ОКОНЧАНИЕ
Сазерленд сообщает, что Волконская в письмах родным не пишет о трудностях, возникших в браке, их и не было. Но якобы в мемуарах других, как пишет автор, появляются упоминания «… and the comments on theVolkonsky marital difficulties appear in a number of contemporary memoirs», «…комментарии о супружески трудностях Волконских появляются в многочисленных современных мемуарах» - Э.К.
Мемуары бывших узников Читинского острога не очень многочисленны, изданы и известны многим, но никто не говорит ни о каких трудностях. И откуда они могли быть известны? Ни в Читинском остроге, ни в Петровском заводе они не могли возникнуть. Об этом не пишут в мемуарах соузники, проведшие бок о бок, пятнадцать лет Жёны узников могли видеть только издали идущую на работы колонну. Александрина Муравьёва сама открывала ставни окон, когда они проходили мимо. Или жёны нанимали телегу, чтобы проехать мимо места, где они работали.
Я не могу отрицать, что трудностей у Волконских не было, они были, но в другом месте, лет через двадцать и совсем по другому поводу.
Но Сазерленд так всё выворачивает наизнанку, только для того, чтобы обвинить, давайте называть вещи своими именами, Волконскую в разврате. А как же назвать по-иному то, в чём её обвиняют? Никогда не поверю. Мария Николаевна менялась со временем, поскольку её семья приложила все усилия, чтобы калечить её характер. В ней развились те черты, которые были присущи матери, Софье Алексеевне: спесивость, сухость, надменность, отсутствие сердечности и намерение идти к своей чисто личной цели, несмотря ни на какие препятствия. Но разврат при её гордости? Никогда. И для неё не пустым звуком были слова клятвы, данные перед алтарём.
С 1 января 1829 года мужьям разрешили посещать дома жён и оставаться там, на целый день. Мария Николаевна с радостью сообщает родным, что она впервые провела день рождения Сергея вместе с ним, то есть 8 декабря 1829 года. Ей доставляли удовольствие простые семейные радости. И не нужно выдумать конфликты, высосанные из пальца, романы, измены. А придумывают их для того, чтобы привлечь внимание читателей. Иначе им будет скучно. А их нужно развлекать всеми силами. Тогда автору следует писать женские сентиментальные романы и выдумывать там всё, что Бог на душу положит.
Сазерленд прилагает героические усилия, чтобы создать роман между Поджио и Волконской, то есть попросту оклеветать их. На странице 257 она пишет, у Волконского не проходил его артрит, но он ещё мог ходить, носил старое крестьянское платье, редко мылся, отрастил бороду и был совершенно без зубов, выглядел настолько старым, что мог сойти за отца Марии. Следовательно, по мнению автора, выглядел таким старым, опустившимся, то это вполне оправдывает роман Волконской.
Откуда в мадам Сазерленд такая паталогическая ненависть к С.Г.Волконскому, герою отечественной войны, что ей необходимо выставлять его чудовищем? И почему выставила его опустившимся стариком, особенно хорош пассаж её о том, что он редко мылся. Если она исповедует модное ныне верование о перерождениях, то, очевидно, служила денщиком у Волконского, чтобы знать такие подробности. Это уже попахивает клеветой. У русского народа был обычай еженедельно мыться в бане с паром и вениками, даже сейчас при наличии ванных комнат с душем. Я даже знаю двух итальянок из Неаполитанского университета, которые и сейчас по приезде в Россию, в Иркутске бегут в баню с парной и делают это несколько раз. Существовал обычай тотчас же после полевых работ мыться во дворе, всегда найдётся кто-то, чтобы окатить водой из ведра.
Очевидно, чтобы противопоставить Поджио Волконскому она пишет (стр258): «Поджио не был ревматиком, ни седым. Акварель Бестужева представляет его мужчиной в расцвете сил. Его черные, густые волосы падают на плечи, светятся глаза, на лице выражение доброты и силы.»
Но как раз именно на всех акварелях Н.Бестужева периода Петровского завода, а таких по меньшей мере три (два индивидуальных портрета и один – вид камера Волконских), у Сергея Григорьевича нет ни бороды, ни седых волос, и выглядит он очень элегантно.
Бороды у Волконского нет даже на дагерротипах 1840-х годов на поселении в Урике. В первый раз она появляется у него только в 60-х года, когда он разменял восьмой десяток.
Что же касается зубов, то Сергей Волконский носил накладные зубы еще со времени отечественной войны 1812 года, то есть чуть ли не с двадцатилетнего возраста. Скорее всего, он их потерял в одной из штыковых атак, так как был неоднократно ранен и контужен. Такими «беззубыми» были многие участники наполеоновских войн, к коим Александр Викторович Поджио не относился.
