Таково воззр?нiе, съ которымъ графъ Толстой пошолъ навстр?чу къ д?тямъ народа. Мы сказали, что онъ не теоретикъ. Читатели безъ сомн?нiя видятъ, им?ли ли мы право сказать это; видятъ они в?роятно и то, что его нельзя также упрекнуть въ искаженiи своихъ понятiй наносными началами: бол?е полнаго и бол?е искренняго отреченiя отъ всякихъ наносныхъ теорiй и началъ кажется уже нельзя требовать. Что касается до чувства, то... помните слова: не возбраняйте д?тямъ приходить ко мн?? Кажется, что этотъ зав?тъ невозбранности составляетъ единственное в?рованiе, которое основатель яснополянской школы оставилъ у себя въ душ?, начиная свое педагогическое д?ло. Намъ остается подтвердить это н?сколькими м?стами изъ описанiя яснополянской школы, м?стами, которыя вм?ст? покажутъ, кaкъ графъ Толстой осуществляетъ на д?л? свое воззр?нiе. Въ яснополянской школ? бываетъ отъ 30 до 40 учениковъ и ученицъ; но она, «какъ всякое живое существо, нетолько съ каждымъ годомъ, днемъ и часомъ видоизм?няется, но и подвержена временнымъ кризисамъ, невзгодамъ, бол?знямъ и дурнымъ настроенiямъ.» Школа пом?щается въ отд?льномъ каменномъ двухъ–этажномъ дом?, расположонномъ на м?стности, отд?ленной отъ деревни оврагомъ. Въ этомъ же дом? живутъ и учителя; у нихъ обыкновенно ночуютъ н?которые изъ учениковъ. Часовъ въ восемь утра учитель посылаетъ кого–нибудь изъ мальчиковъ звонить въ подв?шенный у крыльца колокольчикъ. Мальчикъ звонитъ. «...Черезъ полчаса посл? звонка, въ туман?, въ дожд? или въ косыхъ лучахъ осенняго солнца, появляются на буграхъ темныя фигурки по дв?, по три и поодиночк?. Табунное чувство уже давно исчезло въ ученикахъ. Ужь н?тъ необходимости ему дожидаться и кричать: «Эй! ребета, въ училищу!» Ужь онъ знаетъ, что училище средняго рода, много кой–чего другого знаетъ и — странно! — всл?дствiе этого не нуждается въ толп?. Пришло ему время, онъ и идетъ. Мн? съ каждымъ днемъ кажется, что все самостоятельн?е и самостоятельн?е д?лаются личности и р?зче ихъ характеры... Съ собою никто ничего не несетъ — ни книгъ, ни тетрадокъ. Уроковъ на домъ не задаютъ. «Мало того, что въ рукахъ ничего не несутъ, имъ нечего и въ голов? нести. Никакого урока, ничего сд?ланнаго вчера онъ не обязанъ помнить ныньче. Его не мучаетъ мысль о предстоящемъ урок?. Онъ несетъ только себя, свою воспрiимчивую натуру и ув?ренность въ томъ, что въ школ? ныньче будетъ весело также, какъ вчера. Онъ не думаетъ о класс? до т?хъ поръ, пока классъ не начался. Никогда никому не д?лаютъ выговоровъ за опаздыванье и никогда не опаздываютъ: нешто старшiе, которыхъ отцы другой разъ задержатъ дома какою–нибудь работой. И тогда этотъ большой рысью, запыхавшись, приб?гаетъ въ школу. Пока учитель еще не пришолъ, они собираются кто около крыльца, толкаясь съ ступенекъ или катаясь на ногахъ по ледочку раскатанной дорожки, кто въ школьныхъ комнатахъ. Когда холодно, — ожидая учителя читаютъ, пишутъ или возятся. Д?вочки не м?шаются съ ребятами. Когда ребята зат?ваютъ что–нибудь съ д?вочками, то никогда не обращаются къ одной изъ нихъ, а ко вс?мъ вм?ст?: «Эй, д?вки! что не катаетесь?» или: «д?вки–то вишь замерзли», или: «ну, д?вки, выходи вс? на меня одного!» Только одна изъ д?вочекъ, дворовая, съ огромными и всесторонними способностями, л?тъ десяти, начинаетъ выходить изъ табуна д?вокъ. И съ этой только ученики обращаются какъ съ равной, какъ съ мальчикомъ, только съ тонкимъ отт?