"Божок избалованного Парижа"
Сегодня
120
5 мин
А ещё Александра Дюма называли "вторым после Наполеона".
Праздники, которые он закатывал всему литературному и артистическому Парижу, превосходили своей роскошью самые бурные фантазии Рабле. Но вот что интересно: когда золото течёт к тебе рекой, многие ли способны помнить о бедных? Неспособных пробиться? Откровенно голодных?
Начинающие писатели на этих званных вечерах находили... золотые монеты, спрятанные за мраморными статуями. И хозяин даже не знал, кто именно будет сыт в следующие несколько дней.
Бестолково? Ну уж как умел... Чем тратить время и силы на организацию какого-нибудь фонда помощи, лучше за эти дни написать ещё один роман. Но если требовалась помощь "адресная" - тонкость и деликатность "Александра Великого" удивляли всех, кто привык считать его тщеславным пустозвоном.
Некий престарелый писатель, популярный в молодости, но к старости совершенно забытый публикой, давно уже обедал не каждый день, но был слишком щепетилен, чтобы принимать приглашения: боялся прослыть прихлебателем. Как такому помочь? Дюма выследил, в какой мансарде старик живёт, явился к нему сам и начал жаловаться на свою... метеозависимость. Так часто приходится менять планы на день оттого что меняется давление, и голова становится как не своя! А вот господин Ремюор установил на Новом мосту свой новый прибор, который точно предсказывает погоду... Вот если бы старый друг согласился каждый день ходить на Новый мост за предсказанием погоды! Отсюда далековато, так будет всем удобно, если друг поселится в его огромном доме, настолько пустом, что даже страшно!
Старик так и прожил остаток жизни в его доме, уверенный, что оказывает немалую услугу доброму славному Дюма.
Пытались злоупотреблять его наигранной простотой и искренней добротой? Ещё как! Однажды явился посетитель странной и дикой наружности, да ещё с рогожным тюком на плечах, да ещё говорящий по-арабски! Как было такого не принять, хотя бы из любопытства? Молодой человек развязал свой тюк, развернул шкуру громадного льва, старую и уже траченную молью, и перейдя на ломаный французский, объяснил, что этого льва-людоеда застрелил генерал Дюма, отец писателя. И подарил эту шкуру дедушке посетителя. Хранили, как реликвию, но теперь семья разорилась, и с драгоценностью решили расстаться. Подарить её сыну генерала. А если эффенди даст приют посетителю на самое малое время, благодарность его не будет знать границ!
Такая артистическая наглость рассмешила писателя, оценил! И нахал прожил у него... полтора года. Пока не мешал, Дюма о нём просто забывал. Но парень обленился, обнаглел - и в конце концов был вышвырнут вместе со шкурой.
"Лесть, богатства и слава мира" не портили этой доброй души, а честолюбие забавляло окружающих: столько в нём было... мальчишества. "Историю Франции будут знать по моим книгам!" - сказал он однажды, и не так уж и ошибся. Но зачем ему было пробовать себя и в политике? Баллотировался в парламент, не прошёл - и заработал лишь солидную порцию насмешек. После такого досадного поражения возвращается домой через мост - а на мосту какой-то избиратель скалит зубы:
- А, вот он, этот знаменитый негр!
"Негр" просто взял его одной рукой за шиворот, другой за штаны - и швырнул в воду. Сразу отлегло от сердца.
Обожал ордена-медали и прочие брелочки, которые не могли ничего прибавить к его славе, но так украшали его парадный фрак! И только посмеивался над замечаниями друга Нодье: "Ох уж эти негры, так любят блестящие побрякушки!"
Прошли годы, Дюма разорился, но не утратил способности замечать тех, кому хуже. Узнав, что старая певица в отчаянном положении, Дюма сгрёб все свои ордена: "Может, за эту дрянь дадут что-нибудь?"
А повторять что-нибудь дурное, сомнительное или слишком интимное о людях славы - это же лакомство для критики и публики. Если уж и до сих пор иные уверяют, что "Дюма ничего не писал сам, только подписывал то, что за него накатали нанятые романисты..." Несложно вычислить, откуда растут ноги у злой сплетни, но и сплетни весёлые вокруг Дюма роились во множестве.
Русский писатель, имени которого называть не станем, приехал к Дюма в самое неподходящее время: у мэтра "гостила муза". Писал, не отрываясь. В кабинет, впрочем, пригласил, и гость буквально окаменел, увидев эту "музу" - расхристанную девицу на колене у Дюма. Одной рукой обнимает её - другой пишет!
- Э-э-э... Поза, как будто, не слишком удобна для писания?
- Напротив, дорогой собрат, сидела бы на другом колене ещё одна муза - я писал бы вдвое быстрее!
И как ко всему этому должен был относиться его сын? В детстве, когда ещё мало что понимал, недоумевал, почему папа, при расставании с каждой новой пассией, нагружал её всевозможными дорогими безделушками, а то и статуэтками, и коврами:
- Забирайте всё, оставьте мне только мой гений!
А так как "гений" и "жилет" по-французски звучат почти одинаково, Александр-младший полагал, что жилет у папы волшебный.
Был в их отношениях период отчуждения, непонимания, но в старости именно сын стал для Дюма самой надёжной опорой. Последней любовью.
(Такого объяснения в любви к отцу, как у Александра Дюма-сына, не встречала больше ни у кого:
Мыслитель и поэт! Отец мой! Значит, снова
Литературные гнетут тебя оковы,
И вынужден ты вновь, свой продолжая путь,
Других обогащать, – они всегда на страже;
А твой удел таков, что ты не смеешь даже
В конце недели отдохнуть.

В окне твоем всегда – и вечером, и ночью,
И в час, когда петух зарю уже пророчит,
— Я вижу лампы свет, извечный свет труда. Да!
К каторге тебя приговорил твой гений:
За двадцать долгих лет ночных трудов и бдений
Свободы обрести не мог ты никогда.

Работай! Если вдруг ты завтра, обессилев,
Французский спустишь флаг, которым осенили
Тебя в стране, где ты добро был сеять рад,
Лжецы, гордящиеся предками своими,
Пигмеи-Мирабо, чтоб их узнали имя,
Обрушат на тебя злых оскорблений град.
Работай, мой отец!
Я у дверей на страже.
Мне, право, все равно, что эти люди скажут
О будущем моем: путь изберу я свой
И обойдусь без них, питомцев лжи и лени.
Теперь же долг велит спасти от оскорблений
Отцовской славы блеск: я – верный часовой.)
Эти и другие истории о любимом писателе поведал в своём очерке Александр Куприн в 1919 году. Очерк был написан для тома Библиотеки Всемирной литературы, этого детища Горького, но автор не успел сдать его в печать: покинул и Гатчину, и Россию. Надолго.
Несколько лет спустя переработал уже не для печати - для себя. Как объяснение в любви писателю, которого почему-то считают легковесным и бульварным. А между тем у скольких людей "с убеждениями" за томами Маркса, Чернышевского и Михайловского спрятано собрание сочинений славного француза! И Джек Лондон полагал, что нет и не будет лучшего писателя "для людей, близких к отчаянию", и Леонид Андреев, и Максим Горький - такие разные, - единодушно называли его своим любимым писателем. А Генрих Гейне - тот вообще научил своего попугая кричать:
- Да здравствует Дюма!
Н БАЕВА