Удивительно, как удалось такой старой развалине, каким его рисует Сазерленд, успешно заняться хлебопашеством и содержать всю семью на поселении и дожить до столь преклонного возраста, пережив и жену, и большинство других ссыльных, бывших намного младше?
А как же быть со следующим упрямым фактом? Когда, наконец, в 1836 году Сергею Волконскому разрешили перейти на поселение, то Мария с Сергеем были категорически не согласны друг с другом по поводу места жительства. Сергей Волконский хотел остаться в Петровском заводе, где они обжились, а Мария хотела перебраться в Урик, поближе к сосланному туда доктору Вольфу, так как дети часто болели. Они настолько были не согласны друг с другом, что оба написали отдельные письма графу Бенкендорфу (Государственный архив) с противоположными пожеланиями. Мария, как всегда настояла на своем, муж ей всегда уступал, и они уехали в Урик. При этом Александр Поджио оставался в Петровском заводе еще до 1839 года! То есть, согласно Сазерленд, муж мечтал остаться рядом с возлюбленным жены, а она рвалась от этого возлюбленного подальше?
По мнению Сазерленд, А.Поджио поселился вначале в Уде (не знаю такого села, братья Поджио были поселены в Усть-Куде), но, когда стал администратором школы (так у Сазерленд), то построил себе дом на окраине Урика. Никаким администратором он не был, и не мог построить себе дом в Урике, поскольку место поселения было в Усть-Куде, откуда и приезжал к Волконским в качестве учителя их детей. Это пишется только для того, чтобы сочинить следующую фразу: « теперь Поджио и Мария могли видеться каждый день». А как же быть с болезнью Александра Викторовича, который как раз в это время так болел кишечной непроходимостью, что их общий с Волконским близкий друг Иван Иванович Пущин (тот самый «Жанно») всерьёз беспокоился о его состоянии, речь шла о жизни и смерти, какие уж тут романтические приключения.
Далее следует: «Sergei was probably aware of the situation, but it does not seem to have weakened his bonds ofaffection and loyalty to an old comrade” «Сергей, по-видимому, был осведомлён о ситуации, но это не уменьшило его привязанности и терпимости к старому товарищу». – Э.К. Невозможно себе даже представить бывшего кавалергарда и дуэлянта Сержа Волконского в этой роли.
А каким же предстает перед читателем благородный человек, Александр Викторович? Способный кормиться с рук друга и изменять ему с женой? Да за такие сплетни и Волконский и Поджио бы вызвали обидчика на дуэль!
Никто не может запретить Сазерленд восхищаться персоной М.Н.Волконской, но как-то полагается следовать реальным фактам, а не выдумывать нечто запредельное. На стр.258 (р.258) она сообщает, что Волконская исполняет свою давнишнюю мечту, строит театр и концертный зал для чего выписывает при помощи Александра Раевского в Иркутск архитектора Андрея Якубовича Березова в начале зимы 1853 года.
Но зачем в Иркутске ещё один театр и концертный зал, когда в 1851 году предпринимателем Маркевичем был построен театр и торжественно открыт 22 октября 1851 года. Здание театра было 17 сажень длиною, шириною 12, высотой 4 сажени, с двумя ярусами и галереей. На открытие труппа строителя театра представила три спектакля: «Русский человек добро помнит», «Девушка-моряк», «Жена за столом, а муж под столом». На представлении был генерал-губернатор Н.Н.Муравьёв-Амурский и большинство чиновников. Многим не досталось билетов.
Были и до этого попытки построить театр, а частности, чиновник Лев Сухоруков было приступил к строительству театру в 1844 году, но у него ничего не вышло.
В 1853 году М.Н.Волконской уже было не до общественной жизни, не до театра. В разгаре был, очевидно, второй акт драмы, которую она начала строить собственными руками в 1850 году, выдав, вопреки всем протестам, дочь 15 лет, Елену Сергеевну за чиновника Дмитрия Васильевича Молчанова.
В 1853 году Молчанов вызывается в Омск, где расследуется дело Занадворова, инициатором которого был сам Молчанов. Беременная Елена едет вслед за ним в Омск в сопровождении брата Михаила Сергеевича. Но возвращается в Иркутск в ожидании родов, её сопровождает в Иркутск Михаил и вновь едет в Омск, чтобы ждать окончания дела Молчанова.
Дело в отношении Молчанова не закончено и он вместе с Михаилом возвращается в Иркутск в январе 1854 года. Весной Молчанова разбивает паралич, появляются первые признаки психического расстройства. Генерал-губернатор Марию Николаевну уже не принимает.
