Так он лежал долго, думая то о своем необходимом конце, то о Пашеньке.
Пашенька представлялась ему спасением. Наконец он заснул. И во сне он
увидал ангела, который пришел к нему и сказал: "Иди к Пашеньке и узнай от
нее, что тебе надо делать, и в чем твой грех, и в чем твое спасение".
Он проснулся и, решив, что это было виденье от Бога, обрадовался и
решил сделать то, что ему сказано было в видении. Он знал город, в котором
она живет, - это было за триста верст, - и пошел туда.
Пашенька уж давно была не Пашенька, а старая, высохшая, сморщенная
Прасковья Михайловна, теща неудачника, пьющего чиновника Маврикьева. Жила
она в том уездном городе, в котором зять имел последнее место, и там
кормила семью: и дочь, и самого больного, неврастеника зятя, и пятерых
внучат. А кормила она тем, что давала уроки музыки купцовым дочкам, по
пятьдесят за час. В день было иногда четыре, иногда пять часов, так что в
месяц зарабатывалось около шестидесяти рублей. Тем и жили покамест, ожидая
места. С просьбами о месте Прасковья Михайловна послала письма ко всем
своим родным и знакомым, в том числе и к Сергию. Но письмо это не застало
его.
Была суббота, и Прасковья Михайловна сама замешивала сдобный хлеб с
изюмом, который так хорошо делал еще крепостной повар у ее папаши.
Прасковья Михайловна хотела завтра к празднику угостить внучат.
Маша, дочь ее, нянчилась с меньшим, старшие мальчик и девочка, были в
школе. Сам зять не спал ночь и теперь заснул. Прасковья Михайловна долго не
спала вчера, стараясь смягчить гнев дочери на мужа.
Она видела, что зять - слабое существо, не мог говорить и жить иначе,
и видела, что упреки ему от жены не помогут, и она все силы употребляла,
чтобы смягчить их, чтоб не было упреков, не было зла. Она не могла
физически почти переносить недобрые отношения между людьми. Ей так ясно
было, что от этого ничто не может стать лучше, а все будет хуже. Да этого
даже она не думала, она просто страдала от вида злобы, как от дурного
запаха, резкого шума, ударов по телу.
Она только что самодовольно учила Лукерью, как замешивать опару, когда
Миша, шестилетний внук, в фартучке, на кривых ножках, в штопаных чулочках,
прибежал в кухню с испуганным лицом.
- Бабушка, старик страшный тебя ищет.
Лукерья выглянула:
- И то, странник какой-то, барыня.
Прасковья Михайловна обтерла свои худые локти один о другой и руки об
фартук и пошла было в дом за кошельком подать пять копеек, но потом
вспомнила, что нет меньше гривенника, и решила подать хлеба и вернулась к
шкафу, но вдруг покраснела, вспомнив, что она пожалела, и, приказав Лукерье
отрезать ломоть, сама пошла сверх того за гривенником. "Вот тебе наказанье,
- сказала она себе, - вдвое подай".
Она подала, извиняясь, и то и другое страннику, и когда подавала, не
только уж не гордилась своей щедростью, а, напротив, устыдилась, что подает
так мало. Такой значительный вид был у странника.
Несмотря на то, что он триста верст прошел Христовым именем, и
оборвался, и похудел, и почернел, волосы у него были обстрижены, шапка
мужицкая и сапоги такие же, несмотря на то, что он смиренно кланялся, у
Сергия был все тот же значительный вид, который так привлекал к нему. Но
Прасковья Михайловна не узнала его. Она и не могла узнать его, не видав его
почти тридцать лет.
- Не взыщите, батюшка. Может, поесть хотите?
Он взял хлеб и деньги. И Прасковья Михайловна удивилась, что он не
уходит, а смотрит на нее.
- Пашенька. Я к тебе пришел. Прими меня.
И черные прекрасные глаза пристально и просительно смотрели на нее и
заблестели выступившими слезами. И под седеющими усами жалостно дрогнули
губы.
Прасковья Михайловна схватилась за высохшую грудь, открыла рот и
замерла спустившимися зрачками на лице странника.
- Да не может быть! Степа! Сергий! Отец Сергий.
- Да, он самый, - тихо проговорил Сергий. - Только не Сергий, не отец
Сергий, а великий грешник Степан Касатский, погибший, великий грешник.
Прими, помоги мне.
- Да не может быть, да как же вы это так смирились? Да пойдемте же.
Она протянула руку; но он не взял ее и пошел за нею.
Но куда вести?
Читать далее...
