Это цитата сообщения Олюнь Оригинальное сообщение

Далее...

– Расскажи!

– Беру килограмм, мою, отрезаю попки, кладу в обычный полиэтиленовый пакет, крошу туда немного укропа, чесночка, добавляю две чайные ложки соли, немного сахарного песка, завязываю, трясу энергичненько и в холодильник на нижнюю полку. Через сутки ем с удовольствием.

– А вода?

– Никакой воды! Испортишь продукт.

– Больно соли много, – вмешался в беседу кто-то третий.

– Так на мой же вкус, – возразило сопрано, – вы на свой подбирайте, поэкспериментируйте.

Я возмутилась до глубины души. Вот здорово! Вместо того, чтобы заниматься пациенткой, врачи болтают о способах консервирования! Недавно я смотрела сериал «Скорая помощь», там доктора по-другому себя вели в операционной, нервно говорили: «Скальпель! Зажим…» А эти тараторят про чеснок! Куда смотрит Игорь Анатольевич? Почему он не сделает замечание теткам, которые про меня совсем забыли?

Из-за ширмочки снова появилось лицо в маске.

– Агриппина Аркадьевна, что поделываете?

– Слушаю, как вы делитесь рецептами, – язвительно ответила я.

– Ай, молодец! – похвалил меня врач. – Сами небось хорошо готовите?

– Пока никто не жаловался, – гордо ответила я.

Доктор исчез.

– Что больше делать-то любите, Агриппина Аркадьевна? – полюбопытствовало сопрано.

– Если нет времени возиться, то курицу на соли, – буркнула я.

– Это как? – спросил хор голосов.

– Беру сковородку, высыпаю в нее пачку соли «Экстра», сверху кладу спинкой вниз тушку бройлера и в духовку, – поделилась я рецептом. – Запекается примерно час двадцать, если курочка кило двести.

– Надо запомнить, – обрадовалось меццо.

– Еще за пять минут рыба в сливках готовится, – приободрилась я.

У нас завязался разговор о кулинарии, и я даже была разочарована, услышав фразу: «Сейчас поедем в палату». Не успела сообщить хирургам, как готовить потрясающую творожную запеканку с морковкой и изюмом!

Поскольку наркоз был местным, то я поспала всего пару часов, а потом спустилась на первый этаж, позвонила Оксане и воскликнула:

– Ты не поверишь, когда услышишь, как меня оперировали!

– Что случилось? – насторожилась подруга.

Я поведала историю про огурчики и завершила рассказ словами:

– Представляешь, они совершенно не думали о больной. Правда, я узнала замечательный рецепт грибного супчика, вернусь домой, непременно его опробую. Но ведь так же нельзя! Просто безобразие!

Оксана засмеялась.

– Ничего ты не понимаешь, дурочка! Если доктора в момент операции обсуждают ситуацию с пациентом, значит, дело плохо. А когда говорят про огурчики-котлетки, рассказывают о том, как провели отпуск, да жалуются на свекровь-невестку, все идет по плану. Руки сами шьют, нитки завязывают. Просто чудесно, что они количество соли и специй обсуждали, значит, ни малейших сложностей не было. Поменьше увлекайся медицинскими сериалами, никакой правды в них нет. А как они супчик-то варят?


Овариэктомию мне делали под общим наркозом, но он был недолгий, очнулась я не в реанимации, а в палате. Обнаружила на животе три крохотные наклейки, спокойно встала и, не испытывая ни малейших неприятных ощущений, отправилась звонить домой. Шрамов от операции у меня не осталось.

А сейчас – о другом. Не знаю, кто и по какой причине распространяет в Интернете ложную информацию о невероятной болезненности операции под названием «радикальная мастэктомия». Может, это ближайшие родственники паникерши Ирины Львовны стараются? Она-то обожала рассказывать о горе трупов, которую сама видела в подвале больницы. Или женщин запугивает родная сестра Гали, той самой, вещавшей, как на нас испытывают лекарства от СПИДа?

Саму операцию по удалению груди вы не запомните, заснете в операционной, проснетесь в палате реанимации. Шов будет заклеен, от него к стеклянной банке потянется резиновая трубка. Это дренаж, грубо говоря, вывод ненужной вам жидкости. Он не мешает, боли не причиняет. Захотите пойти погулять, сунете банку в карман халата – и вперед. После операции вам будут давать разные лекарства. Поверьте, никаких мучений вы не почувствуете. Будет слабость, может кружиться голова, в течение дня многократно захочется спать, но это все. Поймите, никто из врачей не желает причинить пациенту страданий.

