Уильям Никелл
СМЕРТЬ ТОЛСТОГО
И ЖАНР ПУБЛИЧНЫХ ПОХОРОН В РОССИИ
По мере того, как похороны распространялись по стране хронологически, материально и идеологически (позднее этот период стал известен под названием "Толстовские дни"), становилось все яснее, что Россия, какой она оказалась в свете смерти Толстого, имела мало сходства с описанной в "Войне и мире" страной. Из полицейских рапортов известно, что еще несколько дней после похорон на могиле собирались людские толпы, а иногда произносились революционные речи. Тем временем в городах, помимо традиционных литературных вечеров и памятных мероприятий, начались самые значительные со времен революции 1905 года демонстрации - опять же в память о Толстом. По официальным данным в день похорон забастовала четверть московских рабочих 38. В университетах всей страны продолжались массовые собрания студентов, кончавшиеся дерзкими уличными демонстрациями и арестами; были пострадавшие. Начинали размываться границы между публичным поминовением и политической деятельностью: на демонстрациях появились транспаранты с призывами к отмене смертной казни. Заявлялось, что упразднить эту меру наказания - значит наилучшим образом увековечить память Толстого, который был яростным противником казней (см. "Не могу молчать") и в последние дни своей жизни работал над статьей на эту тему.
В глазах правительства эта кампания имела несомненно революционную окраску, поскольку вопрос о смертной казни вышел на первый план после революции 1905 года, когда было казнено множество участников восстания. Тот факт, что эта кампания разгорелась в связи с похоронами Толстого, являл собой кошмарное предвестье каких-то неопределенных беспорядков и всплеска политической активности. В ответ власти поспешили запретить какие бы то ни было собрания, связанные с Толстым (будь то вечера памяти или показ кинохроники похорон); уличные шествия быстро разгонялись полицией. На идеологическом фронте также началось контрнаступление: консерваторы сводили происходящее к попыткам спровоцировать беспорядки. В "Новом времени" появился следующий отзыв о демонстрациях в столице: "Появление на Невском революционных флагов с девизами указывает, что "вечная память" Л. Н. Толстому - просто предлог для беспорядков и "выступлений"". Широкие круги общества, утверждал журналист, не сочувствуют этим демонстрациям, а напротив, видят в них профанацию памяти о Толстом 39.
Правая пресса не преминула заявить, будто во всем виноваты люди, которые не являются "исконно русскими". В "Новом времени" публиковался цикл редакционных статей, где демонстрации объявлялись провокацией евреев и кавказцев. М. Меньшиков сообщал: "Обыкновенно петербургская толпа - северная толпа, где преобладают светлые и мягкие лица. Вчера же Бог весть откуда на Невский вылилась густая черная струя, все типы далекого юга и Востока, с горбатыми носами и черными, как вишни, глазами. Представители отдаленных рас, давно выродившихся, хищных и паразитных, они вносят в северную нашу толпу совсем чуждый ей темперамент, нервный и задорный, отравленный органической неприязнью к нашей жизни".
Журналист предполагал, что все эти люди вообще не читали Толстого, а на улицы вышли, прикрываясь его именем, чтобы осуществить некие расплывчатые антирусские действия. Призыв отменить смертную казнь был лишь уловкой, скрывающей за собой коварный крупномасштабный заговор против русского правительства 40. Поразительно, заключал автор, "с какой уверенностью Евреи управляют нашей смутой. Ни одно крупное событие не остается ими неиспользованным" 41. Другая редакционная статья "Нового времени" громила "еврейские газеты": они "оплевывают то, что было святым для Толстого", и, присоединяясь к требованиям его церковных похорон, эксплуатируя память о нем, "спекулируют на повышении общественного недовольства" 42. Газеты православных фундаменталистов, так называемые "черносотенные", вмешались в эту кампанию, чтобы придать поминовению Толстого идеологическую окраску: Толстой, утверждали они, в последние дни жизни был изолирован от представителей церкви и таким образом, в интересах "врагов церкви", не имел возможности произнести свою последнюю, покаянную исповедь. Уличные демонстрации были делом рук все тех же врагов, использующих душевную смуту Толстого в своих целях. (Тут, разумеется, приходит на ум поговорка о соломинке в чужом глазу и бревне в своем, поскольку попытки церкви прорваться к смертному одру Толстого, очевидно, были продиктованы чисто "пиаровскими" целями).