нкомъ учтивости и снисходительности и сдержанности. «Учитель приходитъ въ комнату, а на полу лежатъ и пищатъ ребята, кричащiе: «мала куча!» или «задавили ребета!» или «будетъ! брось — виски–то» и т. д. «Петръ Михайловичъ!» кричитъ снизу кучи голосъ входящему учителю: — «вели имъ бросить». «Здраствуй, Петръ Михайловичъ!» кричатъ другiе, продолжая свою возню. Учитель беретъ книжки, раздаетъ т?мъ, которые съ нимъ пошли къ шкапу; изъ кучи на полу верхнiе лежа требуютъ книжку. Куча понемногу уменьшается. Какъ только большинство взяло книжки, вс? остальные уже б?гутъ къ шкапу и кричатъ: «и мн?, и мн?!» «Дай мн? вчерашнюю», «а мн? кольцовую» и т. п. Ежели останутся еще какiе–нибудь два разгоряченные борьбой, продолжающiе валяться на полу, то сидящiе съ книгами кричатъ на нихъ: «Чтo вы тутъ зам?шались? ничего не слышно. Будетъ!» Увлеченные покоряются и запыхавшись берутся за книги, и только въ первое время, сидя за книгой, поматываютъ ногой от неулегшагося волненiя. Духъ войны улетаетъ и духъ чтенiя воцаряется въ комнат?. Съ т?мъ же увлеченiемъ, съ какимъ онъ дралъ за виски Митьку, онъ теперь читаетъ кольцовую книгу (сочиненiя Кольцова), чуть не стиснувъ зубы, блестя глазенками и ничего невидя вокругъ себя, кром? своей книги... Садятся они гд? кому вздумается: на лавкахъ, столахъ, подоконник?, полу и кресл?...» «По росписанiю до об?да значится четыре урока, а выходитъ иногда три или два, и иногда совс?мъ другiе предметы. Учитель начнетъ арифметику и перейдетъ къ геометрiи; начнетъ священную исторiю, а кончитъ граматикой. Иногда увлечется учитель и ученики, и вм?сто одного часа классъ продолжается три часа. Бываетъ, что ученики сами кричатъ: «Н?тъ! еще, еще!» и кричатъ на т?хъ, которымъ надо?ло. «Надо?ло, такъ ступай къ маленькимъ!» говорятъ они презрительно.» Еще одна картина — и вамъ будетъ совершенно ясенъ характеръ занятiй въ яснополянской школ?. «Вс? вечернiе уроки (говоритъ гр. Толстой), а особенно первый, им?ютъ совершенно особенный отъ утреннихъ характеръ спокойствiя, мечтательности и поэтичности. Придите въ школу сумерками — огня въ окнахъ невидно, почти тихо, только вновь натасканный сн?гъ на ступени л?стницы, слабый гулъ и шевеленье за дверью, да какой–нибудь мальчуганъ, ухватившись за перилы, черезъ дв? ступени шагающiй наверхъ по л?стниц?, доказываютъ, что ученики въ школ?. Войдите въ комнату. Ужь почти темно за замерзшими окнами; старшiе, лучшiе ученики прижаты другими къ самому учителю и задравъ головки смотрятъ ему прямо въ ротъ. Дворовая самостоятельная д?вочка съ озабоченнымъ лицомъ сидитъ всегда на высокомъ стол? — такъ и кажется каждое слово глотаетъ; по плоше, ребята–мелкота, сидятъ по дальше: они слушаютъ внимательно, даже сердито, они держатъ себя такъ же какъ и большiе; но несмотря на все вниманiе, мы знаемъ, что они ничего не раскажутъ, хотя и многое запомнятъ... Когда идетъ новый расказъ — вс? замерли, слушаютъ. Когда повторенiе — тутъ и тамъ раздаются самолюбивые голоса, немогущiе выдержать, чтобъ не подсказать учителю. Впрочемъ и старую исторiю, которую любятъ, они просятъ учителя повторить всю своими словами и не позволяютъ перебивать учителя. «Ну ты, не терпится! молчи!» крикнутъ на выскочку. Имъ больно, что перебиваютъ характеръ и художественность расказа учителя. Посл?днее время это была исторiя жизни Христа. Они всякiй разъ требовали расказать ее всю... Кажется все мертво, не шелохнется, — не заснули ли? Подойдешь въ полутьм?, взглянешь въ лицо какому–нибудь маленькому — онъ сидитъ, впившись глазами въ учителя, сморщивши лобъ отъ вниманiя, и десятый разъ отталкиваетъ съ плеча навалившуюся на него руку товарища. Вы пощекотите его за шею — онъ даже не улыбнется, согнетъ головку, какъ будто отгоняясь отъ мухи, и опять весь отдастся таинственному и поэтическому расказу: какъ сама разорвалась церковная зав?