Ещё в конце XIX века беларуский этнос относился к обществам традиционного типа.

Основную часть этнического массива составляли крестьяне, коих по переписи 1897 года было 93,8 процента от населения Беларуси, при это уровень грамотности не превышал 14,5 процента .

Этноним «беларусы», хотя и был широко известен, «ещё не имел общеэтнического содержания и осмыслялся как топоним».

В связи с этим механизм самоидентификации, определения «своего» — «чужого» прежде всего срабатывал в рамках конкретной общины или деревни.

Поскольку национальное самосознание практически отсутствовало, для самоопределения в зависимости от ситуации важны были язык, религия, одежда, приверженность обычаю, социальная принадлежность — основные составляющие этнографического плана.

Низкая мобильность населения, приоритет ритуальной и мифологической традиции делали процедуру выявления «чужака» полностью автоматизированным актом сознания, который базировался на архаических представлениях и верованиях.

«Чужынцы» не обязательно «плохие», в любом измерении: языковом, обрядовом, бытовом и т.д.

Они просто «не такие», «другие».

Именно такая, казалось бы, примитивная схема позволяла этносу самоопределять не только себя, но и чётко идентифицировать этнические группы, с которыми ему приходилось контактировать и взаимодействовать.

«Более ёмкое наполнение формы «другие» различными характеристиками, как правило, связано с продолжительным соседством народов. В этом случае формируются довольно устойчивые этнические стереотипы, которые фиксируются не только фольклорной, но и литературной традицией».

Несомненно, что подобные стереотипы не могли не сформироваться относительно русских, с которыми белорусов связывают многовековые отношения культурного, политического и экономического характера. Естественно, что наиболее рельефные и знаковые представления о московитах складывались в зонах этнокультурного пограничья, которые характеризуются непосредственным и наиболее активным взаимодействием между двумя этносами.

Необходимо подчеркнуть, что народное беларуское восприятие московита, бытовавшее в XIX веке, имеет мало общего со стереотипами советской и частично постсоветской историографии, изображавшей отношения двух народов исключительно в розовых тонах и утверждавшей, что белорусы на протяжении чуть ли не всего средневековья «сгорали» от неуёмного желания воссоединиться с «великим братским народом».

Отметим наиболее характерные отличия между двумя народами, которые зримо просматриваются именно на уровне народных представлений о «своих» — «чужих».

Этнографические материалы показывают, что даже в XIX веке осознание белорусом своей инакости, непохожести, было отчётливым.

Современный польский исследователь Р. Радзик, в частности, пришёл к такому выводу:

«Беларуский верующий крестьянин, даже перенимая московский язык, не осознавал себя «русским». Частично это вытекало из отождествления московитов с государственной властью, прежде всего с армией».

Наиболее распространённым в беларуской народной среде обозначением московита стало наименование «москаль» — политоним, образовавшийся ещё во времена Московского княжества и приобретший в XIX веке качества устойчивого экзоэтнонима.

В белорусско-русском словаре И. И. Носовича (1870) даётся несколько значений этого слова:

1. русский солдат
2. русский мастер (плотник)
3. русский купец, торговец
4. русский как представитель русского этноса вообще .

К этим значениям необходимо добавить ещё одно — в отличие от украинцев белорусы именуют «москалём» русских старообрядцев, причём эта традиция сохраняется в народной среде до сих пор.

Несмотря на включение Беларуси в состав Российской империи, количество  приверженцев старообрядничества в белорусских губерниях к 1861 году было мизерным: около 10 тысяч человек или 0,3 процента всего населения.

Однако к концу XIX столетия в результате целенаправленной политики «обрусения края», проводившейся после восстания 1863-1864 годов количество «русских» возросло в 23,5 раза и составило уже 235 тысяч, или 3,6 процента всего населения Беларуси .

«Русские» составляли 54 процента духовенства, 46 процентов чиновников, 19 процентов дворян и 10 процентов купечества.

Число «русских» крестьян в Беларуси было крайне незначительным.

Таким образом, в формировании у белорусов стереотипа относительно «русских» большую роль сыграла социальная составляющая.

Значительным было и количество московских староверов.