Перевязки тоже не приносят неприятных ощущений. Доктор просто аккуратно снимет наклейку, обработает шов сверху лекарством, снова закроет его специальным пластырем, и гуляйте спокойно. Не надо читать в Сети рассказы о «непереносимых муках послеоперационного периода» и слушать речи тех, кто кликушествует в коридорах больницы.

Хотя я совершила-таки распространенную ошибку – сидя в очереди на перевязку, пообщалась с симпатичной женщиной Мариной. Та, взглянув на меня, спросила:

– В первый раз?

– Да, – кивнула я.

– Ой, бедненькая, несчастненькая, ой, плохо тебе придется… – запричитала Марина. – Ой, терпеть нельзя, словно топором рубят…

– Следующая, – сказала медсестра, выглядывая в коридор.

Марина встала, сгорбилась, одной рукой прикрыла глаза, вторую прижала к груди и вошла в кабинет, шепча:

– Господи, помоги рабе твоей не умереть от мук…

Через секунду из-за закрытой двери понесся вопль.

Я убежала в палату с желанием забиться под кровать и ни за какие пряники не вылезать до того момента, как Грошев уйдет домой. Я очень боюсь боли, не умею ее терпеть, меня нельзя брать в партизаны. Если враги, желая узнать, где прячется отряд, просто покажут мне иголку, я тут же выдам, куда спрятались народные мстители. Ну, не Муций Сцевола я, совсем не он! [1]

Слава богу, мне хватило ума не залезать под койку. Я легла под одеяло и старательно засопела, прикидываясь крепко спящей. Я знала: персонал никогда не тревожит больного, если тот дремлет. Но на сей раз вышло иначе.

– Агриппиночка Аркадьевна, – пропел хорошо знакомый голос медсестры Светы, – ау! Пора на перевязочку!

Я продолжала изображать глубокий сон. Но Светлана решительно потрясла меня за плечо.

– Вставайте, нужно обработать шов.

Делать нечего, пришлось сползать с постели. Направляясь на экзекуцию, я прихватила с тумбочки кусок лимона, зажала его в кулаке и села на кушетку, не выпуская ломтик.

Пока Игорь Анатольевич мыл руки, Света подошла ко мне и сказала:

– Лучше расслабиться. Ну-ка, разожмите кулачки! А то кажется, что вы доктора нокаутировать собрались.

Пришлось подчиниться.

– Зачем вам лимон? – изумилась Светлана.
Я покосилась на Грошева, который взял полотенце, и зашептала:

– Марина из девятой палаты здесь так кричала! А я очень боюсь боли, могу упасть в обморок. Вот и придумала, чтобы не лишиться чувств от мучений, засунуть в рот дольку лимона. Фрукт очень кислый, от его вкуса я не потеряю сознания.

Брови Светы поползли вверх. Она тут же наябедничала:

– Игорь Анатольевич! Донцова хочет во время перевязки лимон жевать.

– Если ей так удобнее, то пожалуйста, – неконфликтно согласился Грошев, – мне ни лимоны, ни апельсины, ни свекла с брюквой не помешают. Ну-ка, поглядим, что тут у нас…

Врач приблизился к кушетке, я живо запихнула в рот ломтик и замерла. Едкий сок потек в горло, я закашлялась, лимон вылетел наружу и попал прямо на грудь Игорю Анатольевичу. Грошев скосил глаза, аккуратно снял желтый кружочек, выбросил его в мусор, отправил туда же сдернутые перчатки и опять пошел мыть руки. Мне стало неловко.

– Простите, пожалуйста! Я не нарочно!

– Все бывает, – мирно произнес Грошев, обладавший поистине ангельским терпением. – Светлана, дайте Агриппине Аркадьевне воды и ваших волшебных капелек. Полагаю, они помогут лучше лимона. С ним пациентка потом чайку в палате попьет. А я пока посмотрю, что там наша Марина Степановна поделывает.

Игорь Анатольевич открыл боковую дверь и исчез в соседнем кабинете. Светлана поднесла мне мерный стаканчик с темно-коричневой жидкостью.