Те, кто симпатизировал Толстому и участникам поминовения, при описании похорон рисовали совершенно противоположную картину; меж тем как консерваторы кричали о хаосе, их противники видели в поминальных общественных акциях образец красоты и порядка. Характерный пример тому - ряд статей в декабрьском номере "Вестника Европы". Автор одной из них хвалит аудиторию вечера памяти Толстого в Петербурге, который был организован под тем условием, что зрители никак не будут реагировать на произносимые речи; тысяча семьсот присутствующих выразили свое уважение к Толстому, "свято исполнив" требование. "Это такой показатель общественного воспитания", - утверждал автор, - "которому за границей могут только позавидовать" 43. Описывая отклик на смерть писателя в "провинции", другой автор выворачивал наизнанку идеи "нововременских" публикаций, отводя правительству и церкви роль злодея. В то время, как Меньшиков писал, что несчастье Толстого являет собой "урок молодежи", автор "Вестника Европы" выражал надежду, что репрессии против людей, желавших почтить память Толстого (ратовавшего за мир и справедливость) стали важным уроком, новым значительным шагом на пути к политическому просвещению общества. Более того, в своей реакции на недавние события общество объединилось, а всякий акт подобного единения оказывает очищающее, целительное действие на общественную жизнь 44. Третья статья в том же номере оспаривала обвинения, будто демонстрации были спровоцированы чужаками-"инородцами" в их аморальных целях: гораздо конструктивнее было бы признать демонстрации естественным порождением русского общества и проанализировать механизм их возникновения. Студенческие беспорядки, заявлял автор, возникают из-за отсутствия у оппозиции иных, более эффективных средств выражения протеста 45. С данной точки зрения в демонстрациях не было ничего аномального или противоестественного: напротив, они выглядели органичными проявлениями чувств той России, существование которой не желали признавать власть имущие - России, отождествлявшей себя с Толстым и общественными переменами, воплощенными в его фигуре.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
(И НЕСКОЛЬКО ВВОДНЫХ):
Зимой 1910 года газеты и журналы были переполнены статьями и письмами, где поднималась одна и та же тема: значение смерти Толстого и феномена гражданских похорон для России. Часто звучал вывод об эпохальности произошедшего. Одни - к примеру, "нововременцы" - рисовали картину политического хаоса и маниакального мифотворчества, стремились рассеять возникшую вокруг смерти Толстого харизматическую ауру, стараясь мобилизовать существующие в обществе фобии и антипатии. Другие - как-то, авторы "Вестника Европы" - подчеркивали дисциплинированность искреннюю любовь участников мероприятий к Толстому, а также восхищались пробуждением политического и нравственного самосознания нации. Итак, смерть Толстого (как и кончины многих других выдающихся людей России) оказалась общенациональным судным днем - днем, когда совершился акт самоосознания общества через присвоение Толстого, его ассимиляцию в историю и традиции России.
Поскольку погребальные ритуалы соединяют покойного с некоей заданной традицией и с определенным социумом, уже сама процедура похорон Толстого оказалась решающим фактором этого процесса самоосознания. Когда в 1908 году умер другой пользовавшийся огромной популярностью у народа деятель, Иоанн Кронштадский, его похороны были срежиссированы как пышное шествие общенационального масштаба, закрепляющее за Церковью и Государством место сакрального центра России. Вокруг Иоанна Кронштадского, которому фанатично поклонялись православные верующие, существовал настоящий культ, открыто поощряемый государством. Разумеется, похороны этого религиозного деятеля были выдержаны в сугубо православном духе; не скупясь на помпезность, стараясь выжать из события все, что можно, церковь устроила грандиозный спектакль в честь истинного патриота, верного сына Святой Матушки-Руси. Но существовала и другая самоидентификация, к которой пришли участники похорон Толстого, где студенты, крестьяне, интеллигенция, толстовцы, горожане - все собрались вместе, чтобы отдать последние почести злостному врагу государства. Эта самоидентификация представляла собой угрозу властям: она указывала на появление в стране общества, совсем непохожего на то, чьи представители хоронили Иоанна Кронштадского. На похоронах Толстого государство было маргинализировано, а церковь - отлучена от общества, собравшегося проводить писателя