Парадокс: один из интересных русских романов последних лет, а вот никакой критики на него не нашёл. Ни в какие премиальные списки не попал? В этом, что ли, причина?

Имя автора было у меня на слуху ещё в 90е, вместе с такими писателями как Александр Сегень и Михаил Попов. Тогда они ещё считались молодыми. Читать Бежина начал лишь в этом десятилетии. Хотя было, было одно исключение… Ещё в студенческие годы заценил его рассказ в журнале “Литературная учеба” (из статей этого периодического издания узнал о существовании такого писателя как, допустим, Арно Шмидт;в каком-то номере восхитился небольшим стихотворением Михаила Попова, а ещё где-то, наверно, уже в номере другом наткнулся на стихи молодого чеченского поэта Яндарбиева; и проч и проч). Рассказ, если не ошибаюсь, назывался “Ремонт университета”. Впрочем, не суть…

Теперь по Борщову по роману.

Леонид Бежин, как мне кажется, один из немногих наших авторов, пишущих на тему религии, веры, богословия и вопросов сопутствующих.

Вот и в романе “Грот, или Мятежный мотогон” сюжет крепко завязан на всё только что перечисленное. Действие происходит в 90е в небольшом городке Бобылеве, где-то на Оке, не так далеко от Серпухова. Главные же фигуры сюжета - это отец бобылевской церкви Вассиан Григорьев, некоторые прихожане его, местный “бомонд”, активно интересующийся проблемами духовными, старец Брунькин, человек удивительный, обладающий способностями и возможностями почти фантастическими. А также уроженец городка, ныне житель Санкт-Петербурга Евгений Филиппович Прохоров, интеллектуал и в некотором роде диссидент, раскольник, еретик. Ибо исповедует свою, новую концепцию христианства.

Естественно, возникает конфликт. В который помимо богословских разногласий подмешано и много личного, человеческого, слишком человеческого…

Читалось увлекательнейшим образом. Угадывалось что-то от романов Достоевского, только в более “лайт” варианте и, конечно же, в реалиях 90х (то есть амбициозные предприниматели, братки и проч.)

Финал несколько озадачил и даже смутил. Так что же, автор считает, что РПЦ слишком авторитарно подходит к разным вольнодумцам? Ну, точно писатель не одобряет нынешнее увлечение разными законами “за оскорбление чувств”. Всё-таки для более полного прояснения и хотел критику найти. Что там говорят профессионалы? Как писал выше, оказалось, что профессионалы ничего не говорят. По крайней мере, картина выглядит так.

Потом вспомнил, что Леонид Бежин про Даниила Андреева книгу написал. Что он придерживается “диссидентской” точки зрения на биографию императора Александра I. Точки зрения, выражающейся в том, что царь вовсе не скончался в Таганроге, а начал новую жизнь под другим именем…

То есть сам Леонид Бежин в известном смысле тоже вольнодумец и, значит, своему герою, Евгению Филипповичу явно симпатизирует (правда, насчет симпатии другому герою - Вассиану Григорьеву - уже не все понятно). Значит, и моя догадка про авторитарность подходов РПЦ тоже скорее всего верна.

А потом я еще раз заглянул в начало романа. Все-таки книги надо не только дочитывать до конца, но и с самого зачина читать внимательно! Автор посвятил своё произведение памяти Евгения Сергеевича Полякова (не правда ли, имя что-то напоминает?)

Кто такой Евгений Сергеевич Поляков, выяснить было не так просто - поисковик норовил подсунуть мне каких-то других Поляковых, в том числе и Юрия Полякова. Все же установил, что был такой писатель Евгений Сергеевич Поляков (1958 - 2011), автор как художественной прозы, так и богословских работ. В частности таких книг как “Кому уподоблю род сей? Или ортологический катехизис” и “Одна версия предательства Иуды”.

Похоже, он является прототипом героя романа Бежина, поскольку как раз исповедовал новую версию христианства.

