Ирина Павловна в своем маленьком городке работала в редакции местной газеты постоянным корреспондентом. В последнее время работы было мало, поэтому она устроилась в местный краеведческий музей лектором и групповодом. И здесь работы было мало.
            Как правило, под конкретные исторические даты школы присылали группы учащихся на тематические экскурсии, иногда заезжали из соседней Эстонии бывшие граждане СССР, ностальгирующие по прошлому. Им экскурсии было вести интересно, они внимательно слушали, нередко уточняли, переспрашивали. Тогда Ирина Павловна распускала крылья и рассказывала о своих краеведческих изысканиях, редких документах, которые она обрабатывала для музея или находках местного краеведа Петрова Володи, что работал историком в одной из местных школ. Больше ничего интересного в жизни Ирины Павловны не было. Газетка ее дышала на ладан, популярность набирали « клубничные» темы и реклама. От этого Ирину Павловну тошнило, и ввязываться в сомнительные проекты ей не хотелось. Но надо было как-то выживать в стремительном беге всеобщей капитализации. И Ирина Павловна стала искать любую подработку, которая могла позволить ей покупать не только хлебушек, но еще и маслице на него.
         В одной из поездок в Санкт-Петербург на конференцию журналистов, где обменивались опытом выживания краевые издания, она увидела выставку современных коммуникативных средств. И взгляд ее упал на итальянскую печатную машинку, с зоной запоминания и коррекции в одну строку. На машинке был дисплей, где высвечивался набранный текст. Бодрая девушка из итальянской кампании, представляющей производителя, шлепала уверенно по кнопкам и всячески расхваливала товар. Ирина Павловна постояла рядом, посмотрела на работу чудо аппарата и вздохнула. В пору своего студенчества она начинала печатать на дедовом «Ундервуде». Он был невероятно тяжел. Переносить его из комнаты на веранду было делам затратным во всех отношениях. Каретка его занимала половину стола. Буквы стройными рядами изгибались внутрь аппарата, если одна из них западала, то почистить ее и поднять стоило немалого труда. Руки были черными до самых запястий. Бумага в него вставлялась со скрежетом и скрипом. А прижимная ручка часто заедала. Ужас! Но печатать надо было много, и как только Ирина Павловна стала пятикурсницей, она купила себе облегченный вариант печатной машинки.
          Это уже была машинка, собранная в одной из стран СЭВ. По качеству она была неплохой, но менее надежной, чем старенький «Ундервуд».Потом в ее жизни появилась электрическая печатная машинка. Вроде полегче стало, но если не было электричества, то приходилось пересаживаться на допотопную старую модель. И вот теперь в ее доме допотопных печатных монстров было три разные модели, включая «Ундервуд». Давно уже директор музея просил у нее его, но Ирина Павловна не могла пойти на такую жертву. Из всех печатных машинок, не смотря на старость, «Ундервуд» был самым надежным. За исключением заправочной ленты, ее давно не выпускали, приходилось покупать любые другие, а затем ножницами вручную подрезать до нужного размера. Это нервировало, подталкивало к мысли быстрее расстаться с допотопным чудищем. А когда лента истончалась, краску к ней уже купить было невозможно.
          И вот теперь перед нею была электронная красавица. И скорость печатания на ней была просто огромной! Но стоила она немалых денег. Ирина Павловна вздохнула, прикинула, что 250 долларов - это все, что было отложено на отпуск, и все же решила отпуском пожертвовать ради последующих возможных дивидендов, которые она непременно выручит, если купит это чудо техники. Печатные работы в ее городе пользовались успехом, заказы почти всегда были. И покупая чудо-машинку, Ирина Павловна рассчитывала набрать печатной работы и быстро окупить свои затраты…
        На первое объявление в газете откликнулись два студента-заочника. Нужно было вчистую перепечатать их курсовики. Ерунда! Доходов почти никаких. Зато как приятен был сам процесс печатания на итальянском чуде! Руки Ирины Павловны так и порхали по клавиатуре. Скорость печатания у нее было высокой. Даром что она была журналисткой, курсы работы секретарей она никогда не посещала, всему выучилась сама. И могла дать фору любой расторопной секретарше. И вот теперь она получала истинное наслаждение от такой бесхитростной работы. Тут и думать ни о чем было не надо. Тупо перепечатывай текст, соблюдай правила грамматики и орфографии, и все! Потом был заказ от ее музея. Потом конкурирующая газета попросила напечатать статью о работе муниципалитета. Потом снова были студенты и все! Заказов больше не было. Ирина Павловна подавала объявление за объявлением в свою газету, но никто на них не откликался. Она подходила к своей итальянской красавице, любовно проводила по ее клавиатуре пальчиками и замирала в задумчивости. Надежды на заработки уплывали как осенние листья с деревьев. Заказов было мало, стоимости машинки они не окупали. А между тем наступила холодная зима, на работе почти полное затишье, и Ирина Павловна совсем затосковала. Она по-прежнему подавала объявление в газету, но звонков не было. И вот как-то морозным серым вечером раздался телефонный звонок, голос был старческим, но очень бодрым:
- Кхе, кхе…Здрасти!.. Эт самое…Я насчет печатать…Это вы?