в последний путь. Гражданские традиции публичных похорон, ранее служившие дополнением к православным ритуалам - этому оплоту официальной культуры - теперь дерзко обособились. В вакуум, возникший на месте исключенных из церемонии обрядов - традиционного церковного отпевания и надгробных речей - были втянуты другие ритуалы. Поскольку церковь и государство утратили свой диктат, церемония превратилась в демократичную процедуру: собравшиеся получили возможность включиться в происходящее, разрабатывая собственные ритуалы. К примеру, на могиле Толстого, согласно его собственной воле, не поставили никакого надгробия, но среди посетителей быстро укоренилась традиция писать эпитафии собственного сочинения на ее ограде (эти фразы фиксировались в особых записях и стали, как часто происходит с надгробными надписями, неотъемлемым элементом фольклора, которым обросла могила Толстого). Сходным образом пение "Вечной памяти" было ритуализировано на светских собраниях в память о Толстом, проходивших по всей России: это песнопение заменило собой литургию, которая исполнялась бы на запрещенных панихидах. В то время как церковь пользовалась ритуалом церковного отпевания, дабы напомнить присутствующим об их собственной бренности и об утешительной христианской доктрине воскресения, политические церемонии, последовавшие за похоронами Толстого, призывали общество бороться за отмену смертной казни. (Стремясь увековечить память Толстого общественными переменами, эти люди секуляризировали еще одну традицию - строительство церквей во имя умерших родственников). Эти новые ритуалы были привязаны к "толстовским" смыслам и ценностям, вытеснявшим свои вековые эквиваленты; старые ритуалы говорили о "Православии, самодержавии, народности", а новые - о демократии, пацифизме и, что было ужаснее всего, о революции. Возможно, причины этого вытеснения не сводились к возросшей политической сознательности - тут присутствовала и некая примесь национальной гордости, а также сектантского поклонения. В мемуарах 1909 года описывается менее "крамольное", но, по сути своей, столь же важное в политическом плане наглядное свидетельство популярности Толстого. Толстой шел пешком по московской улице; узнавая его, люди увязывались за писателем вслед; и так собралась целая толпа, которая до вечера следовала за Толстым, пока он ходил по своим делам, и оставила его в покое, лишь когда он вернулся к себе. Как вспоминал один из участников этой "прогулки", люди разошлись своими дорогами, счастливые уже тем, что "хоть несколько часов и хоть издали находились в присутствии великого гражданина Русской земли". Вернувшись домой, они весь вечер беседовали о Толстом: "Целый вечер затем проговорили мы о нем, о его необъятном значении в истории русского самосознания, и настолько увлеклись этими беседами, что забыли даже о масленице" 46. Итак, вечер, который традиционно был бы посвящен традиционному русскому празднику, вместо этого прошел в разговорах о Толстом; православное сознание вытеснено другим сознанием - сознанием России, которая уже не является однозначно православной. "Великий гражданин Русской земли" (эпитет, часто звучавший в "Толстовские дни") не был ни сыном Церкви, ни союзником правительства.
В связи с похоронами это преклонение перед Толстым достигло невероятного накала и заставило общество в целом пристально приглядеться как к телесным, так и к символическим останкам Толстого. Публика, получив доступ к этому приватному моменту, временно образовала особое общество, объединенное коллективным интимным переживанием. Спонтанная самоорганизация этого общества, столь поразившая Анну Григорьевну Достоевскую в 1881 году, теперь все сильнее стимулировалась современными средствами массовой информации, которые располагали новыми средствами для распространения этого коллективного частного опыта. Общественный резонанс и борьба за симпатии публики в какой-то мере определялись и коммерческими интересами. Энергетический потенциал смерти Толстого толкал людей на разнообразные усилия по увековечению его памяти; многие из этих попыток являли собой как бы заговор против государства, нацеленный на превращение частного, интимного события в политическую, чреватую непредсказуемыми последствиями акцию. Пока пресса освещала происходящее в духе различных идеологических платформ, Синод и Министерство внутренних дел принимали меры к нейтрализации политического эха похорон - имелись в виду не только содержание, но и общий ажиотаж, привлекавший внимание общества к этой увлекательной истории.