К 1914 году их насчитывалось около 100 тысяч, причём 82 968 проживало в Витебской губернии .

Ощутимый прирост москвинского населения в Беларуси только в последней трети XIX века не означает, что образ восточного соседа сформировался именно в это время.

На сознание простых людей наложило определённый отпечаток многовековое соперничество между Москвой и Вильно, Россией и Речью Посполитой за гегемонию на белорусских и украинских землях.

Постоянные войны несли с собой неизбежные бедствия и негативные перемены, переносить которые спокойно простой человек был не склонен.

После разделов Речи Посполитой в конце XVIII века многие крестьяне были недовольны ухудшением своего имущественного положения:

«Мы спрэжда былі багаты, было ў нас трыдцаць коней. Наканец таго, заступілі памешчыкі з Масквы, асталось з трыдцаці тры толькі».

(«Мы изначально были богаты, было у нас тридцать коней. После того как пришли помещики з Москвы, осталось с тридцати – три»).

Показательно, что, по воззрениям крестьян, политико-государственные потрясения повлекли за собой и негативные изменения миропорядка:

«Старики утверждают, что пока `Кацярынушка не забрала край, — зімы былі карацей, а як забрала, — лета стала карацейшым'» .

Реальные отличия в языке, обычаях и ментальности были настолько выразительны, что «москаль» в глазах белорусского крестьянина соотносился скорее с инфернальной, враждебной сферой миропорядка.

Так, в сказке «Небо и ад» он сам отказывается от загробной жизни в раю и выбирает ад, поскольку там есть водка и табак:

«І астаўса маскаль у пекле, не хочэ ў небо, бо там вельмі ўсё светое…».

(«И остался москаль в аду, не хочет на небо, ибо там все весьма светлое»).

В мифо-поэтической традиции белорусов «москаль» устойчиво соотносится с чёртом - нечистой силой, несмотря на то, что в отличие от «басурман» коими звали евреев, и татар является христианином.

Характерны представления белорусов Поозерья относительно «осташей», москвинских староверов из Осташковского уезда Тверской губернии.

Известный этнограф С. В. Максимов писал:

«С незабвенных времён все большие рыбные озёра Витебской Белоруссии берутся в аренду и вылавливаются исключительно мрачными «осташами», которых суеверный местный люд считает колдунами и чёртовыми братьями. Предполагаешь вытащить сеть с целой стаей лещей, вытаскиваешь разных чудовищ с большими головами, с огненными глазами и с кожаными перепончатыми крыльями. Всё кредит осташ. Одна легенда говорит, что самого чёрта видели в образе осташа, т.е. рыбаком в кожаном фартухе, с широкой бородой и круглым красным лицом. Сидит он на гнилом пне и голосит нескладным голосом песни. От пения его, как сумасшедшие, взлетают в воздух утки, звери выбегают из лесов и убегают сломя голову… воют собаки; у людей «мурашки» пробегают по телу и дыбом встают волосы. А в песне его — только похвальба: «Всё, — говорит, — моё». «Все озёра его: и Ситно, и Глубокое, и Лисно, и Нещерда, и Невядра и Невельское». Очень часто, как считали белорусы Витебщины, черта в виде «чёрного москаля» можно было встретить и на рынке в местечке».

Как и другим чужакам, «москалям» приписывались чародейские, вредоносные способности.

Ещё в 1579 году во время осады Полоцка войсками Стефана Батория затяжные дожди считали результатом колдовства со стороны московитского гарнизона.

Из всех христианских народов только «москали» фигурируют в белорусских заговорах от «ляку» испуга и «урокаў» сглаза как причина этих болезней:

«Памажыце, Госпадзі, мне, рабе Божай Ганьне, Маланьцы ўрок выгаварыць… цыганскі, маскоўскі».

Были известны случаи, колдун-москаль фигурирует и в позитивном значении.

Например, проезжий московит, воспринимаемый беларуским крестьянином как «чаровник», за помощь, оказанную местным мужиком, в качестве благодарности присылает последнему несколько ульев пчёл и даже тайным колдовским знаниям.

С другой стороны, и белорусы «литвины» воспринимались восточным соседом как опасные колдуны и ведьмаки.