-Я, я! Вам что-то напечатать надо? Да, я принимаю заказы.
-У меня не просто заказ… у меня исторический заказ!- ответили с той стороны.
-Исторический,.. что это значит?- удивилась Ирина Павловна.
- Это про жизнь… Про мою… Натурально, так сказать, всю правду-матку хочу внукам оставить. Но это не телефонный разговор. Я могу предварительно с вами встретиться?
Ирина Павловна удивилась еще больше, однако скрыла удивление, назвала собеседнику свой адрес. Они договорились о времени встречи, и заинтригованная Ирина Павловна пошла на кухню взбодриться- попить хорошего чаю.
         Назавтра в назначенный час у ее входной двери раздался звонок колокольчика. Ирина Павловна подошла к двери и, не спрашивая, кто там, отрыла ее. За дверью стоял грибок-боровичок. Дедок, закутанный в доху по самые брови. Уши с его шапки-ушанки были спущены и подвязаны у шеи. До самого носа лицо снизу закрывал пушистый шарф. На руках красовались кожаные меховые рукавицы. Дедок хитро прищурил глаз, выпростал губы из шарфа, лукаво подмигнул Ирине Павловне, затем снял с руки рукавицу, и протянул ладошку Ирине Павловне:
- Петрович я, Михаил значится!
- Ирина Павловна, - назвалась в свою очередь Ирина, а потом уточнила, - Петрович-это отчество, а Михаил- имя? Я правильно поняла?
- А чего ж тут непонятного?- удивился дедок,- так и есть!
Затем он переступил порог квартиры Ирины Павловны, споро расстегнул свой тулупчик, размотал шарф, развязал тесемки ушанки, все это аккуратно повесил на вешалку. Затем оправил на себе пиджачок, наклонился , снял калоши с валенок, еще раз оправил пиджак и только после этого неторопливо последовал в комнату. Там он сел на предложенный диван, внимательным цепким взглядом осмотрел комнату, а когда увидел стоящую на низеньком столике машинку, подошел к ней, любовно провел по клавишам пальцами и задал вопрос:
-На ней мои воспоминания печатать будете?
Ирина Павловна молча кивнула. Дедок чем-то ей был симпатичен. Такой беленький живчик, в котором жизнь бурлила, не смотря на возраст. Дедок был мал ростом, худ, но степенен. Он обошел вдоль стен всю комнату, потом вернулся на диван, посмотрел на Ирину Павловну и продолжил:
-Я что сказать хочу… жизнь моя того… к концу подходит. Да… к концу. Это факт неоспоримый. Но я не о том… внук у меня есть, Пашка. Стервец еще тот, паскудник! Весь в меня!- и дед счастливо засмеялся. –Этот стервец ни одну юбку не пропустит. Я ему говорю, мол, учись, кто из тебя будет? А он мне отвечает: «Дедуня, не лезь в мою жизнь, все у меня будет». Да когда будет-то? Я в его годы где был? На войне! А он где? В путяге…Ну пусть в путяге, так учился бы, а у него все тяп, да ляп! И сынок мой его ничему не учит. Взял бы ремня, да отходил бы его. А он мне што? Што? Да ничего! Говорит, что поздно ремнем учить Пашку. А я хочу, чтобы Пашка человеком вырос, чтобы на моей жизни учился… Я же чего пришел к вам? Вы же печатаете? Вот! Оно самое! Я как на пенсию вышел, тетрадочку для себя завел, где воспоминания стал писать. Да…Обо всем…А особенно о войне. Ведь что о войне пишут? Красиво так пишут, потом кино снимают. Но у меня правда другая. Я киношникам верю, может так и было, как они снимают. А я хочу, чтобы мой внук знал, как у меня в жизни было. Я летописец моего рода буду, во как! И чтобы Пашка мой почерк не разбирал, не мучился. А чтобы вот вы, к примеру, прочитали, и так литературно обработали, как писатели делают. Вы же можете, правда, вы же журналист!
