипела запоздалая телега, шлепала по грязи лошадь и кто-то ругался. Марья встала босыми ногами на припечек и вскричала:
— Матушка! Взошло тесто-то... так и выпирает!
Попадья занялась тестом.
—Матушка!—просительно говорил казак,—что же мне делать-то? На большую дорогу теперь идти? Больше просить не у кого, всю крепость обегал! Выручи! Хрчста-ради прошу!
— Вот ты Христа-ради просишь! — сказала попадья, — а подай тебе краюху хлеба, ты носом фыркнешь!
— Чего же мне с краюхой-то делать!
— То-то! Все вы так-то! Христа-ради просишь, так хлеба отрежу. А в долг... к другим ступай!
Еремеев больше не вынес.
—Прощенья просим! — сказал он и вышел за дверь. Но затворяя дверь, не выдержал: гнев вырвался у него горьким словом, которое услыхала попадья.
— Длинногривые!
Выйдя на улицу, Еремеев с силой захлопнул калитку. Как у затравленного волка, в груди его, под серым чапаном и грязной рубахой, загорелось чувство, до сих пор неиспытанное, чувство протеста, страстного, гневного, отчаянного. Этот протест выразился в граде самых циничных ругательств, которые Еремеев шептал со страстной ненавистью с побелевшими губами, в то время как, полный злобы, взгляд его блуждал с предмета на предмет, пробегал по серому небу, по грязной улице, по черным хатам.
— Хоть бы чорту душу продать! — прошептал он.
Он медленно шел к своей раскрытой хате, не разбирая дороги, и представлял, как мечется в кори Анютка, и с каким лицом встретит его жена. Вдруг он решитсльно повернул назад и прошел в глухой переулок за поповским домом. Он не сознавал еще ясно, куда идет, но шел не размышляя, не колеблясь, как будто повинуясь вдруг восставшему в душе представлению, услужливо подсказанному памятью и безраздельно овладевшему мозгом. Никто не попадался ему навстречу. Тьма густою пеленой одевала землю. Он осторожно скользил вдоль плетней, инстинктивно стараясь не сделать шума. Дождь то переставал, то вновь принимался идти с удвоенной силой. Еремеев дошел до конца околицы. Перед ним расстилалось поле, покрытое мраком и объятое мертвящей тишиной. На секунду он приостановился, обернулся к поселку, на минуту как будто задумался, но вдруг в новом приступе отчаяния почти закричал:
— Проклятые! Прокляты будьте отныне и до века! Затравили меня!
Он быстро и решительно зашагал в сторону от поселка в ночную, ненастную мглу.
Тем временем, едва Еремеев вышел из кухни поповского дома, дверь из зальцы приотворилась, и оттуда выглянул о. Илья.
— Кто тут? — спросил он, осматривая кухню.
— Все свои, — сказала попадья.
— Мне показалось, был кто-то!
Он вышел в кухню, мягко ступая ногами, обутыми в валенки, и заложив свои худые руки в карманы подрясника.
— Я ведь явственно слышал голос! — говорил он, меланхолически смотря за окно.
— Показалось! — проронила попадья.
— То-то...
Он постоял, задумчиво прислушиваясь к шуму дождя, и опять спросил:
— Может, был кто, а?
— Господи... говорю же нет! — нетерпеливо произнесла попадья: — померещилось тебе. Марью спроси, коли мне не веришь!
— Марья!
— Никовошеньки-никого!
О. Илья взялся рукою за впалую грудь и раза два коротко кашлянул.
— То-то! — сказал он.
Он ушел в зальцу и несколько раз прошелся бесшумно по беленьким половичкам колеблющейся походкой.
В окна вползали густые сумерки.
— Не верится мне, — размышлял о. Илья. — Слышал я голос, не мерещилось же мне! Господи... и зачем они всегда врут!
Он присел было на диванчик, но тотчас же опять встал.
— Ведь я же явственно слышал голос! Не приходил ли кто хлеба в долг просить? Нужда-то большая. А они... Это так и будет! Чего им жалко какую-нибудь пудовку? С них же берется. Слава Богу, хлеба целый амбар.
Улыбаясь меланхолически, он закашлялся.
Потом подошел к окну, раздвинул кисейные занавески и внимательно посмотрел на улицу, на площадь, не идет ли кто от его ворот. Стемнело, но можно было еще рассмотреть, как тучи несутся вверху, подгоняемые ветром. Нигде не было видно живой души. Только церковь высилась среди площади темным силуэтом, вся мокрая от ненастья. О. Илья задумался, глядя в окно и прислушиваясь к шуму дождя. Всем существом своим ощущал он заброшенность. Какие-то яркие картины вставали в душе его, полные красок, полные звуков; охватывал вновь тот мираж иной жизни, которая всегда жила в глубине души его, в тайниках, никому недоступных. Солнце юга, блестящее, яркое, леса, перепутанные лианами, в которых таятся змея и гиена, бесконечные равнины со стадами бизонов, пасущихся на диком приволье, и палатки охотников, вольных исследователей неизвестных стран, с кострами, с ружейными залпами... Всё это сплеталось в фантастически-причудливую фантасмагорию, сплеталось, расплеталось в душе его. А в окно смотрела на него тоска одиночества, с грязной площади, с темной улицы, опускалась хмарой с хмурых туч, шептала ему какие-то сказки-были, трепетала в занавесках окон и скреблась вместе с мышью в углу его комнаты.
Со вздохом оторвавшись от окна, он колеблющеюся походкой вышел в кухню.
— Катенька! Право, кто-то был у нас! — сказал он; — зачем ты скрываешь? Как это неприятно!
— Неприятно, так и сиди в кабинете, обоймись с своими книгами дурацкими! — рассердилась попадья.
— Что же ты сердишься?
— Скажите пожалуйста! Заботишься, заботишься о нем, а вместо благодарности: неприятно! Другая бы попадья давно сбежала от такой жизни. Я только, грешная, терплю!
Он хотел что-то сказать, но махнул рукою и ушел в кабинет. Здесь он опять лег поближе к лампе, взял книгу и стал читать. “Вдали, на краю равнины, — читал он, — Храброе Сердце увидел белеющие палатки. Тогда снова, припав к земле, он, как змея, бесшумно пополз по высоким травам к лагерю”.
За окном шумело ненастье. Дерево шуршало по окну оголенными ветвями.
Где-то сверчок запел. Мышь заскребла.
Утро встало над землей еще ненастнее вечера. Низко ползли хмурые облака, клубились, разрывались, соединяясь в мрачно-серые тучи, из которых мутной пеленой оседал мелкий дождь, похожий на изморозь. Избушки поселка были черны, грязны, несчастны.
Все краски природы слиняли, потускнели, стерлись. Тоска тусклым оком смотрела с грязно-серого неба, выглядывала из-за каждого покривившегося плетня, заползала в комнаты через запотелые окна, как убийца, бесшумно нападала на людей и душила их.
Едва о. Илья сел за утренний чай, как к нему явилась скучающая публика. Сначала пришел Антон Антоныч, фельдшер, — краснорожий, приземистый человек. Он был мрачен как ненастное утро.
- Голова болит! — сказал он, потирая лоб и как будто вопросительно посматривая на батюшку.
-Мы ее русским средством полечим! — улыбнулся о. Илья, доставая из шкапа графин.
— Катя, принеси-ка закусочки... Надо фельдшера полечить, захвораем— и он нас... того…
— На тот свет вылечит? — подшутила попадья, откладывая шитье и направляясь в кухню за закуской.
Фельдшер слегка расцвел.
— Всемирное средство! — сказал он, кивнув на графин и засмеявшись хриплым смехом, — пословица говорится: кто водочку не любит, тот Богу враг.
Он закачался на стуле от приятного смеха, щурясь на графин, как кот на масло.
Едва появился графин, пришел и дьякон. Говорили, что у дьякона особое чутье развилось от долгой практики... вроде шестого чувства: он водку издали чуял. Дьякон был маленький, с глазами навыкате и совершенно лысый: когда-то жена захотела сделать его кудрявым и помазала пьяному голову чудодейственной мазью. Все волосы вылезли.