са и темно сд?лалось на земл? — ему и жутко, и хорошо. Но вотъ учитель кончилъ расказывать, и вс? поднимаются съ м?ста и толпясь къ учителю, перекрикивая одинъ другого, стараются пересказать все что удержано ими. Крикъ поднимается страшный, — учитель насилу можетъ сл?дить за вс?ми. Т?, которымъ запретили говорить, въ ув?ренности, что они знаютъ, не успокоиваются этимъ: они приступаютъ къ другому учителю, ежели его н?тъ — къ товарищу къ постороннему, къ истопнику даже, ходятъ изъ угла въ уголъ подвое, потрое, прося каждаго ихъ послушать.» Случается, что посл?об?денные классы въ яснополянской школ? оканчиваются совершенно особеннымъ и неожиданнымъ образомъ. Наприм?ръ передъ праздникомъ, когда дома печки приготовлены париться, вдругъ два–три мальчика заб?гаютъ, торопливо разбирая шапки. — «Что вы?» — Домой! — «А учиться? в?дь п?нье!» — А ребета говорятъ домой! отв?чаетъ мальчикъ, ускользая съ своей шапкой. — «Да кто говоритъ?» — Ребета пошли! — «Какже, какъ?» спрашиваетъ озадаченный учитель: — «останься!» Но въ комнату вб?гаетъ другой мальчикъ съ разгоряченнымъ, озабоченнымъ лицомъ. «Что стоишь?» сердито нападаетъ онъ на удержаннаго, который въ нер?шительности заправляетъ хлопки въ шапку: — «ребета ужь воонъ гд?, у кузни ужь небось.» — Пошли? — «Пошли.» И оба б?гутъ вонъ, изъ–за двери крича: «Прощайте, Иванъ Иванычъ!» И кто такiе эти ребята, которые р?шили идти домой, какъ они р?шили? — Богъ ихъ знаетъ. Учителю обидно и непрiятно, но — чтоже д?лать? Подобному внезапному б?гству не препятствуютъ на томъ основанiи, что одинъ такой случай съ избыткомъ вознаграждается десятью другими, когда мальчики съ полной охотой и одушевленiемъ выдерживаютъ н?сколько уроковъ сряду и всегда б?гутъ въ школу весело, съ радостью. Описанный въ вышеприведенныхъ м?стахъ вн?шнiй безпорядокъ школы графъ Толстой находитъ полезнымъ и незам?нимымъ. Полезность и незам?нимость его конечно прямо вытекаетъ изъ самаго воззр?нiя его на школу; о мнимомъ же неудобств? этаго безпорядка или «свободнаго порядка» онъ говоритъ, что въ подобныхъ случаяхъ употребляютъ люди насилiе только всл?дствiе посп?шности и недостатка уваженiя къ челов?ческой природ?; что имъ кажется, безпорядокъ растетъ, растетъ и н?тъ ему пред?ловъ; кажется н?тъ другого средства прекратить его, какъ употребить силу, а между т?мъ стоило бы только немного подождать, и безпорядокъ улегся бы самъ собой въ порядокъ гораздо лучшiй и прочн?йшiй. «Школьники — люди, хоть маленькiе, но люди им?ющiе т?же потребности (естественныя) какiя и мы, и т?ми же путями мыслящiе; они вс? хотятъ учиться, зат?мъ только ходятъ въ школу, и потому имъ весьма легко дойти до заключенiя, что нужно подчиняться изв?стнымъ условiямъ, для того чтобы учиться. Мало того: они — общество людей, соединенное одной мыслью. А гд? трое соберутся во имя Мое, и Я между ними. Графъ Толстой уб?жденъ, что школа не должна вм?шиваться въ д?ло воспитанiя, подлежащее семейству, не должна и не им?етъ права награждать и наказывать; но онъ признается, что въ яснополянской школ? случалось изм?нять этому уб?жденiю, въ силу старой привычки. Онъ расказываетъ одинъ случай: какъ одинъ мальчикъ (дворовый, изъ дальней деревни) былъ обличенъ въ воровств? и преданъ суду товарищей; какъ одни изъ нихъ полагали выс?чь преступника, другiе — наказать стыдомъ, нашивши ему на спину ярлыкъ съ надписью «воръ»; какъ было принято и исполнено посл?днее предложенiе и какъ оно не произвело желаннаго д?