          Ирина Павловна согласно кивнула. Какие только материалы, приносимые в их газету, она не доводила до удобоваримого и читабельного состояния. То, что предлагал дедок, было ей не в новинку. А дедок вынул откуда-то изнутри пиджака тетрадку, расправил ее любовно , сложенную пополам, руками на своих коленях, а затем передал ее Ирине Павловне. Она открыла ее на первой же попавшейся странице. Почерк у деда был старческим, где-то более крупным, где-то помельче. Орфографию и грамматику дед не жаловал вообще. Разбираться в опусах деда нужно было не с кондачка! И Ирина Павловна решила схитрить. Она зазвала Михаила Петровича на кухню чай попить, а заодно порасспрашивать его о том, о сем. Дед оказался словоохотливым и хитроватым. Начинал рассказ о чем-то, затем прерывал себя, и все советовал в тетрадочке заветной почитать, мол, там и об этом сказано. А если Ирине Павловне что-то непонятно будет, дал свой телефон. Они сговорились о цене, дедок степенно закутался во все свои многочисленные одежки и пошел восвояси. Ирина Павловна убрала на кухне, потом вернулась в комнату, взяла в руки тетрадь, посмотрела на ее твердую обложку из кожзаменителя, потом села в вольтеровское кресло, подобрала под себя ноги, закутала их пледом и стала читать с первой страницы воспоминания деда.
         « Происхожу я из крестьянского рода, нас у родителей было пятеро. Я средний. С малолетства в поле работал. За скотиной смотрел, опять же в хозяйстве дел невпроворот было. Скотина ухода требует, а нет его, так и в рот положить нечего будет. В конце двадцатых земли наши колхозу отошли, я тогда малой был, не понимал, что к чему будет. Но колхоз уважил нас, выделял на трудодни не только картоху, но и зерна отваливал. Тем и жили. Одёжу матка шила из конопли и льна, у нее станок был, в приданое достался. Опять же, сестры коврики плели, матка их тому учила. Отец столярничал и плотничал помаленьку. А перед войной самой мор какой-то случился, большая часть скотины полегла. Батя тогда в поле надорвался, у нас один бык остался, он и его, и себя заморил. Слег он, провалялся почти полгода, истаял и помер. Матка выла страшно, да ничего, выжили. А там и война подоспела. Старшего брата взяли сразу. Мне шешнадцать было, меня не тронули, дали доучиться в 7 классе. Да какая там учеба! Я почитай за старшего оставался, работать надо было. Вот и впрягся за двоих! Да это и неинтересно читателю. Про это не буду. А жизня настоящая началась, когда меня в военкомат вызвали на предмет отправки на фронт. Маманя взвыла, мол, уже старший воюет, куда второго забирать? Сестренки тоже выли, а што поделать? Надо в армию, значит надо. И я пошел…»
Ирина Павловна отложила тетрадочку. Да-а-а-а… ларчик-то не просто открывается… Дедок-то с хитрецой. И не просто его писанину будет обработать, перевести из простонародного малограмотного языка в литературный. А именно об этом просил ее дед. Даже настаивал. Хотел, чтобы Ирина Павловна обработала его тексты так, чтобы на роман жизненный было похоже. Правда не уточнял , на чей стиль и язык, хоть это радовало. Ирина Павловна посмотрела в окно.