Читая роман, я сначала подумывал о том, что надо бы и Библию наконец прочитать. Хотя бы для общей культуры. А сейчас думаю - сюда надо присовокупить и книги Евгения Полякова…

Цитаты:

"– Масло – символ любви, – сказал он, отвечая на вопрос, – и что-то удивительно милое во всем ее облике, – а сколько на свете религиозных доктрин и учений, которым любви-то и не хватает. И отсюда – распри, ссоры, заушительство, вражда, варфоломеевские ночи и карательные походы. Никониане старообрядцев в срубах живьем сжигали, католики гугенотов резали, и все отчего? Масло, масло задолжали Всевышнему. Иными словами, в любви не преуспели – вот неверный управитель и сжалился, подделал им расписки, списал с них долги. Тем самым он вернул им немного любви, напомнив, что без нее они – со всей их воинственной готовностью обнажить мечи и встать под знамена – медь звенящая и кимвал бряцающий. И вот тут-то начинается все самое удивительное и парадоксальное в этой притче. Господин узнал о подделке – о фальшивых расписках. Кстати, сами по себе расписки – это не что иное, как труды основоположников всевозможных доктрин, их рукописи или книги. Но не в этом суть. Главное, что господин узнал, проведал, а может, и поймал с поличным неверного управителя. Как же он поступил? Воспылал гневом, обличил неверного, назначил ему суровое наказание, отдал надсмотрщикам с плетьми и кнутами? Нет, напротив, господин его обласкал, похвалил и поступок неверного управителя одобрил. Похвалил за то, что догадливо поступил, ибо сыны века сего догадливей сынов света в своем роде. Сынами света во времена Христа называли секту ессеев, иудейских мистиков и аскетов, бежавших от мира и живущих в пещерах. Но в данном случае под этим словом подразумеваются вообще святые, праведники и подвижники. Сыны же века сего – те, кто обитают в домах, имеют семьи и занимаются мирскими делами. И вот они-то, выходит, догадливее сынов света. Так было сказано, и под этим следует разуметь, что не святые, не подвижники, не затворники, не молчальники и не столпники открыли закон всемирного тяготения, периодическую систему элементов, изобрели радио, расщепили атом и послали человека сначала в космос, а затем и вовсе – на Луну. Не святые, а ученые, исследователи, экспериментаторы, энтузиасты науки, и в этом их догадливость.

– Когда радио за стенкой мешает отцу молиться, он говорит, что оно от дьявола. А если я читаю Пушкина, Достоевского или Толстого, велит мне лучше взять с полки Псалтырь, – сказала Павла, всем своим видом показывая, что она не жалуется и не осуждает отца, а так… просто к слову пришлось.

Евгений Филиппович с особой выразительностью посмотрел на нее, внушая взглядом, что, если бы жаловалась, посмотрел бы по-иному.

– Что скажем на это? А скажем то, что его слова в данном случае расходятся с тем, о чем повествует эта притча евангелиста Луки и о чем говорил Христос. С тем отца в следующий раз и поздравьте. И Пушкин, и Толстой – так же, как периодическая таблица элементов или то же самое радио – гениальное творение сынов века сего. Вообще притча о неверном управителе – это великое оправдание культуры. Это, в конце концов, оправдание нас с вами и всех тех, кто днюет и ночует в библиотеках, отказывает себе во всем и на последние деньги покупает книги. Такие люди – а они тоже праведники – не предавали своего призвания ни во времена Нерона, ни во времена Гитлеры и не отступят от него и в наши годы.

– К стыду своему, я не хожу в библиотеки, а просто… думаю. Да их и не осталось почти, библиотек-то.

– Раз у вас есть потребность думать, ваше время тоже наступит. И книга никогда не умрет. Путь культуры, хоть и малый путь, но тоже путь к Богу. Культура при всех ее падениях, заблуждениях и ошибках – не от дьявола. Отсюда заключающие притчу слова Христа: «И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители. Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом. Итак, если вы в неправедном богатстве не были верны, кто поверит вам истинное? И если в чужом не были верны, кто даст вам ваше?» Ученый или художник, если он служит своему делу, а не печется о славе, признании и выгоде, в своем малом, безусловно, верен. А посему и достоин вечных обителей так же, как и приобретенные им друзья – святые и ангелы."

"Оглядевшись, Кольчужкин и Иванов сразу приступили к делу. Спросили:

– Святой отец, скажи нам, Троица есть?

Брунькин будто не слышал – все смотрел на Кольчужкина, чем немало смущал его, вводил в краску. Наконец изрек:

– Ишь, красивый какой… Бабы по тебе, небось, сохнут.

– Он у нас примерный семьянин, – вступился за сослуживца Иванов.

– Семьянин не семьянин, а сохнут. Я же вижу… Я, други мои, многое вижу, хоть и не святой. Святым-то вы меня, грешного, зря нарекли. Я, может, и сам бы хотел бабам нравиться, картуз набекрень носить да на губной гармошке дудеть, а вы меня про Троицу спрашиваете. Вон куда загнули!

– Так есть она?

Брунькин помялся, потянул носом воздух, уловил какой-то запах, принюхался (пахло мокрой шерстью зверька) и лишь после этого произнес:

– Есть, но не для всех.