Особенно завораживающее воздействие на публику производил аллегорический характер семейной драмы, разыгравшейся у смертного одра Толстого. Аудитория ясно сознавала, что именно олицетворяет каждое из главных действующих лиц: Софья Андреевна, отвергнутая жена, воплощала традиционный, патриархальный уклад жизни, а вырвавшийся на свободу муж Лев Николаевич - перемены и свободу воли. В кулисах, надеясь повернуть сюжет в более приятное им русло, ожидали своего выхода представители разных государственных и церковных тенденций; когда же их не вызвали на сцену, они обнаружили, что, несмотря на все попытки управлять действием из-за кулис, неспособны привести нарратив к угодному им финалу. По-видимому, они понимали, что на публике им появляться нельзя - враждебно настроенный зал освищет. Поэтому они были вынуждены снять спектакль со сцены и приложили все усилия, чтобы сделать пьесе антирекламу. Церковь заявила, что стержень данного сюжета - а именно, инверсия традиции - прямо вытекает из анархических воззрений Толстого, и старательно изображала развязку драмы как следствие его нравственного разложения. Достаточным доказательством того выступал факт недопущения Софьи Андреевны и детей к умирающему Толстому. Отказ церкви совершить над умершим традиционные обряды объяснялся прегрешениями самого Толстого - он сам отринул Церковь, а затем умер в ужасной изоляции от основного большинства Руси Православной. Но консервативные силы не имели полного контроля над освещением события в печати. В "Вестнике Европы" появилась редакторская статья под названием "Кто от кого оказался изолированным в дни болезни, смерти и погребения Толстого?", где высказывалась мысль, что в финале толстовской драмы именно реакционные силы Церкви и государства оказались изолированными от общества 47. В решающий момент коллективной скорби эти силы не получили важных ролей; раньше именно они произносили финальный монолог - теперь же им отвели роль статиста, бессловесно стоящего на коленях полицейского офицера. Что же помешало властям сыграть в данном спектакле более серьезную роль? Не что иное, как освоение обществом сферы частной жизни. Сакральность пространства вокруг мертвеца и пристальное внимание публики к смертному одру Толстого - вот что разрушило планы государства. Столыпинскому агенту, который был послан в помощь Святейшему Синоду, было приказано действовать как можно более осторожно, дабы не возбудить неприязнь к правительству из-за его "административного вмешательства в такую интимную область" 48. Харламов и эмиссары Церкви пытались действовать внутри приватной сферы, опираясь на тех членов семьи, которые более всего симпатизировали их усилиям (прежде всего Софью Андреевну и Андрея Львовича), но им так и не удалось прорваться к смертному одру Толстого и фальсифицировать примирение. Шифрованная переписка участников этой скользкой миссии с их петербургским начальством странно контрастирует с общественным восприятием последних дней "приватной" жизни Толстого на земле. Кажется, что смерть Толстого стала публичной, а государство - одновременно - чем-то частным.
Характерным примером мифа о величии индивидуальной свободы, который возник вокруг мотива смерти Толстого, является работа И. А. Бунина "Освобождение Толстого". Бунин интерпретирует уход Толстого из дома как "открытый финал", жест, раскрывающий неисчерпаемый потенциал человеческой деятельности. Слово "освобождение" присутствует и в подзаголовке недавно вышедшей книги Томаса Харрисона. Обращаясь к выражению Арнольда Шенберга "освобождение диссонанса", Харрисон использует его как определение некоего общеевропейского феномена, относящегося именно к 1910 году. Под "освобождением от консонанса" ( т.е. "приятного разрешения", которое "отказывается от поиска") Шенберг понимал свои атональные произведения. Харрисон же постарался показать, что эстетика диссонанса, выражающая одновременно "чрезвычайно субъективный пафос" и "крайне брутальную объективность", характерна и для многих других событий и тенденций того года 49. Бессилие государства, неспособного интерпретировать нарратив смерти Толстого с его неожиданными ассоциативными сближениями и неразрешенными конфликтами, позволяет причислить эту смерть к артефактам данного направления.
Перевод с английского С. Силаковой
Примечания
1 А. Б. Гольденвейзер "Вблизи Толстого" (Москва, 1923), т. 2, с. 365.
2 Хотя в 1910 году "государство" уже не было тем монолитным образованием, которым являлось до революции 1905 года, я возьму на себя смелость, пользуясь толстовским контекстом статьи, использовать этот термин в том смысле, который вкладывал в него писатель. Под государством Толстой подразумевал все те неизменно ненавистные ему политические и церковные властные структуры, авторитет которых держался на традиционных, иерархических отношениях.
3 "Вестник Европы", № 11, 1910, с. 342.
4 А. Альтшуллер "Александр Евстафьевич Мартынов" (Москва\Ленинград, 1959) с. 195.
5 Nicholas Tyrras "On Dostoevsky's Funeral" Slavic and East European Journal, Summer, 1986, c. 276.
6 "Победоносцев и его корреспонденты", том 1, полутом 2, с. 556-557. Похороны Толстого часто именуют первыми в России публичными похоронами общенационального масштаба - если быть более точным, это были первые похороны, при которых гражданская церемония не дополняла православную, но проходила сама по себе.