– Пейте, не кусается, – весело произнесла она. – Боитесь перевязки? Совершенно зря…

Договорить Света не успела, из расположенной рядом комнаты донесся нечеловеческий вопль. Я уронила пластиковый стакан и затряслась.

– Вот уж свалилось на голову доктора несчастье, – сердито произнесла медсестра. – Остановиться не может!

– Ей очень больно, – пролепетала я.

Света поманила меня пальцем.

– А вы в дырочку гляньте!

– И правда можно посмотреть, что делает Грошев? – на всякий случай уточнила я, слезая с кушетки.

– Вообще-то нельзя, но вам сейчас необходимо, – заявила Света.

Я прильнула глазом к щелочке между косяком и створкой, увидела кабинет, точь-в-точь такой же, в каком находилась я, и Игоря Анатольевича, стоящего в углу около стеклянного шкафа. Он рылся на полке. У левой стены, на значительном расстоянии от хирурга, сидела на топчане Марина и орала во всю глотку.

Я повернулась к медсестре.

– Грошев не трогает ее. Почему она вопит?

Света развела руками.

– Кто ж ответит? А потом ходит по отделению и народ пугает. Дескать, перевязки такие болезненные, что она себе голосовые связки сорвала, умоляя врача ее не трогать. Послушать Марину Степановну, так Игорь Анатольевич монстр. Просто Фредди Крюгер со скальпелем, доктор Менгеле рядом с ним отдыхает.

– Неужели Грошеву не хочется треснуть истеричку по затылку? – воскликнула я, возвращаясь на место.

Светлана улыбнулась.

– Больной человек тормоза теряет. И каждый по-своему на стресс реагирует. Марина Степановна кричит без причины, а вы лимон жуете.

Мне стало стыдно, и я попыталась оправдаться.

– Первый раз пришла на перевязку.

Света открыла шкаф с лекарствами.

– Отлично вас понимаю, сама дергалась после операции. И ведь знала, что к чему, но не могла удержаться от слез. Потом очень неудобно было. Мне семь лет назад делали мастэктомию, – пояснила медсестра.

Я чуть не свалилась с кушетки.

– Правда?

Светлана кивнула.

– Нас тут таких среди персонала хватает. Хотите совет? В больнице никто не собирается нарочно причинить боль пациенту. Да, иногда приходится совершать малоприятные для человека манипуляции, но даже тогда мы стараемся создать больному максимально комфортные условия. И мы никого не обманываем, всегда предупреждаем: «Потерпите, пожалуйста». Но вам ничего болезненного не предстоит.

Через десять минут, завершив мою перевязку, Игорь Анатольевич спросил:

– Как ощущения?

– Вообще никаких! – отрапортовала я.

– Тогда до среды, – улыбнулся Грошев.

Я поспешила к двери и была остановлена Светланой.

– Агриппина Аркадьевна!

Я обернулась.

– В следующий раз приходите с яблоком, – очень серьезно произнесла медсестра, – на лимоны бывает аллергия.

Вернувшись в палату, я увидела на кровати выписанной вчера Наташи новую соседку. Она сидела со скорбно поджатыми губами, комкая в руках носовой платок.

Зина и Рая попытались разговорить женщину, та сначала не шла на контакт, но затем мало-помалу разоткровенничалась. Мы узнали, что Ларисе Верещагиной еще нет сорока, дома у нее остался сын Сережа, девятиклассник.

– У меня рак груди, – донельзя тоскливым голосом простонала Лариса, – смертельная, жуткая болезнь. Меня привезли сюда умирать.

– Вот дура! – вспылила Рая.

– Тебе этого не понять, – печально произнесла Лариса. – У меня рак груди!

– Ага, а у нас всего-то понос, – фыркнула Раечка. – Заканчивай дурью маяться, лучше кофейку попьем.

– У меня неизлечимая болезнь, – повторила Верещагина, – я умру.

– Какая у тебя стадия? – поинтересовалась Зина.

– Первая, – с ужасом пояснила Лариса. – Я уже почти на том свете. Жизнь подошла к концу. Сын совсем взрослый, нет смысла в моем дальнейшем существовании.

Мы попытались утешить ее, рассказали, что при первой стадии выживаемость составляет почти сто процентов, «похвастались» своими диагнозами. Но нет! Разумные слова не достигали ушей Верещагиной, она не хотела никого слушать, постоянно твердила:

– Я умру. Приехала сюда на смерть.

