Роман Германа Казака "Город за рекой" читал уже дважды - в переводе Т.Холодовой и А. Гугнина, опубликованном в начале 90х. Не так давно вышел в свет новый перевод на русский, выполненный Н. Фёдоровой. Собирался читать эту версию, однако неожиданно отыскал оригинал...
Чтение на немецком прояснило для меня два момента. Во-первых, как невелик мой словарный запас. Во-вторых, оказывается, даже прочитав роман дважды, я прочитал его поверхностно. Трудности постижения чужеязычного текста в этот раз не переросли в отторжение - или почти отторжение - как это было однажды с романом Дёблина "Горы моря и гиганты" (>>Berge Meere und Giganten<< ). Тогда, без постоянного заглядывания в перевод я не мог осилить и страницы. Да и содержание не вызывало у меня ни большого интереса, ни симпатии.
Не так всё происходило на этот раз. Я ещё раз убедился, что книга Казака - очень моя. Недаром свою повесть "Когда сбываются сны" я нахально привязал к роману. (Да, запомнил-то я из него за два чтения, как стало ясно сейчас, до смешного маловато - однако для написания повести это обернулось даже хорошо...).
Немецкие критики разделяют роман на две разительно непохожие части. Главы с первой по двенадцатую написаны были в 1942-1944 годах, очень атмосферным слогом, вызывающим ассоциации с произведениями Кафки, и передают ужас перед бессмысленностью человеческого существования.
Следующие восемь глав Казак писал в 1946 году. Они якобы выдержаны в стиле фантасмагорическом и отражают авторский опыт жизни в нацистском государстве. Хотя даже критики не сомневаются, что к одной только аллегории на гитлеровский режим текст не сводится.
Что до меня, то важнейшей в романе кажется его метафизическая и, если угодно, лирическая составляющая. Это очень поэтичная и очень грустная книга...
Цитата:
Das schrundige Gelände vor ihm war mit Buckeln und Steinmalen übersät, aus denen schwarze Löcher wie riesige Mäuler starrten. Die Luft stand lautlos, ohne Wind. Wenige Armlängen von ihm entfernt tanzte der Zug der Geistgänger über die Fläche und verlor sich nach ein paar Windungen rasch in den Berghöhlen.
Vor einer Felsnische saß eine starre Gestalt. Sie hockte breit wie ein Marktweib am Wege, und ihr Gesicht war verschleiert. Über die weitauseinandergestellten Knie spannte sich der Rock wie eine Decke aus Blei. Mitunter tanzte einer der Schemen aus der Reihe bis zu ihr, und es sah so aus, als bedürfte es nur eines Anstoßes von ihr, ihn auf den bitteren Pfad zurückzuweisen.
Über dem Schoß hielt sie einen runden Feldstein in den Händen, den sie hin und her wiegte. Der Chronist, unschlüssig, wohin er sich wenden sollte, trat langsam auf die Frau zu, doch wagte er zunächst nicht, sie anzureden. Er merkte wohl, daß sie ihn hinter ihrem Schleier geprüft hatte und beobachtete.
»Nun, Mütterchen«, sagte er schließlich, »geht hier mein Weg weiter?«
Sie löste sich kaum aus ihrer Starre und machte nur mit dem Kopf eine halbe Bewegung, die ebensogut ein Bejahen wie ein Verneinen bedeuten konnte. Dann nestelte sie an einer Rocktasche und zog daraus etwas hervor, das sie auf dem straff gespannten Kleid ausbreitete. Es war ein Kanten Brot und ein Klümpchen geballtes Salz, das Urbild der Nahrung, wie man es Hochzeitsleuten übergibt, damit es im neugegründeten Hausstand niemals daran mangeln möge. Das Brot war dunkel geworden und hart wie Stein, und das Salz glitzerte wie gefrorener Bergkristall.
»Vielen Dank«, sagte Robert, »aber ich bin kein Freiersmann, Mütterchen Sorge.«
Das Wort war ihm von den Lippen gekommen, weil sie für alles Sorge zu tragen schien.
»Mütterchen Sorge«, wiederholte die Marktfrau am Wegrand, »so kennt Ihr mich schon?« Und bevor sie noch den Schleier von ihrem Gesicht zurückgeschoben hatte, war Robert in die Knie gesunken.