7 Волгин, 472 \\ (кстати, полицейскими были конфискованы кандалы, призванные символизировать время, проведенное Достоевским в заключении).
8 А. С. Суворин "О покойном" в кн. "Достоевский в воспоминаниях современников", 1964, т. 2, с. 423-424.
9 "Переписка Л. Н. Толстого с Н.Н. Страховым" (СПб, 1911), с. 306.
10 Цит. по кн. Marcus C. Levitt "Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880" (Cornell: Cornell University Press, 1989), c 152. (Цитата взята из "Никольский Ю., "Дело о похоронах И.С. Тургенева", "Былое" № 4, (окт. 1917 г.), с. 148-149).
11 "Внутреннее обозрение" "Похороны С. А. Муромцева как признак времени", "Вестник Европы", нояб. 1910 г.
12 "Из материалов о Л. Н. Толстом", "Красный архив", 1923, т. 4, с. 361.
13 В связи с тем, что одна харьковская газета публиковала репортажи своего корреспондента на соответствующую тему, местный губернатор был уведомлен, что: "Господин Министр Внутренних дел изволил признать подобного рода статьи о графе Толстом неудобными для официального органа и приказал, чтобы на будущее время сообщения о состоянии здоровья Графа не носили характера статей, с разного рода рассуждениями, а ограничивались бы лишь данными о ходе его болезни" (М. Л. Гомон "Лев Толстой и харьковчане", Харьков, 1993, с. 143)
14 Один из церковных эмиссаров, Парфений, архиепископ Тульский, сообщил в Астапово местному жандармскому начальнику, что приехал по личной просьбе государя императора.
15 "Из материалов о Л. Н. Толстом", "Красный архив", 1923, т. 4, с. 340-341.
16 Ibid., 343.
17 Сведения взяты из рапорта местного министра внутренних дел (??? - может быть, полицмейстера??? - прим. перев.) Тулы. "Красный архив", 1923, т. 4, с. 358.
18 Как сам писатель продиктовал Н.Н. Гусеву в 1908 году: "(... хотя это и из пустяков пустяки, но) чтобы никаких не совершали обрядов при закапывании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет снесет и свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то, а не другое место" (Н. Н. Гусев "Уход Толстого", "30 дней", № 9, 1928 г., с. 20.). Семья отклонилась от воли Толстого, приняв погребальные венки; специальный агент Харламов, местные губернатор и шеф полиции заранее осматривали венки, дабы удостовериться, что на лентах нет "несоответствующих" надписей. (Из ста венков было удалено два или три). После похорон Достоевского участникам похоронных процессий запретили нести венки на руках - их собирали вместе и клали на специальную повозку, чтобы было время для цензуры.
19 Некий полицейский обратился к представителю московских студентов: "В разговоре с ним я высказал категорическое требования, чтобы не было никаких манифестаций, флагов, противоправительственных и противорелигиозных речей, несения на руках венков и несоответствующих надписей на лентах. Требование это я подкрепил также ссылкой на выраженное по этому поводу желание семьи умершего графа" (Б. Мейлах "Уход и смерть Толстого", М. 1979. С. 292-293 (взято из "Дела канцелярии Тульского губернатора, секретного стола, о состоянии здоровья Л. Н. Толстого" в Архиве Толстого)).
20 Мейлах, 293 (из "Записи воспоминаний Ивана Шураева", (рукопись), Библиотека музея-усадьбы Л.Н. Толстого Ясная Поляна).
21 С. К. Елпатьевский в кн. "Живой Толстой", под ред. Н. Н. Апостолова (Москва, 1928), с. 559.
22 Очевидно, из Петербурга поступили инструкции предотвратить выезд людей в Ясную Поляну. Однако начальник вокзала позвонил Столыпину и заявил, что если студентам не позволят ехать, разразится бунт. Тогда разрешили отправить два поезда со студентами, но не более того.
23 "На другой день после похорон приехало много народа, не успевшего приехать к похоронам, между ними депутация от Государственной думы" ("Очерки былого", с. 270). Среди опоздавших были думские депутаты Милюков, Родичев и Стахович, а также депутация Московского университета во главе с ректором Мануиловым (или Мануйловым??? - прим. перев.).
24 "За неделю", "Речь" от 15 ноября 1910 г.
25 В.Я. Брюсов "На похоронах Толстого. Впечатления и наблюдения" в кн. "Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников" (Москва, 1978,) с. 455.
26 Брюсов, с. 459.