Раечка пожаловалась Грошеву. Игорь Анатольевич несколько раз беседовал с Ларисой, но все его слова отскакивали от Ларисы, как мяч от стены. Потом в палату заглянул психолог. И начал заниматься с Верещагиной. Медсестры, врачи и мы, лежавшие на соседних кроватях, постоянно внушали ей:

– У тебя крохотная проблема, настолько несущественная, что удалят даже не всю молочную железу, а небольшой сектор. Период реабилитации в таком случае короткий. Посмотри на других пациентов отделения – у кого три, у кого пять удачно сделанных операций.

А Лариса все ходила по коридорам с обреченным видом.

Накануне операции к ней приехал сын, тихий худенький подросток. Верещагина села на кровать и заявила ему:

– Сергей, ты уже взрослый. Дальше пойдешь по жизни без матери. Меня похорони в темно-синем платье и…

Договорить мы ей не дали, заорали хором:

– Заткнись!

Потом Раечка напоила перепуганного до озноба подростка чаем, медсестра принесла Верещагиной какие-то таблетки, пришли Игорь Анатольевич и психолог.

На следующий день мы узнали, что Ларису благополучно прооперировали, но пока держат в реанимации.

– Никто и не сомневался, что Верещагина живехонькой в отделение спустится, – бубнила Раечка. – Вот ведь противная баба!

– Она ипохондрик, – оценила характер соседки по палате Зиночка, – таким всегда тяжело. Мнительная очень, видит исключительно плохое, хорошего не замечает.

Вечером к нам заглянула медсестра Света и молча начала доставать вещи из тумбочки Ларисы.

– Она сюда не вернется? – обрадовалась Рая. – Вот здорово! Верещагина хоть не будет нам мозг грызть.

– Света, подберите нам новую соседку повеселее, – попросила я. – Очень тяжело рядом с таким человеком, как Лариса. Надеюсь, ее устроят на другом этаже, и она не будет заглядывать в прежнюю палату.

– М-м-м, – промычала медсестра, – ну… да… больше не заглянет…

В комнате повисла тишина. Потом Зина прошептала:

– Что с Ларисой?

Светлана резко выпрямилась.

– Она скончалась.

– Почему? – ахнула Раиса. – Во время операции случилось нечто непредвиденное?

Медсестра всплеснула руками.

– Да нет же, все прошло прекрасно! Удалили крошечную опухоль. В реанимацию Верещагину спустили в нормальном состоянии.

– Подобные случае описаны в учебниках, – произнес мужской голос.

Я вздрогнула. Совсем не заметила, что у кровати Зины сидит ее супруг Юрий Константинович.

– Если человек твердо уверен в своей смерти, ждет ее, призывает, не способен услышать здравые аргументы врачей, оценивает свое состояние как катастрофическое, то, скорее всего, он не поправится, – продолжал Юрий. – Медицина не может спасти пациента, если тот не желает бороться за свою жизнь. Подсознание Ларисы включило программу саморазрушения. Она ни на секунду не сомневалась: ей живой отсюда не выйти. Мозг выполнил приказ, сработала установка на смерть.

– В нашем отделении Лариса одна такая нашлась, – возразила Зина, – остальные только и твердят о скором возвращении домой.

– Говорят вслух одно, а что у человека на душе… – покачал головой Юрий Константинович. – Вторичная выгода, вот где собака зарыта.

Зина с Раей не поняли, о чем он говорит, и засыпали его вопросами. Я молча сидела на кровати, мне об этой проблеме Володя Кучеренко рассказал еще до первой операции.

Представьте себе самую обычную среднестатистическую россиянку, назову ее Леной. Вроде все у нее хорошо, есть семья и работа. Правда, на службе Лена особого успеха не добилась, ей никогда не выбиться в начальницы и большие деньги тоже не получать. Ну, не эксклюзивный она специалист, большими талантами не отмечена, простая рабочая лошадка. Коллеги Лену не замечают. Нет, к ней нормально относятся, пойдут вместе с ней обедать, посплетничают. Лена не изгой, никто ее не притесняет, начальник не придирается. Но если Елена уволится, ее отсутствия никто не заметит и на работе уход сотрудницы не отразится. Лена не лидер, от нее не ждут оригинальных решений, сидеть ей до пенсии на одной должности.

У нее двое детей. Подростки с мамой не считаются, относятся к ней с тинейджерским высокомерием, считают ее несовременной, занудливой курицей, твердящей о необходимости хорошо учиться и поступить в институт.