»Anna!« stammelte er mit erstickter Stimme.
»Das war gütig von Euch«, sagte sie, »mich Mütterchen Sorge zu nennen.«
(Kapitel XIX)
Потрескавшаяся каменистая пустыня расстилалась вокруг; в скалистых холмах, во множестве покрывавших ее, зияли черные дыры пещер, как огромные разинутые пасти. Была абсолютная тишина, воздух застыл в неподвижности. Вереница духов тянулась мимо уже на расстоянии вытянутой руки и, извиваясь, окончательно терялась в пещерах.
Возле одной пещеры неподвижно сидела женщина. Лицо ее покрывала вуаль. Она сидела, как торговка у дороги, широко расставив ноги. Подол юбки плотно обтягивал колени. Иногда одна из теней отделялась от вереницы и подскакивала к женщине; казалось, достаточно одного легкого щелчка, чтобы оттолкнуть тень на горькую тропу.
На коленях у женщины лежал круглый булыжник, она придерживала камень руками и раскачивала из стороны в сторону. Хронист нерешительно приблизился к женщине, не решаясь сразу заговорить с ней. Ему показалось, что она заметила его.
— Ну, матушка, — сказал он наконец, — идет мой путь куда-нибудь дальше?
Она не шелохнулась и сделала только чуть заметное движение головой, которое можно было истолковать и как утверждение, и как отрицание. Потом она пошарила рукой в кармане юбки и извлекла какой-то предмет, выложив его на туго натянутый на коленях подол. Это была краюшка хлеба и комок слипшейся соли, прообраз пищи, подносимой бракосочетающимся, чтобы в доме всегда был достаток. Хлеб был почерневший и твердый, как камень, и соль блестела, как замерзший горный кристалл.
— Премного благодарен, — сказал Роберт, — но я не жених, матушка Забота.
Это слово неожиданно сорвалось у него с губ, ибо ему показалось, что она несла заботу обо всем.
— Матушка Забота, — повторила рыночная торговка у дороги, — так вы меня уже знаете?
Не успела она откинуть вуаль, как Роберт опустился на колени.
— Анна! — пробормотал он прерывающимся голосом.
— Как милостиво с вашей стороны, что вы назвали меня матушкой Заботой.
(Глава 19, перевод Т. Холодовой и А. Гугнина)
Изрезанный трещинами ландшафт впереди был усеян буграми и каменными глыбами, в которых, словно огромные пасти, зияли черные дыры. Воздух застыл в недвижности, ни ветерка. В нескольких локтях от него, приплясывая, тянулась вереница духов, а после нескольких поворотов быстро исчезла в скальных пещерах.
У одной из каменных ниш сидела в оцепенении какая-то фигура. Сидела развалясь, как торговка возле дороги, лицо сокрыто покрывалом. Юбка, точно свинцовый плед, натянута на расставленные колени. Порой один из призраков отделялся от своих, приплясывая, приближался к ней, и, казалось, стоит ей пошевелиться – и он немедля вернется на горестную тропу.
Над коленями она держала в руках круглый булыжник, покачивала его из стороны в сторону. В нерешительности, не зная, куда идти, Хронист медленно подошел, однако заговорить поначалу не смел. Хотя и заметил, что сквозь покрывало она пристально его рассматривает.
– Матушка, – наконец сказал он, – дальше моя дорога идет здесь?
Не выходя из своего оцепенения, она лишь чуть мотнула головой, что могло означать и «да», и «нет». Потом порылась в кармане юбки, что-то достала, положила на туго натянутый подол. Это была краюшка хлеба да комочек соли, исконный символ пропитания, какой вручают на свадьбе жениху и невесте, чтобы пищи в новом хозяйстве всегда хватало. Хлеб потемнел и зачерствел в камень, соль сверкала, как заледеневший горный снег.
– Большое спасибо, – сказал Роберт, – но я не жених, Матушка Забота.
Это слово само слетело у него с губ, ведь она вроде как заботилась обо всем.
– Матушка Забота, – повторила придорожная торговка, – стало быть, вы уже знаете меня?
И прежде чем она отвела от лица покрывало, Роберт пал на колени и сдавленным голосом пробормотал:
– Анна!
– Вы так добры, – сказала она, – назвали меня Матушкой Заботой.
(Глава XIX, перевод Н, Фёдоровой)