йствiя: мальчикъ попался во вторичномъ воровств?, и товарищи р?шили было повторить надъ нимъ тоже наказанiе; но когда стали нашивать ярлыкъ, графъ Толстой, наблюдая лицо преступника, почувствовалъ, что д?лается что–то недоброе; онъ не выдержалъ, сорвалъ ярлыкъ и отпустилъ мальчика на вс? четыре стороны. «Я уб?дился, говоритъ онъ въ заключенiе этого расказа — что есть тайны души, закрытыя отъ насъ, на которыя можетъ д?йствовать жизнь, а не нравоученья и наказанья. И что за дичь? мальчикъ укралъ книгу, — ц?лымъ длиннымъ, многосложнымъ путемъ чувствъ, мыслей, ошибочныхъ умозаключенiй приведенъ былъ къ тому, что взялъ чужую книжку и зач?мъ–то заперъ ее въ свой сундукъ, — а я нал?пляю ему бумажку съ словами «воръ», которыя значатъ совс?мъ другое! Зач?мъ? Наказать его стыдомъ, скажутъ мн?. Наказать его стыдомъ? Зач?мъ? Что такое стыдъ? И разв? изв?стно, что стыдъ уничтожаетъ наклонность къ воровству? Можетъ–быть онъ поощряетъ ее. То, что выражалось на его лиц?, можетъ–быть было не стыдъ? Даже нав?рно я знаю, что это былъ не стыдъ, а что–то совс?мъ другое, что можетъ–быть спало бы всегда въ его душ? и что не нужно было вызывать. Пускай тамъ, въ мiр?, который называютъ д?йствительнымъ, въ мiр? Пальмерстоновъ, Каэнъ, — въ мiр?, гд? разумно не то, что разумно, а то, что д?йствительно, — пускай тамъ люди, сами наказанные, выдумаютъ себ? права и обязанности наказывать. Нашъ мiръ д?тей — людей простыхъ, независимыхъ — долженъ оставаться чистъ отъ самообманыванья и преступной в?ры въ законность наказанiя, в?ры и самообманыванья въ то, что чувство мести становится справедливымъ, какъ скоро его назовемъ наказанiемъ...» Теперь мы должны еще показать характеръ отношенiй графа Толстого къ этимъ «крестьянскимъ ребятишкамъ», какъ называютъ ихъ у насъ въ простор?чiи; безъ того будетъ недовольно видно, въ какой степени онъ в?ренъ своимъ воззр?нiямъ на д?л?; а это очень важно, потомучто воззр?нiй намъ не занимать стать, но мы только какъ–то затрудняемся осуществлять ихъ собственной личной д?ятельностью, въ простой, вседневной жизни. Попробуемъ характеризовать эти отношенiя однимъ случаемъ, одной прогулкой, о которой между прочимъ расказываетъ графъ Толстой. Вотъ какъ было д?ло. Была зимняя безм?сячная ночь, съ тучами на неб?; ученики и вм?ст? съ ними графъ Толстой вышли изъ школы, только–что начитавшись гоголевскаго Вiя. На перекрестк?, гд? имъ надо было разойтись, остановились, и н?сколько старшихъ учениковъ стали просить графа проводить ихъ еще. «Пойдемъ въ заказъ», сказалъ одинъ. Это — небольшой л?съ, шагъ въ двухстахъ отъ жилья. Пошли вчетверомъ: графъ Толстой, Федька — мальчикъ л?тъ десяти, н?жная, воспрiимчивая, поэтическая и лихая натура; Семка — малый л?тъ дв?надцати, здоровенный физически и морально, съ математическимъ складомъ ума, и Пронька — бол?зненный, кроткiй и даровитый мальчикъ. Шли они къ л?су и Федька все заговаривалъ, то вспоминая, какъ онъ на этомъ м?ст? л?томъ стерегъ лошадей, то утверждая, что ничего не страшно, то спрашивая: «чтo если какой–нибудь выскочитъ?» Разговарились о кавказскихъ разбойникахъ, и графъ сталъ имъ повторять когда–то уже слышанные ими отъ него расказы объ абрекахъ, о казакахъ, о Хаджи–Мурат?. Зд?сь сл?дуетъ зам?чанiе, что крестьянскiя д?ти не любятъ всякихъ ласкъ — н?жныхъ словъ, поц?луевъ, троганiй рукою и т. п. Потому–то (говоритъ г. Толстой) меня особенно поразило, когда Федька, шедшiй рядомъ со мной, въ самомъ страшномъ м?ст? расказа вдругъ дотронулся до меня слегка рукавомъ, потомъ всей рукой ухватилъ меня за два пальца и уже не выпускалъ ихъ... Я кончилъ расказъ т?