— Могу вместити? — сказал дьякон, поздоровавшись и подходя к графину.
Выпил, сел к столу, погладил лысину, крякнул и вытаращил глаза: это была его всегдашняя привычка.
Тем временем фельдшер совсем расцвел.
— Да... вот, —заговорил он оживленно, поддевая на вилку кусок селедки и отправляя его в рот, — мы вчера с писарем-то, с Капитоном-то Ивановичем, здо-о-рово заложили! Капитон-то Иванович выпить не дура-ак!.. 0-го-го!.. Четверть поставь, кончит!.. Ну, и пошел же он на четвереньках домой. Смотрю в окно ему вслед... что, думаю, такое... теленок — не теленок... А это он... на четвереньках... да головой-то всё в грязь норовит...
Фельдшер опять заколыхался на стуле от смеха при воспоминании о Капитоне Ивановиче.
- У меня со вчерашнего в голове тоже стукатень идет! — сказал дьякон, выразительно крякнув: — треск! Словно там крышу ломают... или из пушек палят!.. Мне уж дьяконица на неё утром четыре ведра воды вылила... не берет! О. Илья... могу вместити?
Фельдшер поспешил последовать примеру дьякона, после чего совершенно загорелся пламенем.
— А у нас новость, батюшка, — сказал он, — Капитон-то Иваныч хотел сегодня ко мне прийти, — да некогда, — суд! Вора поймали. На алебастровой горе инструменты украл.
— Чей такой? — спросил о. Илья.
— Еремеев.
Попадья удивленно подняла голову, и краска залила слегка лицо ее. Но она сейчас же спокойно принялась за шитье.
— От них только и станется, — заметила она своим сухим тоном; — как же его поймали?
— Тут целая история! — засмеялся фельдшер. — Еремеев ночью на алебастровую гору пробрался, спустился в шахту, да инструменты и свистнул. На ту пору Кузьма Помазок с Балабановым вздумали на ночную работу идти. Пришли, хватились инструментов, — нет!
А Помазок-то парень вострый, в степи, в походах бывал. "Я, — говорит, — на Аму-Дарье тигров выслеживал, а этому вору меня не провести!..". Прибежал домой, лошадь оседлал, да в город, — прямо к сестре, да у сестры и нарядился бабой... Нарядился это он бабой и пошел, вышагивает по базару. Там ему кричат: “тетенька, что покупаешь?..” Он и глазом не
моргнет. Хвать, а Еремеев-то вот! Уж инструменты продал и деньги получает... Помазок-то сейчас платок долой, платье снял, да и кричит: “стой!.. Узнаешь меня? Да за шиворот... Привез он его в поселок еще рано поутру, часа два тому назад; теперь сход скликают: судить будут... Хе-хе-хе!.. Нет, как это он ловко... Цап царап. Башка этот Помазок!
— Вышибало номер первый! — сказал дьякон.
— Нужда! — заметил о. Илья с оттенком грусти.
— Нужда! — презрительно передразнила попадья, — у тебя всё нужда. Народ избаловался, вот что! По моему, мало их... порют-то!
— Какие ты всегда глупости говоришь, Катя! — рассердился о. Илья. — Вот богатые мужики не идут воровать. Отчего же всё бедные воруют?
— А вчера Капитон-то Иваныч еще новость мне сказывал, батюшка, — заговорил фельдшер, нетвердо выговаривая слова: —Андрэ нашелся!
— Что вы! — оживился о. Илья, даже привстав с дивана. — Не может быть! Откуда он вычитал?
— Говорит, нашелся. В леднике, будто бы, сидел, а летом, как растаяло, вышел.
— Духовный, что ли? — спросил дьякон.
— Воздухоплаватель.
— Во-он!.. Как он в погреб-то попал?
— Боже мой! Боже мой! — волновался о. Илья, — удивили вы меня. И даже обрадовали, признаться... Нашелся! Дай-то Бог, чтобы это правда была, а не выдумка... Ведь вы поймите, Антон Антоныч,. как он науку обогатит! Ведь там, за вечными ледяными горами, быть может, новые страны, новые люди; совершенно неизвесные еще науке — растения и животныё.. Волшебный мир!
- Могу вместити? пробасил дьякон, торопясь поправить голову; — стомаха ради телесного.
— Пейте, не спрашивайте! — отмахнулся о. Илья продолжал, обращаясь к фельдшеру: — да, Антон Антоныч! Человек всю землю обошел, в пустыни проник, в леса первобытные... на дно морское спускался... всю природу исследовал... Каждая пташка там, травка, букашка в книгах зарегистрирована... А вот — полюс! Таинственный мир, неисследованный мир... Запрет на него для человека положен... Погодите-ка, я карту принесу.
О. Илья быстро прошел в кабинет.
— Вместим? — оживился дьякон, мигнув фельдшеру на графин, и обратился к попадье: — Матушка! Разреши. Мать попадья! При-ложимся к насто-ечке, пото-м и к огурцу!
Дьякон запел:
Век на-ш не дол-га-й...
Вы-пьем по пол-на-й...
Вслед за тем у дьякона совершенно взмокла лысина, а фельдшер стал походить на повешенного, которого только что сняли с петли.
— Вот! — говорил возбужденно о. Илья, разложив атлас на столе и водя пальцем по карте. —Смотрите... вот... Земля Франца-Иосифа... вот, видите, как тут земля обрывается... Дальше ничего не известно... ничего! А ведь там самые чудеса должны быть. Говорят, там за ледяными горами — теплое море!
Фельдшер смотрел на карту совершенно посоловевшими глазами и покачивался на стуле, как будто от удивления, а дьякон сказал:
— Не из водки море-то, о. Илья? Вот бы где приходец поддеть... Говорят, есть такие места, где из водки реки текут. Рай!
— Читали вы Нансена? — обратился о. Илья к фельдшеру, садясь на диван: — “Среди полярной ночи”?
Фельдшер хотел сказать “нет”, но у него не вышло.
— Нравится мне он! Как увлекательно, ярко рисует он чудеса полярного мира! Вы только представьте себе эту бесконечную, морозную, темную, торжественную... безмолвную ночь! Часы бегут... бегут сутки... бегут недели... А всё не светает... всё тихо, всё темно! Только ледяные горы, белея, плывут да сталкиваются с треском, да рассыпаются, разлетаясь в куски... и море бурлит под ними, мрачное, черное, как чернила! Белые медведи ревут на льдинах. А вверху звезды горят... большие... яркие! И вдруг по небу взметнется северное сияние... иглами... столбами... переливами... молчаливо... холодно... таинственно!
— Ах! — вздохнул он, откидываясь на диван, — всюду побывать бы, всё бы видеть... всё бы изведать. Как меня влекло когда-то... Влекло — манило... А судьба-то вот... Я сына непременно в университет направлю!
— Хо-оро-шие страны! — покачнулся фельдшер на стуле, — оттуда к нам исландский мох идет. Хо-ро-о-шее средст-во!
— Водку можно настаивать? — спросил дьякон.
— Нет! — мотнул фельдшер головой так, как будто он хотел покатить ее по полу вместо шара.
— Значит, дрянь! А ты хвалишь! Вот анис — чудесная штука! Такая из аниса настойка выходит, что я, брат, какой питок, — и то рот разеваю... Яко рыба!
Тут дьякон вытаращил глаза.
— Могу вместити?
— Кушайте, о. дьякон, — говорил о. Илья, мечтательно смотря куда-то за окно горящим взором. — Антон Антоныч... Поправляйтесь!
— Уж-ж я... поп-рра... — бормотал фельдшер.
— Антоха! — взывал к фельдшеру дьякон: царапнем! За Андрея... чтобы в погреб не попадал!
— Цар-ра-а... — бормотал фельдшер; — толь-ко у меня... гол-лова... чего-то...
— Пустяк! От водки всякая голова проходит! Глотни из теплого моря, всё пройдет!
Выпив рюмку, дьякон сказал:
—О. Илья...