Обратимся к некоторым письмам той поры. Александр Викторович Поджио, которого Сазерленд совершенно бездоказательно определила в любовники Марии Николаевны, пишет И.И.Пущину: «Молчанов отдан под военный суд и судиться будет в Москве при ордонансгаузе, в особенности по делу Баснина… Бедная Неля всё бросила, чтобы последовать за этим негодяем!.. «
Другое письмо А.В.Поджио тому же адресату в декабре 1854 года; «Бедная старуха (М.Н.Волконская) томится всё неизвестностью, но и с тем ужасно горюет; в минуты откровения или, лучше сказать нравственного удушья, она рыдает и гов.: я причиной несчастья моей Н., я одна, и каково мне жить!! Жаль её бедную (М.Н.В.), она страшно изменилась, и я опасаюсь, чтобы последнее извещение о деле не доразило её! Я катал Мандарина, и она всё поняла! И тут все те же уловки, скрывает всё, а уже два письма из Москвы!» Получается, что галантный и влюбленный итальянец Александр Поджио, каковым он появляется на страницах Сазерленд, называет свою бывшую пламенную любовь «бедной старухой»?
Кстати, действительно очень любивший свою супругу Сергей Григорьевич, никогда иначе, чем Мари и ангелом ее не называл.
Елена Сергеевна несла тяжкий крест, возложенный на неё матерью, до самой смерти Молчанова в 1857 году.
Прочие вымыслы и ошибки
В книге их так много, что нужно будет исписать ещё столько же страниц, остановлюсь на некоторых из них.
Когда Софья Григорьевна собралась в брату Сергею Григорьевичу Волконскому в Сибирь, кстати, нужно сказать обобранному ею, то по мнению Сазерленд, Царь, дав светлейшей княгине разрешение на поездку, сказал ей, чтобы она не привозила писем от ссыльных. Об этом не нужно было говорить, поскольку все ссыльные уже самостоятельно могли писать письма, на это не требовалось разрешения.
По слабому знанию географии Сазерленд располагает г.Курган в 600 милях от Петровского завода. (р.241). Н.Д.Фонвизину, Е.П.Нарышкину, К.П.Ивашёву первыми отправляет из Петровского завода в ссылку. А Розен и Юшневскую оставляет в Заводе ещё на несколько лет. Первыми уехали в ссылку А.В.Ентальцева и А.В.Розен. Отправляя подполковника (у неё он полковник) Ентальцева вместе с женой в ссылку, она определяет их в маленькую деревню Ялуторовск. Первым место назначения был город Берёзов, потом Ялуторовск. Но он был городом, хотя и небольшим, и сочувствует их одиночеству. В Ялуторовске находились Е.П.Оболенский, И.Д.Якушкин, Матвей И. Муравьёв-Апостол.
Сазерленд хоронит М.А.Фонвизина в Енисейске, называя его полковником, хотя он был генерал-майором в отставке. Похоронив его в Енисейске, она сочувствует горю его жены, оставшейся в одиночестве в глухой деревне. Хотя Енисейск довольно древний, большой городок, отсюда начиналось освоение Восточной Сибири. Она оставляет её с маленьким детьми на восемь лет до самой амнистии. Детей у Фонвизиных в Сибири не было, их сыновья Иван и Богдан умерли в младенчестве. Автор ей сочувствует, что она была совершенно забыта в этой глуши, даже почтальон забыл о ней. Но, вопреки Сазерленд, М.А.Фонвизин умер в 1854 году, и похоронен в г. Бронницы в ограде городского собора. А до этого супруги Фонвизины успели пожить в Красноярске, в Тобольске. Вот уж от кого не было покою почтальонам, так это от Натальи Дмитриевны Фонвизиной, так как вела обширную переписку. И ещё успела выйти замуж за И.И.Пущина.
Евгения Петровича Оболенского она тоже хоронит до амнистии, в 1854 году, хотя прожил он до 1865 года и в браке нажил 8 детей, которым был возвращён княжеский титул.
Нечто совершенно чудовищное изобрела госпожа Сазерленд, когда на странице 105 (р.105) пишет, что накануне ареста Сергей Муравьёв-Апостол и его двадцатилетний брат Ипполит (Sergei Muraviev-Apostol and histwenty-year-old brother Ippolit) пили кларет, читали Байрона, декламировали меланхолические «Медитации» Ламартина. Это, уж ни в какие ворота не лезет! При восстании Черниговского полка Сергей Муравьёв-Апостол был тяжело ранен 3 января 1826 года, закован в кандалы и отправлен в С-Петербург. Ипполит, тоже, будучи ранен в тот же день, не желая сдаваться в плен, застрелился.
Пресса разразилась неумеренными похвалами; “Wall Street Journal”«Часто кажется, что это продолжение «Войны и мира». Вы не найдёте более романтической эпопеи…», “Vanity fair”:“Она была романтической русской княгиней… Тип Скарлетт O’Хары. Мария приступом взяла Сибирь…».“Spectator” «Блестящее, великолепное произведение»
Если это блестящее произведение, то, что же тогда в их понимании неблестящее?
Эльвира Каменщикова
Апрель 2014