        Вечерело, за стеклом вилась метелица, клубами снега запорошило подоконник. В стекло хлопала снежная муть. Мелкие снежинки прилипали к стеклу и тихо сползали вниз. Ирина Павловна подошла к окну, провела пальцем по стеклу, оно было прохладным. Потом она скосила глаза вниз. Людей на улице не было, все попрятались от надвигающейся метели. Она вздохнула и снова села в кресло. Раскрыла дедову тетрадочку на заложенной странице и продолжила чтение:
«На сборном пункте в области нас было человек сто. Выдали харч на две недели, приказали все сразу не жрать, а то кто был с голодухи, мог опухнуть, потом повели в баню. Перед баней всех остригли наголо. В бане было холодно, но духмяно. После бани выдали военную амуницию. Подштаники мне были велики, пришлось их подогнуть и подвязки затянуть. Нательная рубаха свисла почти до колен. Ничё! Теплее будет. А вот шинельку учили скатывать. Пока не зима, скатку нужно было носить через плечо наискось. Портянки мне было знакомы и до войны, ноги ими не стер. А вот которые городские попались, с теми беда!..»
          Ирина Павловна читала про шинель, про портянки и думала, для чего дед так подробно описывает это? Скучно читать, да и не к чему на таких мелочах заострять внимание. Но делать было нечего, надо было читать дальше. Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Она снова раскрыла тетрадку. Углубилась в чтение. Временами чернила расплывались, почерк становился непонятным. И тогда она силилась понять, что же хотел сказать дед. НЕ всегда это получалось. Тогда она стала делать закладки, чтобы при встрече уточнить у деда, что он хотел сказать. Дед нудно описывал учения в полевом лагере и первый бой, где он с перепугу лежал в поле и забывал стрельнуть во врага. И если бы не командир, подгоняющий сзади, то вряд ли бы он пошел в атаку вообще. И рассказать о том первом бое что-то внятное, у деда не получилось. Однако он скрупулезно описывал не только те первые бои, но и время после боя. Как и что ел, где и как спал, куда ходил опорожняться. Не писал только о природе и людях, что ему встречались на пути. Это были какие-то действия без особого смысла. Наконец Ирина Павловна устала от однообразия. Первый десяток страниц она давно напечатала, обработав текст до литературной неузнаваемости. А дальше дело не шло, хоть вой! И Ирина Павловна решила через пару дней позвонить деду и зазвать его на воспоминания…
         Таким же зимним вечером, как и в первый раз, так же закутанный по самые брови дедок позвонил в ее дверь. Но теперь они сразу пошли на кухню чаевничать. И Ирина Павловна стала расспрашивать деда:
-Михаил Петрович, читать ваши воспоминания тяжеловато… Может, своими словами расскажете что-то о своем военном прошлом? Вы же об этом хотите внуку рассказать?
- Хм…-улыбнулся дедок,- прострелила ты меня наскрозь! Военное - это суть, соль жизни, это главное. Остальное труха. Я ведь после войны не сразу демобилизовался, до 1947 мы еще в Германии стояли. Ох, и куролесили мы там! Ты бы знала, сколько немочек я там пое..ал!
У Ирины Павловны глаза полезли на лоб. А дед ,увидев это, засмеялся.
-А ты что думаешь, что мы там остались честь свою и ихнюю блюсти? Ты што? Они же враги наши! Что они с нашими людьми делали, как лютовали? И ты думаешь, мы им « данке» говорить будем? Нет! Я знаешь, сколько барахла домой вывез? У меня же матка и сестренки так пообносились, что одежа их прорехи в заборе напоминала. Я ж их одел с головы до ног. И они мне всегда были благодарны за это. Вот как щас помню, ебу я немецкую бабенку лет 18, она подо мной извивается, губки кусает, а я думаю: «Што, не нравится русский мужик? Терпи, немецкая б л я д ь, мы и не такое терпели!» А потом опустил глаза, а на ней рубашечка кружевная, я сроду такой красоты не видал. Отъе .бал ее и говорю: «Снимай, краля, рубашонку-то! Поносила красоту такую, теперь мои сестры носить будут». А она что-то лепечет по -немецки, грудь руками прикрывает, плачет, а не снимает. Я и дернул ее за волосы. Вмиг разделась. Я рубашку-то в мешок кладу, а сам на нее смотрю, и так распалился, что снова на нее влез и вые..бал! Да ладно тебе на меня таращиться, Ирина, ты баба бывалая, я ж тебе все как есть рассказываю. Без вранья. Я вранье не люблю тоже. Я ведь на войне вырос почитай, и бабу первую там же покрыл. Долго не знал баб, а как в Польшу вошли, полегче стало, да на нас как на победителей стали смотреть, так во вкус и вошел. И так это дело мне понравилось, что с тех пор лучшим е б а р е м в нашей деревне стал. Я же после войны вернулся, женился не сразу, а голодных и одиноких баб пруд пруди! Может внук мой Пашка в меня пошел? Кхе…кхе…Точно в меня! Есть в кого! – и дед самодовольно рассмеялся.