Он слегка наклонил голову и замотал ею.
— Не нажить тебе с Куком добра!
— С каким Куком, о. дьякон?
— Известно, с каким. С капитаном Куком! Который по водам плавал... Тебе-е на вода-а-х!.. По нашей духовной части другая прокламация полагается... Пятак — рядовой, гривенник — фельдфебель... Двугривенный — майор, полтинник — ротный... Рупь — капитан... А мы — генералы!.. Стройсь, равняйсь, руки по швам, полезай в карман! Тут оно и забренчит в кармане-то, как у царя Соломона! А с Куком — пропадешь, потому он, Кук-то, по морской части, а мы по духовной.
Дьякон хитро сощурил на о. Илью глаза. Потом, забывши, что сейчас только выпил, опять принялся ловить графин, говоря:
— Могу вместити? О. Илья! Во здравие души и тела. У меня всё еще треск!
Он пролил рюмку и стал наливать другую, бормоча:
— Фельдшер! Антоха!.. Др-ру-г... Вместим... За Андрея... за Кука... за теплые моря... в сорок градусов.
Он выпил рюмку и закончил:
— И за всех ар...хиереев11
Поставив рюмку на стол так, что она упала на бок, он, не заметив этого, стал смотреть в пространство. Фельдшер, ловя селедку, попадал вилкой в варенье и бормотал:
— Ку-у-к... Сила не в Ку...ке... Тут.-.. наука, бра-т!
В это время приотворилась дверь из кухни, и кто-то позвал о. Илью. Едва о. Илья вышел, как в ноги ему упала бедно одетая женщина, заплаканная до опухоли лица.
— Батюшка! Родной! — залепетала она, стараясь поймать его руку, и, несмотря на протесты о. Ильи, почти обнимала ему ноги в смертельном волнении. —
-Батюшка! Защити! Заступись. Не к кому, кроме тебя, кинуться... Защити сирот!
— Что случилось? — взволновался о. Илья.
— Схватили... Судить хотят хозяина-то моего! Дети-то маленькие останутся. Девочка-то в кори лежит. В острог посадить хотят... Кормилец мой... Спаси... Защити!!..
— Еремева ты, что ли?
— Еремева, голубь ты мой сизокрылый...
— Встань-ка ты, расскажи-ка мне, в чем дело — толком.
Баба с трудом поднялась с пола и начала рассказ, прерываемый слезами и возгласами отчаяния.
— Антоха! — тем временем говорил дьякон, стараясь поймать графин, — хочешь самострелу? Матушка-а... благослови... за щеку залить!
— Бла-го-сло-ви... — бормотал фельдшер, стараясь поднять голову со стола.
О. Илья вошел в зальцу, пылая румянцем.
— Дождались! Слава Богу! — заговорил он, обращаясь к попадье, нервно потирая руки. Он гневно обдавал ее лихорадочно-болезненным взглядом.
— Что такое? — сухо спросила попадья, подняв голову и нахмурив брови.
— Прекрасно! Превосходно! — нервно шагал о. Илья по комнате, — великолепно!!..
— Да в чем дело? Говори толком! — почти крикнула попадья, отложив работу.
— Скажите вы мне, пожалуйста! — остановился перед ней о. Илья, трепеща от гнева, — разъясните мне, сделайте милость, на каком основании вы не допускаете ко мне прихожан? Что вы за такую новую манеру взяли, а? Ведь это... это отвратительно У меня слов нет! Это... это... чорт знает, что такое!
Попадья откинула шитье и пошла из комнаты.
— Хоть бы людей-то постыдился, скандальник,— проронила она на пороге.
- Чтоб у меня в другой раз этого не было!! — почти детским голосом закричал о. Илья. — Чтобы никогда этого не было! Вы только представьте себе... представьте! — обернулся он к фельдшеру, который, наконец, поднял голову и смотрел на дьякона, думая,
что это говорит он. — Еремеев, оказывается, приходил вчера ко мне, а его не допустили... Понимаете? Тут нужда такая, что на воровство человек пошел! А она... вот эта самая моя жена, что там, в соседней комнате злится, она его выпроводила и мне ничего не сказала...
А!.. Понимаете?.. Ведь они убивают меня!
Фельдшер опять успокоился. Дьякон ловил графин.
— Убивают, так вот ухожу я от тебя! — выставила попадья из двери злое лицо, — надоел ты мне со своими проповедями...
— Уходи! Уходи! Рад буду!! — кричал о. Илья, — капиталы хочешь нажить на случай моей смерти! На мужицких хлебах раздобреть!! Не буду я больше и хлеб собирать... чорт с вами!
— Не собирай! Раздай последний! — не унималась попадья за дверью, — подохнешь, хоронить не на что будет. И то на ладан дышишь...
У него лицо исказилось болезненной судорогой.
— И раздам! Раздам! Нарочно раздам! Кому какое дело! Чтобы тебе только не доставалось, сатане!
Он хрустнул пальцами.
— Ах... убежал бы я от вас!
— Мчись! — не унималась попадья, — никто жалеть не будет.
— Ересь! — буркнул вдруг дьякон, поймавший, наконец, графин, — арианство!
Он стал наливать мимо рюмки.
— Хоть бы вы-то помолчали, о. дьякон! — раздраженно закричал о. Илья; — не вам священника учить, как поступать надо... Заслужите священника, тогда живите, как знаете!
Фельдшер стал прихрапывать.
Дьякон выпил рюмку, встал и уставил на о. Илью глаза.
— Так-к ты... во-о-т как... о. Илья! Так ты меня...как почитаешь... Так ты во-о-о...
— Отстаньте вы от меня!.. — кричал о. Илья, бегая по комнате в приступе болезненного гнева. — Все вы тут заодно... шайка!
— Так ты во-о-о...
Дьякон уронил рюмку на пол и стал нащупывать косяки, чтобы выйти в дверь.
— Судиться буду!!! — кричал он из кухни, что то там роняя.
О. Илья пробежался еще раза два по комнате, потом прошел в темную прихожую и стал там одеваться. Выйдя через парадное крылечко на улицу, он направился через площадь к правлению.
Шел дождь.
Тучи неслись вверху, принимая фантастические формы чудовищ. Полдень напоминал вечер, так было темно, уныло, сыро. Внутри правления было еще темней. Свет лампы сквозь стекло, загаженное мухами, не разгонял мрака по углам и отбрасывал черные, гигантские силуэты людей на прокоптелые стены. Ожесточенное галденье наполняло комнату. Более всех кричал маленький, черненький казачонок, со злыми, как у ворона, глазами. Он злобно суетился перед столом, заваленным бумагами, за которым сидел писарь, нагнувшийся над листом бумаги.
— Пиши! — отчаянно кричал он, — пиши, Капитон Иваныч, бумагу атаману отдела, что общество желает казака Еремеева во второй отдел выслать.
— Погоди-ка ты, егоза! — говорил высокий, худой казак, с окладистой рыжей бородой и подслеповатыми глазами: — не егози зря-то! Ведь с нужды человек....
Казаченок так и метнулся:
— Ты-то помолчи! — заорал он: — ты хоть и церковный староста, а в этом деле твоего голосу нет, потому Еремеев тебе сродни приходится. Инструменты-то, чать, мои! По настоящему-то закону Еремеева надо в острог отправить, чтобы не баловался! Много их,
охочих до чужого добра, найдется...
— Чудак! Нужда-то не тетка! — не унимался староста: — ведь человек первый раз замечен.
— А намеднись лошадей у общества угнали двадцать голов! — кричал казачонок, вертясь, словно волчок, по гнилому полу правления; — это тоже с нужды? Тоже простить надо?
— Правильно! Правильно! — загудела вся толпа, при напоминании о лошадях; — как можно ворам потачку давать! Ты, Иван Гаврилыч, не вступайся; тут дело общественное. Пиши, Капитон Иваныч, бумагу. Во второй отдел!
Еремеев, сидевший всё время на лавке, опустивши голову, вскочил с нее и встал перед обществом.