Муж у Лены тоже среднестатистический. Выпивает по праздникам, по выходным норовит удрать с приятелями в гараж или на рыбалку. Цветов жене не покупает – зачем тратить зря деньги? Вот на день рождения, на Восьмое марта и на Новый год Лена получает от супруга подарки. В основном необходимые в хозяйстве вещи: СВЧ-печку, стиральную машину, утюг, набор сковородок.

Квартира у семьи хорошая, трехкомнатная. В одной комнате Лена с мужем, в другой – дети, третью занимает свекровь. Она неплохой человек, но кто жил с матерью мужа, поймет Лену. Замечания старушка делает постоянно, а в глубине души полагает, что ее незаурядному сыну могла бы повстречаться лучшая спутница жизни.

Лена не привыкла тратить деньги на себя. Детям, мужу и свекрови она, конечно, приобретает нужные вещи, но когда речь заходит о себе любимой, хозяйку душит жаба. Шубка у нее старенькая, одежда в шкафу добротная, но не модная, а в небольшой коробочке лежат две пары золотых сережек, цепочка и несколько простых колечек.

Знакомый персонаж? Может, кто-то узнал себя?

Живет Лена размеренно, и вдруг падает ей на голову диагноз: рак. Надо лечиться. Начинает Лена ходить по врачам и внезапно понимает: ее жизнь резко изменилась. На работе из серой, никому не нужной мышки она превратилась в важного человека. Раньше о ней вообще не говорили, а теперь только и слышится: «Давайте пересадим Леночку от окна, там дует, ей сейчас нельзя простужаться. Надо поддержать Лену в трудный момент, выписать ей премию». Все искренне хотят помочь заболевшей и, что греха таить, узнав про рак, считают ее умирающей. Русский человек жалостлив, в нашем языке глаголы «любить» и «жалеть» почти синонимы. И Леночка получает от товарищей ту самую жалость полной ложкой. Даже суровый начальник и тот сказал ей:

– Елена Ивановна, вы прекрасно составили отчет. Приятно иметь в отделе такого грамотного сотрудника.

За долгие годы службы шеф впервые отметил Лену. Ну да, он вовсе не сволочь, тоже захотел приободрить больную.

И дома ситуация становится иной. Испуганный муж притаскивает три помятых тюльпана и впервые за многие годы после свадьбы коряво признается жене в любви. Дети, осознав, что «глупая курица» находится на краю могилы, делаются почти шелковыми, не хамят, не грубят, приносят из школы четверки. Свекровь прикусывает змеиный язык. Она сообразила: умрет Лена, именно ей придется взвалить на свои плечи домашнее хозяйство. И если сын женится во второй раз, ему может попасться хабалка, которая не будет молчать, как Елена, а наговорит «матушке» гадостей в ответ на замечания.

Лена, оказывается, значимая фигура! Она нужна и на работе, и дома! И все эта значимость появилась благодаря болезни. Если Лена благополучно выздоровеет, она лишится своего статуса больной и опять станет серой мышкой. Нет, Леночка очень хочет поправиться, она только и говорит о том, как старательно лечится, принимает лекарства, слушает врача. Но в глубине души, где-то в самом далеком ее уголке, закопано иное: Лена боится потерять наконец-то обретенное внимание, ей нравится ощущать себя особенной, несчастной, собирать цветы жалости, упиваться никогда ранее не виданной заботой. Вот бы болезнь была всегда!

То, что ощущает Лена, и называется вторичной выгодой. В ее случае недуг – это способ восполнить недостаток внимания окружающих. Лена никогда не признается, что на самом деле ей не хочется выздоравливать.

Поэтому, заболев, постарайтесь твердо сказать себе: «Рак – это мой шанс изменить свою жизнь к лучшему. Я не хочу более жить так, как до болезни. Но любые позитивные изменения начнутся, только когда я стану активно бороться с онкологией. Мне не нужна жалость. Жить несчастным и больным очень легко, намного сложнее быть счастливым и здоровым. Я смогу добиться того, чего хочу, научусь уважать себя. Разве я манная каша? Вовсе нет! Я человек, который способен выполнить свои решения».

******
Немножечко от себя - Олюнь: Частенько встречаются такие вот Верещагины, нытики, паникёры, готовые петь заупокойные молитвы при пустяковой болячке. Очень не хочется на таких походить))