Ещё в 1493 году в Москве были сожжены Иван и Матвей Лукомльские, обвинённые в колдовстве и провозе со злым умысле ядов.

В XVII веке «при царе Михаиле Фёдоровиче была отправлена в Псков грамота с запрещением покупать у литовцев хмель, потому что посланные за рубеж лазутчики объявили, что есть в Литве баба ведунья, и наговаривает она на хмель, вывозимый в московитские города, с целью «навести чрез то на Москву моровое поветрие».

Показательно, что подобные представления об этнических соседях были характерны не только для социальных низов.

Так, в 1638 году на допросе мнимой колдуньи, которая посыпала пеплом следы царицы, её в первую очередь спрашивали:

«Сколь давно она тем промыслом промышляет и от литовского короля к муже ея, литвину Янке, присылка или наказ, что ей государя или государыню испортить, был ли»?

Память о кровавых, разрушительных войнах Великого княжества Литовского и Речи Посполитой с Московским государством, так только на конец XV-XVII приходится 9 длительных военных конфликтов общей протяжённостью в 67 лет, безусловно оказывала влияние на формирование образа «москаля» в глазах беларуса.

Наиболее контрастные характеристики встречаются именно на беларуско-московитском пограничье, ибо приграничные районы чаще и более всего страдали от военных действий.

Так, например, в результате войны 1654-1667 годов приграничные поветы: Полоцкий, Витебский, Мстиславльский потеряли соответственно 74,8, 62,1, 71,4 процента населения, в то время как «внутренний» Слонимский повет «только» 18,9 процента.

Иногда «москаль» в фольклоре белорусов порубежья может выступать как существо более опасное, чем мифологический чёрт.

С. В. Максимов записал такие поговорки:

«Ад чорта адхрысцісься, а ад Маскаля не адмолісься»

«Ад Масквы полы ўрэж, да ўцякай»

«Тату, тату! Лезе чорце ў хату! — Дарма! Абы не маскаль».

Не случайно, что в народных говорах слово «москаль» кроме значений, приведённых выше, означало ещё и «непослушный, вороватый парень, а также пустой колос ржи или пшеницы».

Слепая готовность «москаля» исполнять приказы начальства нашла своё отражение и в сказочном эпосе.

Так, в сказке «Асилак», мифический богатырь, они по указанию помещиков убивают народного героя:

«Набрали гэто маскалёў и напали на Асiлка. А ведамо, — маскаль. Ему як прыкажуць, та ён и роднага бацьку зарэжэ»!

«Маскалём» даже запугивают болезнь в заговоре:

«…Зосін залатнік (опущение матки), стань на месцы, не адзывайся. Калі ўздымешся, нашлю казакоў, маскалёў — пасякуць, парубаюць».

Отличия в языке, религии, обычаях между беларусами и московитам были довольно чувствительные, что часто приводило к непониманию и даже к комичным ситуациям.

Православный священник, к примеру, никак не может понять, почему местный люд таким «добрым» словом, как «благой» по беларуски «плохой, скверный», называет чёрта, а беларуский крестьянин и московит не могут разобраться с определением сроков Пасхи, по беларуски «Вялікдзень»:

«Спрашивал белорус маскаля — Калi ў вас Вялiкдзень? — В петровку, — говорит маскаль. — Не, не тое. Калі ў вас васкрасенне? — Эльва! У нас каждую неделю васкрасенне бывае».

И даже когда москвинский солдат хочет выразиться «по-местному», ничего хорошего из этого не получается:

«Раз, как москали стояли в селе, так один захотел перцу да яиц и говорит старой женщине:

— Гэй, баба, папру да яец!

А та:

— А штоб из тебя, — говорит, — дух выперло!

Куды ж ты меня старую папрэш да яец!».

Существенными были отличия и в религиозной сфере.

Особенно это касалось католиков и бывших униатов.

Так, даже в 1855 году, а церковная уния были ликвидирована Полоцким собором в 1839 году,  крестьяне, бывшие униаты, на предложение читать «Господи помилуй» ответили:

«Мы не москале, каб спяваць  «Госпадзі памілуй»».