— Ана-фе-мы! — заорал он диким голосом; — прокляты будьте отныне и до века! Волки вы ненасытные! Утробы обжорливые!
— Мол-чать! — грозно закричал на него атаман, красивый урядник с медалями на груди.
— Погожу! Сначала скажу вам всю правду, чтобы глаза ваши бесстыжие хоть раз в жизни стыдом заложило. А потом... хоть в Сибирь гоните! Везде люди живут. Кто меня нищим сделал? По чьей милости я в обществе последний человек стал?! Кто виноват... А?!
-Осатанел он, братцы! Атаман... Константин Митрич... Посади его в холодную. Заткни глотку!
— Дневальные! — крикнул атаман
Но Еремеев вдруг отскочил за стол и бешено засверкал глазами.
— Не подходи!! — почти зарычал он: — остервенился я! Дай мне злобу мою высказать! Не дамся, пока всего не скажу! Скажи-ка ты мне, Константин Митрыч: кто у меня лошадь со двора свел за долги? С той поры и разоренье мое пошло... Обнищал я! Кто у меня пшеницу последнюю выгреб по осени в депозит? Отличиться перед начальством захотел... не даром тебе медаль то повесили! Живо-ре-з!
— Как ты смеешь оскорблять меня? — вспыхнул атаман: — я при должности состою! Капитон Иваныч, запиши его речи.
— Живо-ре-з! — орал Еремеев не своим голосом; — пиши, бесстыжие твои глаза, записывай! Запиши и то, как ты штрафами меня давил! Себе ты дрова рубил в заповедном лесу, — тебе можно! Сватьям твоим — можно! Кумовьям твоим можно! Богатеям, с которыми ты водку жрешь, — тоже можно. А бедный человек дровнишки валежнику насбирал — штраф... Пес ты, а не атаман!
— Дневальные!
— Не подхо-ди-и! Лиходеи вы все! Вы меня до покражи довели! Не я виноват, — вы, анафемы!
— Что же это такое! До каких пор слушать! — загалдела вся толпа в один голос; — ему, злодею, острогу мало! Видишь, он... сатана какой! Выслать, выслать его! Пиши...
Застонало всё правление от шума: все кричали, не слушая один другого, махали руками, переругивались.
Черненький казаченок всё вертелся кубарем перед толпой, подлетая то к одному, то к другому. Один церковный староста грустно стоял в стороне, не принимая участия в споре.
Вдруг толпа расступилась и смолкла.
Среди нее стоял о. Илья.
Никто не заметил, как он вошел и стал позади толпы, прислушиваясь к словам Еремеева. Теперь он выступил почти на середину, бледный, с горящими глазами.
— Старики! — сказал он, — отпустите Еремеева... Я за него прошу!
Все молчали, в недоумении от такой просьбы. Нашелся только писарь. Посмеиваясь гаденькой улыбочкой из-под усов, на которых никогда не просыхала водка, он сказал слащавым голосом, с почтительностью, плохо скрывавшей ядовитую насмешку:
— Батюшка! Вам, может быть, неизвестно, что Еремеев кражу совершил?
— Потому и прошу! — сказал о. Илья.
Писарь склонил голову на бок, почти положил ее на плечо и засмеялся продолжительным смешком, напоминавшим шипенье.
— Как же это вы за вора просите-с? — сказал он, — это даже совсем невероятно-с!
В то же время черненький казачонок закричал, ни к кому собственно не обращаясь:
— Как можно отпустить! Это нельзя... Пусть ответит по закону!
— Я у общества прошу! — нахмурился о. Илья, — не у тебя!
— Да инструменты-то мои ведь! — закричал казаченок; — что же это будет, коли ворам потачку давать! Намеднись коней угнали, теперь...
Тут мало-по-малу поднялся общий сдержанный говор.
— О чем ты, батюшка, просишь! — говорили в толпе: — можно ли вора отпустить!
— Можно! — горячо вскричал о. Илья; — вы разве забыли, как Христос блудницу отпустил, которую побить камнями хотели! Старики! Я вас прошу! Сделайте мне уважение! Я, как священник, прошу! Я ручаюсь вам, я знаю, что Еремеев действительно от великой нужды на такой поступок решился. Нужда, старики!
— Все мы, батюшка, в нужде живем! — раздались голоса: — не идем же воровать!
Не в такой! — почти крикнул о. Илья; — не испытали еще вы такой нужды, должно быть, когда жена и ребятишки пухнут с голоду, когда человек мечется целыми годами, что б хоть черствую корку хлеба раздобыть, когда весь свет отвернулся от него и ничего ему не остается делать, как идти на большую дорогу. Старики! 3агляните в свою совесть... Подумайте! Не губите человека навсегда, не озлобляйте его окончательно, не травите его, как волка, простите, как Христос прощал! Еремеев, сколько тебе лет?
— Сорок, люди говорят, — угрюмо отвечал Еремеев, прислушивавшийся к словам священника.
— Вот видите, видите! — говорил о. Илья, — до сорока лет человек без зазору прожил, честным членом общества вашего был. Стало быть, велика та нужда была, которая довела его до отчаянного поступка! Пожалейте человека, старики... Простите!
— Надо ихнего брата жалеть, разбойников! — не утерпел казачонок.
— Погоди-ка ты, помолчи! — вскричал о. Илья, пылая румянцем, — не наказывать Еремеева, не разорять ссылкою во второй отдел, а помочь ему надо! У него жена больная, ребенок в кори лежит, в доме хлеба. ни куска, избы истопить нечем! Взять ему негде, заработать негде! Никто не верит ему! Вчера он пол деревни обежал, чтоб хоть кто-нибудь в долг хлеба поверил. Быть может, у многих из вас был. Ведь зазрит же вас совесть! Ведь правда? Правда?
— Я вчера, батюшка, у тебя был! — угрюмо сказал Еремеев.
— Да, да! — весь вспыхнул и затрепетал о. Илья, — он и у меня был... у последнего, понимаете? А я не знал... и я так же виноват, как и вы, перед ним! Ему некуда было больше деваться, некуда обратиться, весь свет отвернулся от него. Мы все виноваты, старики, в его вине! Я прошу вас за него, отпустите его. Я покаяние на него наложу... Епитимию. Я на поруки его прошу! На него затмение находило, мрак... отчаяние! Он честным был человеком, пусть честным и останется. Простите его!
— Батюшка, — сказал писарь, слащаво улыбаясь, — мы этого дела скрыть не можем: должны по начальству представить. Тут воли общественной нет!
— С нас начальство требует! — сказал атаман.
— Как можно отпустить! — кричал черненький казаченок. злобно хорохорясь и ершась, — вору потачку дай, последнюю рубашку снимет! Я к атаману отдела сам поеду!
— Батюшка! Отец! — говорили в толпе, — проси о чем хочешь другом — уважим! А это дело такое... сурьезное.
— Уголовное! — вставил писарь.
— Я вас прошу, старики!
— Не можем, батюшка! — говорили передние. — Вор! Как ему потачку дать?
А позади уж кричали:
— Нельзя этого, старики! Как это можно, такое дело пускать. Намеднись коней украли, теперь... Невозможно! Нельзя!
— Так не уважите моей просьбы? — сказал о. Илья.
Голос его звенел.
— Батюшка! Отец! Нельзя. Не дадим повадки... Как можно! Куры засмеют!
— Ваше благословение, — говорил атаман почтительно, — у нас по уставу положено всякую мелочь по начальству доносить. Мы не можем!
— Нет, можете, если захотите! — возвысил голос о. Илья, горя румянцем; — вы только священнику уважить не хотите в его справедливейшей просьбе. Так послушайте... послушайте, что я вам скажу!
Он волновался всё более.