         Ирина Павловна сидела в собственной кухне за собственным столом, а ощущение у нее было, словно в говно с головой погрузили. И дед с простой жизненной философией, где выживает сильнейший, ей становился мерзок. Однако ее воспитали в уважении к старости, и она терпела его похотливые рассказы. А именно похоть и разнузданность красной нитью проходили через все его воспоминания. И Ирина Павловна думала: «Неужели кому-то из его родных будет такие воспоминания интересно читать?» Сама бы она никогда не стала этого делать. Однако дед настаивал на точном воспроизведении его «побед». И как можно более точном изложении текстов его воспоминаний…
          Минула зима, подступил апрель с его капелью, а Ирина Павловна все не могла закончить работу с дедовой тетрадью. То времени не было, то наваливались дела, то статью надо было срочно писать в номер, то выставку в музее курировать. А иногда просто душа не лежала возвращаться к дедовым воспоминаниям. Скрипя сердце к середине апреля она закончила печатать. Вышло более 100 листов.
Дед пришел в назначенный день и час произвести расчет за работу. Он проверил нумерацию страниц, взвесил на руке напечатанное. Затем проверил второй экземпляр напечатанного, сверил страницы. Выходило увесисто и внушительно. Потом в записную книжку под диктовку записал телефон и адрес переплетной мастерской, вынул пухлый кошель, вынул купюры, пересчитал их, широко улыбнулся, передал их Ирине Павловне и ушел.
       Ирина Павловна обессиленная плюхнулась в свое вольтеровское кресло. Почему-то дедовы деньги жгли руки. Она отложила их на столик. Денег было как раз столько, что они покрыли стоимость печатной машинки. Можно было загадывать об отпуске. Однако сил у Ирины Павловны не было. Работа с дедовой тетрадкой так изнурила Ирину Павловну, что думать ни о чем она уже не могла вообще. Ни одна работа еще не приносила ей такого опустошения. Она сидела и думала, что даже если дед переплетет напечатанное в книгу, вряд ли сексуально озабоченный внук деда Пашка будет когда-то читать его воспоминания. И не до того ему будет, да и интересы его далеки будут от войны и воспоминаний деда о ней. Ибо те воспоминания были слишком специфичны. Низменны, скабрезны и примитивны, как не старалась их приукрасить Ирина Павловна. И почему-то еще один эпизод из воспоминаний деда всплыл в памяти, как пойманного «языка» поили чаем в блиндаже неподалеку от передовой. На языке разведки « попить чаю» означало, что пленному немцу в сапоги льют кипяток, чтобы быстрее выдал сведения нашим. И Ирина Павловна думала, а чем же наши лучше немцев оказались? Ничем! И война ничего не спишет. И всегда будут те, кто так же, как этот бесхитростный дед, честно расскажет о том, как там было на самом деле.
       …Летом того же года Ирину Павловну пригласят на работу в одну из газет Санкт-Петербурга. Она тщательно упакует итальянскую пишущую машинку в коробку, уберет ее на антресоли и забудет о ней на целых 15 лет. А когда в один из приездов домой будет делать ремонт, откроет антресоли, то передвинет машинку в дальний угол, жалко станет ее выбрасывать. А потом вспомнит того деда ветерана войны, и придет к выводу, что его воспоминания, напечатанные на ее машинке, убили ее душу . Потому что после деда заказов на печатание не было вообще. Хоть тресни! А нынче и не будет. Потому что времена пишущих машинок прошли, наступила эра компьютеров и компьютерной техники. А дед тот давно умер, и внук его Пашка вряд ли читает тщательно переплетенную в типографии книжку деда со смешным названием «Мои жизненные воспоминания».