27 Еще один из присутствующих, не в силах сдержаться, произнес краткую, но экспансивную речь. Слушатели сочли ее "ненужной" (см. Брюсова и Сергея Толстого).
28 С. Л. Толстой "Очерки былого" (Москва, 1956), с. 269.
29 В своих мемуарах студент постоянно возвращается к этому впечатлению: "Чувствовалось что-то действительно великое, необычное..." "Во всей простоте этой есть действительно что-то величавое. Не было никаких речей, кроме нескольких слов одного из друзей Льва Николаевича..." "Да, что-то совсем необычайное во всем этом. Без обычного отпевания церковного, просто, все хоронят молча, кланяются и уходят". (А. Ф. Бобков "Непосредственные впечатления от путешествия в Ясную Поляну Тульской губернии на похороны Л. Н. Толстого", в кн. "Неизвестный Толстой в архивах России и США", М. 1994, с. 355-364.).
30 Бобков, 364.
31 "На меня в особенности сильное впечатление производило то, что гроб несли крестьяне, простые мужики в рваных зипунах, полушубках, с развевающимися от ветра волосами. Когда отвлекался от всей остальной публики, то казалось, что хоронят простого мужика, такого же, как и все те, которые несли его" (Бобков, с. 355).
32 Пришелец "Похороны", "Киевские вести", 11 ноября 1910 г. Брюсов писал: "... похороны Толстого, в лесу, в уголку "Графского заказа", в присутствии всего трех-трех с половиной тысяч человек, были достойны Толстого... Или вернее, были достойны России" (Брюсов, 459).
33 То был не первый случай использования "Вечной памяти" на гражданских похоронах, и не в первый раз это песнопение так сильно воздействовало на души. Упомянув гражданскую панихиду по актрисе Комиссаржевской, прошедшую за год до того в одном из петербургских театров, киевский журналист отметил, что дотоле не бывало более волнующей церемонии. (Пришелец "Похороны", "Киевские вести", 11 ноября). Провожая Достоевского в последний путь по улицам Петербурга, толпа пела "Святый Боже", еще одно литургическое песнопение, но это не шло вразрез с каноном, поскольку Достоевского хоронили по христианскому обряду.
34 Брюсов, с. 457.
35 "Русская земля", 16 ноября 1910 г. Студенты были наказаны, а порядок - восстановлен.
36 "Телеграммы наших корреспондентов", "Новое время", 18 ноября 1910 г.
37 С. Ю. Витте "Воспоминания", т. 3, 1923 (цитата взята из "30 дней", 1928, № 9, с. 25).
38 Мейлах, 317.
39 Борей "Маленькие заметки", "Новое время", 12 ноября, 1910 г.
40 М. Меньшиков "Игра в пожар", "Новое время", 13 ноября 1910 г.
41 Неистовые шовинистически-антисемитские выпады Меньшикова продолжились три дня спустя, в статье под названием "Борьба за цивилизацию". Здесь он поднимал тему смертной казни, провозглашая ее оплотом цивилизации и заявляя, что евреи пользуются учением Толстого и фальсифицируют заветы Христа, чтобы "разоружить" и "обессилить" правительство. "Жидомасоны" уже покончили с телесными наказаниями, а теперь пытаются отнять у правительства последний бастион на пути преступности.
42 "Еврейские газеты - те еще откровеннее плюют на все его заветы. По уши завязнув в неразборчивом политиканстве, тщету которого изобличал покойный, они обратили память мудреца в предлог для пошлой площадной суматохи. Одинаково чуждые и церкви, и Толстому, они требуют его похорон по православному обряду и под предлогом благоговения к его памяти открыто спекулируют на повышении общественного недовольства". Кассий "В Толстовские дни", "Новое время", 16 ноября 1910 г.
43 "Вестник Европы", "Из общественной хроники", декабрь 1910 г.
44 "Вестник Европы" "Хроника - Провинциальное обозрение" декабрь 1910 г. стр (?) (ср. Меньшиков "Урок молодежи", "Новое время", 4 ноября).
45 "Вестник Европы", "Внутреннее обозрение", дек. 1910, с. 351.
46 С. И. Васюков "Популярность Толстого", "Международный Толстовский альманах", составитель П. Сергеенко, М., 1909, с. 17.
47 "Вестник Европы" "Из общественной хроники", декабрь 1910, с. 436-437.
48 Н. П. Харламов "Кончина Льва Толстого", "Наука и религия", № 11, 1985, с. 42.
49 Thomas Harrison "The Emancipation of Dissonance", (Berkeley: University of California Press, 1996), pp. 17-18.