— Вы суд неправый творите, суд пристрастный... безжалостный!! Вы не хотите чужой нужды понять, чужой беды покрыть!! Вам ближний, как волк, которого вы поймали в овчарне! С дубинами, с дрекольями идете на него. Забываете вы, что у каждого из вас на душе есть тысячи грехов, тайных, никому, кроме Бога, невидимых... грехов, которые нуждаются в прощении, в оправдании! Каждому из вас совесть подскажет проступки, в тысячу раз худшие, чем воровство из-за нужды, когда нужда человека за горло взяла, душит
день и ночь, когда ему жрать нечего, когда на глазах его сохнет жена от голода... кричат дети! Нет... у каждого из вас есть на совести прелюбодеяние, тайное воровство, бесчестный обман словом и делом... мысли беззаконные! Вы убивали человека словом, не помогали беднякам, душили их кулацкими процентами. Вы не чувствовали жалости! Вы звери, звери, а не люди! Помните, для всех вас будет суд! Так же смерть вас застанет внезапно среди грехов ваших, как вы захватили Еремеева, так же Бог будет судить вас, как вы судите его! То будет суд — не ваш, не вашего начальства! То будет страшный суд!!
Голос его звенел, глаза блестели.
Он задыхался.
— Страшный... стра-шный суд!! — говорил он, подымая руки, как будто грозя примолкшему сходу. — Грозные ангелы тьмами тем будут окружать лучезарный Престол и перечислять вам все грехи ваши, один за другим... самые тайные, сокровенные! И не найдете вы слов, чтобы оправдаться! Вы будете искать по сторонам испуганным взором, чтобы хоть кто-нибудь замолвил за вас слово. Клянусь вам, что я и тогда выступлю против вас и обличу вас за Еремеева! Если душа его погибнет от вашей несправедливости, то на вас будет ее погибель!
Он почти кричал звенящим голосом:
-Так же скажут вам: нельзя давать потачку грешникам! В огонь их... в лаву горящую, где скрежет зубовный! Не дадут вам пощады, потому что сказано: суд без милости не сотворившему милости. И будет вам суд... страш-ш...
— Что-то мешало ему в горле.
— Страш-ный суд!! — выкрикнул он с усилием. - И замолчал.
Ему стало дурно, голова закружилась, в глазах пошли светлые круги. Он присел на лавку и откашлялся в платок... Кровь!
— Батюшка! Охота тебе с этим народом связываться! — любезно шептал над о. Ильей церковный староста. — Дуботолки они. Расстроил только себя... Право!
Но в толпе уже забродило брошенное о. Ильей горячее слово.
— Старики! — шел говор в толпе, — уважим батюшке. На сам-деле: за кем греха нет? Не людоеды мы. Еремеев ни в чем не был замечен раньше.
— Потачка будет! — шипел писарь, — нельзя старики!
— Не допущу! — кричал и неукротимый черненький казаченок.
Но чей-то грубый голос сказал с оттенком властности:
— Посадить его в холодную дня на три, и больше ничего! Не наказать нельзя, а до начальства доводить не будем. Когда я был атаманом, мы так-то делывали.
— Пускай и будет так! — кричали в толпе. — Капитон Иваныч! Рви бумагу! Всё общество желает. На три дня в холодную, и никаких. Батюшка... Уважим твою просьбу!
О. Илья не слыхал.
Ему было дурно.
Опустившись и осунувшись, шел он через площадь к дому, поддерживаемый под руку старостой. Только на миг остановился он, когда солнце прорвалось вдруг сквозь тучи и осветило даль степей за рекой, — влекущую, манящую даль. Но махнул рукой и пошел дальше.
Через площадь плелся, пошатываясь, дьякон и, завидя о. Илью, стал кричать:
— Капитан Ку-ук! Су-ди-ться буду!
О. Илья кашлял.
Сыро было... дождь шел.
— Во-он!.. Как он в погреб-то попал?
— Боже мой! Боже мой! — волновался о. Илья, — удивили вы меня. И даже обрадовали, признаться... Нашелся! Дай-то Бог, чтобы это правда была, а не выдумка... Ведь вы поймите, Антон Антоныч,. как он науку обогатит! Ведь там, за вечными ледяными горами, быть может, новые страны, новые люди; совершенно неизвесные еще науке — растения и животныё.. Волшебный мир!
- Могу вместити? пробасил дьякон, торопясь поправить голову; — стомаха ради телесного.
— Пейте, не спрашивайте! — отмахнулся о. Илья продолжал, обращаясь к фельдшеру: — да, Антон Антоныч! Человек всю землю обошел, в пустыни проник, в леса первобытные... на дно морское спускался... всю природу исследовал... Каждая пташка там, травка, букашка в книгах зарегистрирована... А вот — полюс! Таинственный мир, неисследованный мир... Запрет на него для человека положен... Погодите-ка, я карту принесу.
О. Илья быстро прошел в кабинет.
— Вместим? — оживился дьякон, мигнув фельдшеру на графин, и обратился к попадье: — Матушка! Разреши. Мать попадья! При-ложимся к насто-ечке, пото-м и к огурцу!
Дьякон запел:
Век на-ш не дол-га-й...
Вы-пьем по пол-на-й...
Вслед за тем у дьякона совершенно взмокла лысина, а фельдшер стал походить на повешенного, которого только что сняли с петли.
— Вот! — говорил возбужденно о. Илья, разложив атлас на столе и водя пальцем по карте. —Смотрите... вот... Земля Франца-Иосифа... вот, видите, как тут земля обрывается... Дальше ничего не известно... ничего! А ведь там самые чудеса должны быть. Говорят, там за ледяными горами — теплое море!
Фельдшер смотрел на карту совершенно посоловевшими глазами и покачивался на стуле, как будто от удивления, а дьякон сказал:
— Не из водки море-то, о. Илья? Вот бы где приходец поддеть... Говорят, есть такие места, где из водки реки текут. Рай!
— Читали вы Нансена? — обратился о. Илья к фельдшеру, садясь на диван: — “Среди полярной ночи”?
Фельдшер хотел сказать “нет”, но у него не вышло.
— Нравится мне он! Как увлекательно, ярко рисует он чудеса полярного мира! Вы только представьте себе эту бесконечную, морозную, темную, торжественную... безмолвную ночь! Часы бегут... бегут сутки... бегут недели... А всё не светает... всё тихо, всё темно! Только ледяные горы, белея, плывут да сталкиваются с треском, да рассыпаются, разлетаясь в куски... и море бурлит под ними, мрачное, черное, как чернила! Белые медведи ревут на льдинах. А вверху звезды горят... большие... яркие! И вдруг по небу взметнется северное сияние... иглами... столбами... переливами... молчаливо... холодно... таинственно!
— Ах! — вздохнул он, откидываясь на диван, — всюду побывать бы, всё бы видеть... всё бы изведать. Как меня влекло когда-то... Влекло — манило... А судьба-то вот... Я сына непременно в университет направлю!
— Хо-оро-шие страны! — покачнулся фельдшер на стуле, — оттуда к нам исландский мох идет. Хо-ро-о-шее средст-во!
— Водку можно настаивать? — спросил дьякон.
— Нет! — мотнул фельдшер головой так, как будто он хотел покатить ее по полу вместо шара.
— Значит, дрянь! А ты хвалишь! Вот анис — чудесная штука! Такая из аниса настойка выходит, что я, брат, какой питок, — и то рот разеваю... Яко рыба!
Тут дьякон вытаращил глаза.
— Могу вместити?
— Кушайте, о. дьякон, — говорил о. Илья, мечтательно смотря куда-то за окно горящим взором. — Антон Антоныч... Поправляйтесь!
— Уж-ж я... поп-рра... — бормотал фельдшер.
— Антоха! — взывал к фельдшеру дьякон: царапнем! За Андрея... чтобы в погреб не попадал!
— Цар-ра-а... — бормотал фельдшер; — толь-ко у меня... гол-лова... чего-то...
— Пустяк! От водки всякая голова проходит! Глотни из теплого моря, всё пройдет!
Выпив рюмку, дьякон сказал:
—О. Илья...
Он слегка наклонил голову и замотал ею.
— Не нажить тебе с Куком добра!
— С каким Куком, о. дьякон?
