В своей памяти я  вижу себя настоящей. Но черта эта, как помнится мне теперь, всегда, безостановочно  блекла, будучи нетронутой и сияя во всей своей нечеловеческой прелести лишь однажды: в самом первом детском воспоминании. О, детство, беспечное, безоблачное видение, в нем очертания земных твердынь и воздушных замков размыты столь интенсивно, что становятся неотделимы друг от друга. Они оборачиваются  вязкой паутиной, коконом, в который рождающаяся натура оказывается целиком увлечена, дабы оградиться от ядовитой натуральности мира. В этой ловушке ты - не более, чем божественный слепок, еще не получивший необходимой огранки. Твое естество чисто, как хлопья первого снега, твой разум не обременен и не отмечен несносной, граничащей с обсессией привычкой следить за минутной стрелкой часов, высчитывая судорожно, насколько приблизился срок кончины. Восхитительное неведение обволакивает   глаза убаюкивающе. Это единственный в своем роде период, когда оное не претит, а рождает в  ощущение естественной гармонии.
17 лет промелькнули перед глазами, как скучное недоразумение. 
Ростки моей юной души гибнут. Их следовало взрастить из почвы детского мироощущения, облагороженного земными культурой и знанием. 
Но некий интегральный  элемент был утрачен.  Он растворился в пропасти, до краев наполненной  нуждой и страстью,  был жадно и гадко ими поглощен. Кто я теперь?
Утерявшая собственную аутентичность. Я становлюсь пародией на самое себя, как и всякий, кто  некогда забыл душу в  темной каморке с черной плесенью. 

Как я смею?!

Но ныне здесь некого спрашивать, ведь сие послание  отпечатано лишь временно обтянутым и заполненным мягкой тканью скелетом.
Он не вдохновлен ни единой искринкой.
Я уже мертва?