Многие православные белорусы практически не понимали богослужений на церковнославянском языке.

Когда полоцкий епископ во время проповеди в одном из сельских храмов епархии (1876) произнёс: «Сердце чисто созижди во мне, Боже».

То услышал звучный ответ со стороны местного крестьянина:

«Водка лучше всего очищает сердце»!

К тому же в силу историко-культурных традиций беларусы в значительно меньшей степени были подвержены монархическим настроениям.

Так, в Полоцкой епархии, как сообщал её официальный печатный орган, верующие в большинстве случаев выходили из храма, когда начиналось хвалебное песнопение о царе и царствующем доме.

Иронически относились белорусы и к религиозным традициям старообрядцев.

Этнограф А. Сержпутовский упомянул о таком случае. Наблюдая церковную службу у раскольников, беларуские крестьяне удивлялись тому, что те слепо повторяют суетливые движения своего священника, на котором от кадила загорелась ряса:

«Ну вот перебирал, перебирал ногами поп, в конце концов не выдержал, видимо, ему так хорошо припекло, вот он покатился по полу да давай дрыгать ногами. Глянули люди и все вдруг бах на помост и давай дрыгать ногами».

После такой службы на вопрос местных жителей староверы ответили:

«Сегодня день святого Дрыгуна, вот мы и делали святое подрыгивание».

Исследователи XIX века: А. Киркор, С. Максимов, Р. Подберезский, отмечали, что старообрядцы из белорусских земель в морально-этическом отношении значительно уступали коренному населению, хотя и превосходили его в хозяйственно-имущественном плане.

«Раскольники, как наружностью, так одеждою, домашним бытом, резко отличаются от беларусов. Как вольные люди, они всегда были богаче, всегда отличались трезвостью и воздержанностью в жизни. В нравственном отношении раскольники, как свидетельствует беспристрастный знаток народа А. Сементовский, ниже беларусов. Раскольники не признают святости брака, мало дорожат брачными узами, женщины же не придают большой цены девственности и супружеской верности. Наконец, в уголовных преступлениях — разбоях, грабежах, насилиях, воровстве, конокрадстве и т.д. — раскольники гораздо чаще обвиняются, чем беларусы», — утверждал Киркор.

Вороватость москалей-старообрядцев нашла отражение и в поговорке:

«Не за тое москаля бьют, что украл, а за то, что плохо спрятал»!

Пришлые люди из российских губерний могли выступать и носителями разнообразных пороков и дурных привычек: пьянство, разврат, сквернословие, что вызывало негативное к ним отношение.

В частности, в 1840-х годах Р. Подберезский отмечал, что на территории беларуского Подвинья: «осташи зимой, а булыни - перекупщики скота из пограничных москвинских уездов, втираясь в деревни, распространяют дурные привычки в семьи. Потому их люд и возненавидел».

С учётом перечисленных выше обстоятельств, «москали» оценивались беларуским народным сознанием как нежелательные партнёры в браке, даже любовь с ними считалась крайне опасной.

Характерна тревога народной песни:

«Не любі ты, дзяўчоначка, маладых жа маскалёў…

Яны скачуць, яны йграюць,

Гэтым дзевак падманяюць.

Яны твае белы ручкі,

Яны табе паламаюць

Яны твае златы кольцы,

Яны ў цябе пасымаюць

Яны тваё бела плацьце,

Яны табе замараюць

Яны тваю русу косу,

Яны табе паплутаюць:

Ох тады нас, дзяўчыначка,

З табой не абвянчаюць».

Таким образом, на протяжении многих столетий, в том числе и в конце XIX — начале XX века пришельцы с востока, «москали», рассматривались беларусами пограничья как одни из наиболее опасных чужаков.

Оспорить этот вывод с помощью научных аргументов практически невозможно — этнографы XIX столетия были люди законопослушные и преданные монархии, но при этом скрупулёзно и добросовестно фиксировали проявления народного сознания.

И если в реальной жизни «вековые чаянья простого народа» не просматривались, то не имеет смысла искусственно поддерживать до крайности мифологизированный образ «великой дружбы» в прошлом.