— Известно, с каким. С капитаном Куком! Который по водам плавал... Тебе-е на вода-а-х!.. По нашей духовной части другая прокламация полагается... Пятак — рядовой, гривенник — фельдфебель... Двугривенный — майор, полтинник — ротный... Рупь — капитан... А мы — генералы!.. Стройсь, равняйсь, руки по швам, полезай в карман! Тут оно и забренчит в кармане-то, как у царя Соломона! А с Куком — пропадешь, потому он, Кук-то, по морской части, а мы по духовной.
Дьякон хитро сощурил на о. Илью глаза. Потом, забывши, что сейчас только выпил, опять принялся ловить графин, говоря:
— Могу вместити? О. Илья! Во здравие души и тела. У меня всё еще треск!
Он пролил рюмку и стал наливать другую, бормоча:
— Фельдшер! Антоха!.. Др-ру-г... Вместим... За Андрея... за Кука... за теплые моря... в сорок градусов.
Он выпил рюмку и закончил:
— И за всех ар...хиереев11
Поставив рюмку на стол так, что она упала на бок, он, не заметив этого, стал смотреть в пространство. Фельдшер, ловя селедку, попадал вилкой в варенье и бормотал:
— Ку-у-к... Сила не в Ку...ке... Тут.-.. наука, бра-т!
В это время приотворилась дверь из кухни, и кто-то позвал о. Илью. Едва о. Илья вышел, как в ноги ему упала бедно одетая женщина, заплаканная до опухоли лица.
— Батюшка! Родной! — залепетала она, стараясь поймать его руку, и, несмотря на протесты о. Ильи, почти обнимала ему ноги в смертельном волнении. —
-Батюшка! Защити! Заступись. Не к кому, кроме тебя, кинуться... Защити сирот!
— Что случилось? — взволновался о. Илья.
— Схватили... Судить хотят хозяина-то моего! Дети-то маленькие останутся. Девочка-то в кори лежит. В острог посадить хотят... Кормилец мой... Спаси... Защити!!..
— Еремева ты, что ли?
— Еремева, голубь ты мой сизокрылый...
— Встань-ка ты, расскажи-ка мне, в чем дело — толком.
Баба с трудом поднялась с пола и начала рассказ, прерываемый слезами и возгласами отчаяния.
— Антоха! — тем временем говорил дьякон, стараясь поймать графин, — хочешь самострелу? Матушка-а... благослови... за щеку залить!
— Бла-го-сло-ви... — бормотал фельдшер, стараясь поднять голову со стола.
О. Илья вошел в зальцу, пылая румянцем.
— Дождались! Слава Богу! — заговорил он, обращаясь к попадье, нервно потирая руки. Он гневно обдавал ее лихорадочно-болезненным взглядом.
— Что такое? — сухо спросила попадья, подняв голову и нахмурив брови.
— Прекрасно! Превосходно! — нервно шагал о. Илья по комнате, — великолепно!!..
— Да в чем дело? Говори толком! — почти крикнула попадья, отложив работу.
— Скажите вы мне, пожалуйста! — остановился перед ней о. Илья, трепеща от гнева, — разъясните мне, сделайте милость, на каком основании вы не допускаете ко мне прихожан? Что вы за такую новую манеру взяли, а? Ведь это... это отвратительно У меня слов нет! Это... это... чорт знает, что такое!
Попадья откинула шитье и пошла из комнаты.
— Хоть бы людей-то постыдился, скандальник,— проронила она на пороге.
- Чтоб у меня в другой раз этого не было!! — почти детским голосом закричал о. Илья. — Чтобы никогда этого не было! Вы только представьте себе... представьте! — обернулся он к фельдшеру, который, наконец, поднял голову и смотрел на дьякона, думая,
что это говорит он. — Еремеев, оказывается, приходил вчера ко мне, а его не допустили... Понимаете? Тут нужда такая, что на воровство человек пошел! А она... вот эта самая моя жена, что там, в соседней комнате злится, она его выпроводила и мне ничего не сказала...
А!.. Понимаете?.. Ведь они убивают меня!
Фельдшер опять успокоился. Дьякон ловил графин.
— Убивают, так вот ухожу я от тебя! — выставила попадья из двери злое лицо, — надоел ты мне со своими проповедями...
— Уходи! Уходи! Рад буду!! — кричал о. Илья, — капиталы хочешь нажить на случай моей смерти! На мужицких хлебах раздобреть!! Не буду я больше и хлеб собирать... чорт с вами!
— Не собирай! Раздай последний! — не унималась попадья за дверью, — подохнешь, хоронить не на что будет. И то на ладан дышишь...
У него лицо исказилось болезненной судорогой.
— И раздам! Раздам! Нарочно раздам! Кому какое дело! Чтобы тебе только не доставалось, сатане!
Он хрустнул пальцами.
— Ах... убежал бы я от вас!
— Мчись! — не унималась попадья, — никто жалеть не будет.
— Ересь! — буркнул вдруг дьякон, поймавший, наконец, графин, — арианство!
Он стал наливать мимо рюмки.
— Хоть бы вы-то помолчали, о. дьякон! — раздраженно закричал о. Илья; — не вам священника учить, как поступать надо... Заслужите священника, тогда живите, как знаете!
Фельдшер стал прихрапывать.
Дьякон выпил рюмку, встал и уставил на о. Илью глаза.
— Так-к ты... во-о-т как... о. Илья! Так ты меня...как почитаешь... Так ты во-о-о...
— Отстаньте вы от меня!.. — кричал о. Илья, бегая по комнате в приступе болезненного гнева. — Все вы тут заодно... шайка!
— Так ты во-о-о...
Дьякон уронил рюмку на пол и стал нащупывать косяки, чтобы выйти в дверь.
— Судиться буду!!! — кричал он из кухни, что то там роняя.
О. Илья пробежался еще раза два по комнате, потом прошел в темную прихожую и стал там одеваться. Выйдя через парадное крылечко на улицу, он направился через площадь к правлению.
Шел дождь.
Тучи неслись вверху, принимая фантастические формы чудовищ. Полдень напоминал вечер, так было темно, уныло, сыро. Внутри правления было еще темней. Свет лампы сквозь стекло, загаженное мухами, не разгонял мрака по углам и отбрасывал черные, гигантские силуэты людей на прокоптелые стены. Ожесточенное галденье наполняло комнату. Более всех кричал маленький, черненький казачонок, со злыми, как у ворона, глазами. Он злобно суетился перед столом, заваленным бумагами, за которым сидел писарь, нагнувшийся над листом бумаги.
— Пиши! — отчаянно кричал он, — пиши, Капитон Иваныч, бумагу атаману отдела, что общество желает казака Еремеева во второй отдел выслать.
— Погоди-ка ты, егоза! — говорил высокий, худой казак, с окладистой рыжей бородой и подслеповатыми глазами: — не егози зря-то! Ведь с нужды человек....
Казаченок так и метнулся:
— Ты-то помолчи! — заорал он: — ты хоть и церковный староста, а в этом деле твоего голосу нет, потому Еремеев тебе сродни приходится. Инструменты-то, чать, мои! По настоящему-то закону Еремеева надо в острог отправить, чтобы не баловался! Много их,
охочих до чужого добра, найдется...
— Чудак! Нужда-то не тетка! — не унимался староста: — ведь человек первый раз замечен.
— А намеднись лошадей у общества угнали двадцать голов! — кричал казачонок, вертясь, словно волчок, по гнилому полу правления; — это тоже с нужды? Тоже простить надо?
— Правильно! Правильно! — загудела вся толпа, при напоминании о лошадях; — как можно ворам потачку давать! Ты, Иван Гаврилыч, не вступайся; тут дело общественное. Пиши, Капитон Иваныч, бумагу. Во второй отдел!
Еремеев, сидевший всё время на лавке, опустивши голову, вскочил с нее и встал перед обществом.
— Ана-фе-мы! — заорал он диким голосом; — прокляты будьте отныне и до века! Волки вы ненасытные! Утробы обжорливые!
— Мол-чать! — грозно закричал на него атаман, красивый урядник с медалями на груди.