мъ, что окружонный абрекъ зап?лъ п?сни и потомъ самъ бросился на кинжалъ. Вс? молчали. «— Зач?мъ–же онъ п?сню зап?лъ, когда его окружили? спросилъ Семка. «— В?дь теб? сказывали — умирать собрался! отв?чалъ огорченно Федька. «— Я думаю, это молитву онъ зап?лъ, прибавилъ Пронька. «Вс? согласились. Федька остановился вдругъ. «— А какъ вы говорили, вашу тетку зар?зали? спросилъ онъ. Ему мало еще было страховъ! «— Раскажи! раскажи! «Я расказалъ имъ еще разъ страшную исторiю убiйства графини Толстой, и они молча сид?ли вокругъ меня, глядя мн? въ лицо.» Путешественники прошли краемъ л?са и остановились въ рощ?, за гумнами. Семка взялъ изъ сн?гу хворостину и сталъ колотить ею по сучьямъ липы. — Л. Н.! вдругъ заговорилъ Федька: — для чего учиться п?нью? Я часто думаю право, зач?мъ п?ть? Вопросъ былъ — о значенiи искуства. Завязался общiй разговоръ, начались разъясненiя общими силами, посредствомъ другихъ вопросовъ: зач?мъ рисовать? зач?мъ хорошо писать? зач?мъ ростетъ липа и на что она пригодна, пока не срублена? Кончилось т?мъ, что вс? поняли значенiе искуства, каждый съ отт?нкомъ, свойственнымъ его натур?. «Семка понималъ своимъ большимъ умомъ, но не признавалъ красоты безъ пользы. Онъ сомн?вался, какъ это часто бываетъ съ людьми большого ума, чувствующими, что искуство есть сила, но нечувствующими въ свой душ? потребности этой силы. Федька совершенно понималъ, что липа хороша въ листьяхъ и л?томъ хорошо смотр?ть на нее, и больше ничего ненадо. Пронька понималъ, что жалко ее срубить, потомучто она тоже живая: «в?дь это все равно что кровь, когда изъ березы сокъ пьемъ.» Прогулка кончилась т?мъ, что вошли въ деревню, и мальчики одинъ за другимъ разошлись по домамъ, говоря: «Прощайте, Л. Н.!» _______ Мы кончили о «Ясной–Полян?». Тутъ конечно не все: въ описанiи школы есть много педагогическихъ фактовъ; расказывается наприм?ръ о томъ, какъ долго немогли тамъ добиться, чтобъ ученики б?гло читали, какiе употребляли искуственные прiемы, неим?вшiе никакого усп?ха, и какъ наконецъ сами ученики напали на свой прiемъ и достигли ц?ли; расказыавается о трудности выбора книгъ для чтенiя, и пр. и пр. Но все это мы опускаемъ, потомучто все это подлежитъ обсужденiю педагоговъ–спецiалистовъ, — имъ предоставляется и критика яснополянской школы. Мы впрочемъ очень сомн?ваемся, чтобъ наши педагоги обратили на нее какое–нибудь вниманiе. Въ ней в?дь н?тъ рутины. Намъ же нужно было только указать на дорогу, по которой пошолъ гр. Толстой, направляясь прямо къ сердцу такъ–называемой «меньшой братiи», — дорогу, по которой кажется еще никто у насъ не ходилъ и на которую нельзя вступать съ одной головой, хотя бы и вооружонной принципомъ, — ужь лучше безъ принципа, но съ чистымъ, живымъ, не замореннымъ сердцемъ... Мы не хотимъ никого ув?рять въ безошибочности вс?хъ настоящихъ и будущихъ д?йствiй графа Толстого, но мы ув?рены, что онъ сознается во вс?хъ своихъ ошибкахъ, если он? будутъ, — сознается такъ же просто и чистосердечно, какъ просто и чистосердечно д?лаетъ свое д?ло. Ему, отр?шившемуся отъ всякихъ теорiй и началъ, нечего отстаивать, незачто бояться; за основную мысль его — о прав? народа требовать и ждать образованiя, ему потребнаго, и не принимать ненужнаго и навязываемаго, — за эту мысль бояться невозможно; невозможно также бояться и за единственную характеристическую черту его отношенiй къ д?тямъ, потомучто черта эта — полн?йшая свобода и отсутсвiе всякаго нравственнаго посягательства на чужую, хотя бы и маленькую личность. _________