– А для кого же? – Иванов слишком поспешил со своим вопросом, чем вызвал неудовольствие старца.

– Ишь какой прыткий. Так тебе сразу и скажи. Троица – тайна великая. Не каждому дается.

– Мы-то, надеюсь, осилим…

– Ты вот послушай мое рассуждение. – Брунькин сел на краешек лавки рядом с Ивановым. – Когда церковь объявила, что в христианстве все просто и понятно, всякому малограмотному доступно, она к вере простой-то народ привлекла – этого не отнимешь, но она же, церковь, и величайшую ошибку совершила, тяжкий грех на себя взяла. Получалось, что раз уж в христианстве все просто и тайн никаких нет, то и Троица – не тайна. Такая вышла оказия – не тайна, и все тут, хотя церковь иногда и заговаривает о том, что она, мол, Троица, умом не постижна. Но кто же поверит, коли все остальное постижно, она же, выходит, нет. Никто и не поверит. И с тех пор каждый неуч стал талдычить: нераздельна и неслиянна, а что за этим стоит – понимания никакого. – Брунькин кашлянул, достал откуда-то изящный батистовый платочек с кружевной каймой (явно подаренный кем-то), приложил к губам и тотчас спрятал, не желая привлекать к нему внимания. – Поэтому если скажу вам, други: есть Троица, то буду прав. Если же скажу: нет никакой Троицы, то опять же буду прав. И прав потому, что лучше б ее не было для всех, кто всуе о ней талдычит. Тогда вернулась бы тайна – великая тайна Троицы, без которой и вера невозможна. – Он снова достал платочек и снова спрятал. – Вера без тайны и привела к тому, что у нас когда-то православную религию отменили, храмы позакрывали и царя несчастного вместе со всей семьей убили. Так большевики тогда правильно говорили: мы убили не помазанника, а гражданина Романова, раз он сам отрекся. Также и с религией: отменили не православие во всей его таинственной и несказанной сущности, а лишь подобие оного – православие без тайны, а такое православие, други, ничем не лучше атеизма.

– Спасибо, что друзьями нас считаете. – Иванов счел нужным поблагодарить, раз уж не находил, что еще сказать.

– А кто ж вы по неведению вашему? Други и есть… Знали б кое-что, были бы враги, поскольку сколько знатоков, столько и мнений. И каждый за свое мнение убить готов. Вот ...., как и царя несчастного, и убили…

– Не слишком вы? Царя убиенного с .... сравнивать…

– Не слишком, потому что он – царь. Ему многое было открыто. Как он притчи толковал и Евангелию верой и правдой служил! Ключ к нему имел. Сокровенный ключ. Поэтому, конечно же, царь, истинный царь, хотя бы потому, что один. Истинный царь всегда один.

– А то, что он против церкви? Это вам как? – спросил Кольчужкин со своей лавки.

– Не против церкви, други, а против ее подобия. Дай ему церковь без пятна и порока, и он бы первым за ней пошел. Хотя Господь и порочную церковь не оставляет без своей благодати. Благодать-то она всюду. Глянешь, баптист какой-нибудь или чудило беспоповец, но и с ним благодать. Этого .... признавать не хотел.

– Значит, ошибался?

– Не знаю, да и не к чему мне все знать. Я ему не судья, и этого мне достаточно.

– И еще вопрос напоследок. Уж вы простите… Ну а Святая Русь есть?

Брунькин словно не слышал вопроса.

– Гляньте, какой мне платочек-то подарили. – Он снова извлек откуда-то платочек. – Я все достаю, а вы не глядите. Я же, други, хоть и простого звания, люблю все изящное, с кружевами. Истинная Святая Русь – это ведь тоже кружева. Вот ты своим вопросом сам себе и ответил, что никакой Святой Руси нет. Разве о Святой-то можно так спрашивать? Как будто она и не Русь вовсе, а табачок в кисете: есть он или уже весь вышел? Нет, о Святой Руси надо, голубь мой, молчать. Как апостол учит, работать в безмолвии и есть свой хлеб. Тогда и Святая Русь вам откроется в своем благоухании – что твой надушенный платочек, и Град Китеж со дна озера всплывет. Так-то, други. Однако заговорил я вас. – Брунькин встал с лавки первым, после чего и следователям сидеть было уже неудобно, и они тоже встали. – Ну, идите с Богом и помните, чему старец Брунькин вас учил. Впрочем, если забудете, для вас даже, пожалуй, и лучше будет.

Брунькин вывел их на крыльцо, обоих поцеловал, подождал, пока они выйдут за калитку, и издали помахал им батистовым платочком."