— Погожу! Сначала скажу вам всю правду, чтобы глаза ваши бесстыжие хоть раз в жизни стыдом заложило. А потом... хоть в Сибирь гоните! Везде люди живут. Кто меня нищим сделал? По чьей милости я в обществе последний человек стал?! Кто виноват... А?!
-Осатанел он, братцы! Атаман... Константин Митрич... Посади его в холодную. Заткни глотку!
— Дневальные! — крикнул атаман
Но Еремеев вдруг отскочил за стол и бешено засверкал глазами.
— Не подходи!! — почти зарычал он: — остервенился я! Дай мне злобу мою высказать! Не дамся, пока всего не скажу! Скажи-ка ты мне, Константин Митрыч: кто у меня лошадь со двора свел за долги? С той поры и разоренье мое пошло... Обнищал я! Кто у меня пшеницу последнюю выгреб по осени в депозит? Отличиться перед начальством захотел... не даром тебе медаль то повесили! Живо-ре-з!
— Как ты смеешь оскорблять меня? — вспыхнул атаман: — я при должности состою! Капитон Иваныч, запиши его речи.
— Живо-ре-з! — орал Еремеев не своим голосом; — пиши, бесстыжие твои глаза, записывай! Запиши и то, как ты штрафами меня давил! Себе ты дрова рубил в заповедном лесу, — тебе можно! Сватьям твоим — можно! Кумовьям твоим можно! Богатеям, с которыми ты водку жрешь, — тоже можно. А бедный человек дровнишки валежнику насбирал — штраф... Пес ты, а не атаман!
— Дневальные!
— Не подхо-ди-и! Лиходеи вы все! Вы меня до покражи довели! Не я виноват, — вы, анафемы!
— Что же это такое! До каких пор слушать! — загалдела вся толпа в один голос; — ему, злодею, острогу мало! Видишь, он... сатана какой! Выслать, выслать его! Пиши...
Застонало всё правление от шума: все кричали, не слушая один другого, махали руками, переругивались.
Черненький казаченок всё вертелся кубарем перед толпой, подлетая то к одному, то к другому. Один церковный староста грустно стоял в стороне, не принимая участия в споре.
Вдруг толпа расступилась и смолкла.
Среди нее стоял о. Илья.
Никто не заметил, как он вошел и стал позади толпы, прислушиваясь к словам Еремеева. Теперь он выступил почти на середину, бледный, с горящими глазами.
— Старики! — сказал он, — отпустите Еремеева... Я за него прошу!
Все молчали, в недоумении от такой просьбы. Нашелся только писарь. Посмеиваясь гаденькой улыбочкой из-под усов, на которых никогда не просыхала водка, он сказал слащавым голосом, с почтительностью, плохо скрывавшей ядовитую насмешку:
— Батюшка! Вам, может быть, неизвестно, что Еремеев кражу совершил?
— Потому и прошу! — сказал о. Илья.
Писарь склонил голову на бок, почти положил ее на плечо и засмеялся продолжительным смешком, напоминавшим шипенье.
— Как же это вы за вора просите-с? — сказал он, — это даже совсем невероятно-с!
В то же время черненький казачонок закричал, ни к кому собственно не обращаясь:
— Как можно отпустить! Это нельзя... Пусть ответит по закону!
— Я у общества прошу! — нахмурился о. Илья, — не у тебя!
— Да инструменты-то мои ведь! — закричал казаченок; — что же это будет, коли ворам потачку давать! Намеднись коней угнали, теперь...
Тут мало-по-малу поднялся общий сдержанный говор.
— О чем ты, батюшка, просишь! — говорили в толпе: — можно ли вора отпустить!
— Можно! — горячо вскричал о. Илья; — вы разве забыли, как Христос блудницу отпустил, которую побить камнями хотели! Старики! Я вас прошу! Сделайте мне уважение! Я, как священник, прошу! Я ручаюсь вам, я знаю, что Еремеев действительно от великой нужды на такой поступок решился. Нужда, старики!
— Все мы, батюшка, в нужде живем! — раздались голоса: — не идем же воровать!
Не в такой! — почти крикнул о. Илья; — не испытали еще вы такой нужды, должно быть, когда жена и ребятишки пухнут с голоду, когда человек мечется целыми годами, что б хоть черствую корку хлеба раздобыть, когда весь свет отвернулся от него и ничего ему не остается делать, как идти на большую дорогу. Старики! 3агляните в свою совесть... Подумайте! Не губите человека навсегда, не озлобляйте его окончательно, не травите его, как волка, простите, как Христос прощал! Еремеев, сколько тебе лет?
— Сорок, люди говорят, — угрюмо отвечал Еремеев, прислушивавшийся к словам священника.
— Вот видите, видите! — говорил о. Илья, — до сорока лет человек без зазору прожил, честным членом общества вашего был. Стало быть, велика та нужда была, которая довела его до отчаянного поступка! Пожалейте человека, старики... Простите!
— Надо ихнего брата жалеть, разбойников! — не утерпел казачонок.
— Погоди-ка ты, помолчи! — вскричал о. Илья, пылая румянцем, — не наказывать Еремеева, не разорять ссылкою во второй отдел, а помочь ему надо! У него жена больная, ребенок в кори лежит, в доме хлеба. ни куска, избы истопить нечем! Взять ему негде, заработать негде! Никто не верит ему! Вчера он пол деревни обежал, чтоб хоть кто-нибудь в долг хлеба поверил. Быть может, у многих из вас был. Ведь зазрит же вас совесть! Ведь правда? Правда?
— Я вчера, батюшка, у тебя был! — угрюмо сказал Еремеев.
— Да, да! — весь вспыхнул и затрепетал о. Илья, — он и у меня был... у последнего, понимаете? А я не знал... и я так же виноват, как и вы, перед ним! Ему некуда было больше деваться, некуда обратиться, весь свет отвернулся от него. Мы все виноваты, старики, в его вине! Я прошу вас за него, отпустите его. Я покаяние на него наложу... Епитимию. Я на поруки его прошу! На него затмение находило, мрак... отчаяние! Он честным был человеком, пусть честным и останется. Простите его!
— Батюшка, — сказал писарь, слащаво улыбаясь, — мы этого дела скрыть не можем: должны по начальству представить. Тут воли общественной нет!
— С нас начальство требует! — сказал атаман.
— Как можно отпустить! — кричал черненький казаченок. злобно хорохорясь и ершась, — вору потачку дай, последнюю рубашку снимет! Я к атаману отдела сам поеду!
— Батюшка! Отец! — говорили в толпе, — проси о чем хочешь другом — уважим! А это дело такое... сурьезное.
— Уголовное! — вставил писарь.
— Я вас прошу, старики!
— Не можем, батюшка! — говорили передние. — Вор! Как ему потачку дать?
А позади уж кричали:
— Нельзя этого, старики! Как это можно, такое дело пускать. Намеднись коней украли, теперь... Невозможно! Нельзя!
— Так не уважите моей просьбы? — сказал о. Илья.
Голос его звенел.
— Батюшка! Отец! Нельзя. Не дадим повадки... Как можно! Куры засмеют!
— Ваше благословение, — говорил атаман почтительно, — у нас по уставу положено всякую мелочь по начальству доносить. Мы не можем!
— Нет, можете, если захотите! — возвысил голос о. Илья, горя румянцем; — вы только священнику уважить не хотите в его справедливейшей просьбе. Так послушайте... послушайте, что я вам скажу!
Он волновался всё более.
— Вы суд неправый творите, суд пристрастный... безжалостный!! Вы не хотите чужой нужды понять, чужой беды покрыть!! Вам ближний, как волк, которого вы поймали в овчарне! С дубинами, с дрекольями идете на него. Забываете вы, что у каждого из вас на душе есть тысячи грехов, тайных, никому, кроме Бога, невидимых... грехов, которые нуждаются в прощении, в оправдании! Каждому из вас совесть подскажет проступки, в тысячу раз худшие, чем воровство из-за нужды, когда нужда человека за горло взяла, душит
день и ночь, когда ему жрать нечего, когда на глазах его сохнет жена от голода... кричат дети! Нет... у каждого из вас есть на совести прелюбодеяние, тайное воровство, бесчестный обман словом и делом... мысли беззаконные! Вы убивали человека словом, не помогали беднякам, душили их кулацкими процентами. Вы не чувствовали жалости! Вы звери, звери, а не люди! Помните, для всех вас будет суд! Так же смерть вас застанет внезапно среди грехов ваших, как вы захватили Еремеева, так же Бог будет судить вас, как вы судите его! То будет суд — не ваш, не вашего начальства! То будет страшный суд!!
Голос его звенел, глаза блестели.
Он задыхался.
— Страшный... стра-шный суд!! — говорил он, подымая руки, как будто грозя примолкшему сходу. — Грозные ангелы тьмами тем будут окружать лучезарный Престол и перечислять вам все грехи ваши, один за другим... самые тайные, сокровенные! И не найдете вы слов, чтобы оправдаться! Вы будете искать по сторонам испуганным взором, чтобы хоть кто-нибудь замолвил за вас слово. Клянусь вам, что я и тогда выступлю против вас и обличу вас за Еремеева! Если душа его погибнет от вашей несправедливости, то на вас будет ее погибель!
Он почти кричал звенящим голосом:
-Так же скажут вам: нельзя давать потачку грешникам! В огонь их... в лаву горящую, где скрежет зубовный! Не дадут вам пощады, потому что сказано: суд без милости не сотворившему милости. И будет вам суд... страш-ш...
— Что-то мешало ему в горле.
— Страш-ный суд!! — выкрикнул он с усилием. - И замолчал.
Ему стало дурно, голова закружилась, в глазах пошли светлые круги. Он присел на лавку и откашлялся в платок... Кровь!
— Батюшка! Охота тебе с этим народом связываться! — любезно шептал над о. Ильей церковный староста. — Дуботолки они. Расстроил только себя... Право!
Но в толпе уже забродило брошенное о. Ильей горячее слово.
— Старики! — шел говор в толпе, — уважим батюшке. На сам-деле: за кем греха нет? Не людоеды мы. Еремеев ни в чем не был замечен раньше.
— Потачка будет! — шипел писарь, — нельзя старики!
— Не допущу! — кричал и неукротимый черненький казаченок.
Но чей-то грубый голос сказал с оттенком властности:
— Посадить его в холодную дня на три, и больше ничего! Не наказать нельзя, а до начальства доводить не будем. Когда я был атаманом, мы так-то делывали.
— Пускай и будет так! — кричали в толпе. — Капитон Иваныч! Рви бумагу! Всё общество желает. На три дня в холодную, и никаких. Батюшка... Уважим твою просьбу!
О. Илья не слыхал.
Ему было дурно.
Опустившись и осунувшись, шел он через площадь к дому, поддерживаемый под руку старостой. Только на миг остановился он, когда солнце прорвалось вдруг сквозь тучи и осветило даль степей за рекой, — влекущую, манящую даль. Но махнул рукой и пошел дальше.
Через площадь плелся, пошатываясь, дьякон и, завидя о. Илью, стал кричать:
— Капитан Ку-ук! Су-ди-ться буду!
О. Илья кашлял.
Сыро было... дождь шел.
Александр_Лотин
09-12-2003-14:49
удалить
Отец, Александр, а подлинник где взять можно? В смысле самому почитать.
А вообще то почму-то захотелось выпить с тобой водки. Я ведь фельдшер в прошлом (с красным дипломом)
Ну а серъезного сказать нечего, и так вроде все понятно....
А вообще то почму-то захотелось выпить с тобой водки. Я ведь фельдшер в прошлом (с красным дипломом)
Ну а серъезного сказать нечего, и так вроде все понятно....
Исходное сообщение Александр_ЛотинОчень хотел бы издать книгу Гусева-оренбургского. А пока у меня только цифровая версия Если хочешь, вышлю.
Отец, Александр, а подлинник где взять можно? В смысле самому почитать.
...
А предложения у тебя очень заманчивые.
BaBuShKaBaLaBuShKa
13-01-2004-09:32
удалить
От "свезло" батюшке с матушкой... Простите... А можно немного ичный вопрос? А где воспитывают будущих матушек? Насколько я понимаю, "матушка" - это не просто "жена", а сподвижница в нелегком труде мужа...
Вы правы во всём.
Только мне повезло? А ей?:)
Искал в храмах. "Жену ищи в огороде, а не в хороводе".
Действительно сподвижница. Уверен, что прихожане её любят больше даже, чем меня.
Только мне повезло? А ей?:)
Искал в храмах. "Жену ищи в огороде, а не в хороводе".
Действительно сподвижница. Уверен, что прихожане её любят больше даже, чем меня.
BaBuShKaBaLaBuShKa
14-01-2004-09:42
удалить
В светской жизни выходят замуж не особенно задумываясь о профессии мужа. А у Вас личность и профессия(вернее, служение) слиты воедино... ТАк что обоим повезло))) Дай Бог счастья и покоя в семье!
Только сейчас понял, что "От "свезло" батюшке с матушкой", это Вы о рассказе))). Старость, усталость. :(
А за добрые слова о моей семье спасибо. Да благословит Вас Господь.
Если скажите имя в крещении, с радостью помолюсь.
А за добрые слова о моей семье спасибо. Да благословит Вас Господь.
Если скажите имя в крещении, с радостью помолюсь.
BaBuShKaBaLaBuShKa
16-01-2004-21:36
удалить
Спасибо, батюшка!!! Евгения...
отец_Агафангел
18-03-2004-00:48
удалить
Отец родной, дай расцелую...
Живём в одном городе, в одной бурсе преподаём (ну, конечно я филоню, больше), а такие штуки выкладываешь, и ни словом не обмолвился.
Вздохнул и вдохнул воздуха. Давно такого языка не слыхал. Издадим всенепременнейше. Давай ка сначала в "Ковчеге" пропечатаем частями, а потом... к осени издадим.
Позвони.
ЗЫ. Лотину отдельный привет.
Живём в одном городе, в одной бурсе преподаём (ну, конечно я филоню, больше), а такие штуки выкладываешь, и ни словом не обмолвился.
Вздохнул и вдохнул воздуха. Давно такого языка не слыхал. Издадим всенепременнейше. Давай ка сначала в "Ковчеге" пропечатаем частями, а потом... к осени издадим.
Позвони.
ЗЫ. Лотину отдельный привет.
Впечатляет, о. Агафангел, да? :)
Замечательный стиль у автора.
Сто лет прошло, а такие реалии... полагаю, не хуже Лескова.
Замечательный стиль у автора.
Сто лет прошло, а такие реалии... полагаю, не хуже Лескова.
отец_Агафангел
19-03-2004-22:53
удалить
Впечатляет, ещё как..
отец_Агафангел
19-03-2004-23:07
удалить
Впечатляет, ещё как..
Александр_Лотин
23-03-2004-12:11
удалить
Исходное сообщение Anagrafos
Очень хотел бы издать книгу Гусева-оренбургского. А пока у меня только цифровая версия Если хочешь, вышлю.
...
А предложения у тебя очень заманчивые.
С опозданием, но если не затруднит, будьте любезны пожалуйста, можно после поста, буду весьма рад и признателен. А по второму вопросу, конечно, тоже надо что то решать
Александр_Лотин
23-03-2004-12:14
удалить
Исходное сообщение отец_Агафангел
Отец родной, дай расцелую...
Живём в одном городе, в одной бурсе преподаём (ну, конечно я филоню, больше), а такие штуки выкладываешь, и ни словом не обмолвился.
Вздохнул и вдохнул воздуха. Давно такого языка не слыхал. Издадим всенепременнейше. Давай ка сначала в "Ковчеге" пропечатаем частями, а потом... к осени издадим.
Позвони.
ЗЫ. Лотину отдельный привет.
Спаси Господи, отец Агафангел. Привет ответный и глубинный, переходящий в качество поклона.
Комментарии (16):
вверх^
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник зачитался | Anagrafos - Я не убеждаю и не вещаю. |
Лента друзей Anagrafos
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»