• Авторизация
Дневник Gala-lucky Лента друзей - Дневник - Полная версия


ФРАГМЕНТЫ АВТОБИОГРАФИИ МАРКА ШАГАЛА 13-07-2017 23:12 к комментариям - к полной версии - понравилось!

Это цитата сообщения Bo4kaMeda Оригинальное сообщение

«МАМА, Я ХОЧУ БЫТЬ ХУДОЖНИКОМ». ФРАГМЕНТЫ АВТОБИОГРАФИИ МАРКА ШАГАЛА
Bo4kaMeda Свою автобиографию Марк Шагал называл «романом своей жизни». Художник написал ее до эмиграции — в Москве в 1922 году. Ее переиздавали несколько раз: сначала книга вышла в 1931 году в Париже, потом ее перевели на другие языки. На русском автобиография Шагала была выпущена лишь в 1994 году.
Марк Шагал. День рождения (фрагмент). 1915
О родном городе художника и его любимом Париже, об учебе и первых этюдах, о современниках и единственной музе — первой жене Шагала Белле Розенфельд. Читаем отрывки «романа жизни».
О ВИТЕБСКЕ
Мой грустный и веселый город! Ребенком, несмышленышем, глядел я на тебя с нашего порога. И ты весь открывался мне. Если мешал забор, я вставал на приступочку. Если и так было не видно, залезал на крышу. <...> И смотрел на тебя сколько хотел. Плетни и крыши, срубы и заборы и все, что открывалось дальше, за ними, восхищало меня. Что именно — вы можете увидеть на моей картине «Над городом». А могу и рассказать.
Марк Шагал. «Над городом»
Цепочка домов и будок, окошки, ворота, куры, заколоченный заводик, церковь, пологий холм (заброшенное кладбище). Все как на ладони, если глядеть из чердачного окошка, примостившись на полу.
О ПЕРВЫХ РИСУНКАХ
Мои этюды: домики, фонари, водовозы, цепочки путников на холмах — висели над маминой кроватью, но куда вдруг все они подевались? Скорее всего, их приспособили под половые коврики, — холсты такие плотные. <...> Мои сестрицы полагали, что картины для того и существуют, особенно если они из такой удобной материи. Я чуть не задыхался. В слезах собирал работы и снова развешивал на двери, но кончилось тем, что их унесли на чердак и там они заглохли под слоем пыли.
О ДРУГИХ ТАЛАНТАХ
Почему я пел? Откуда знал, что голос нужен не только для того, чтобы горланить и ругаться с сестрами? Так или иначе, голос у меня был, и я, как мог, — развивал его. Прохожие на улице оборачивались, не понимая, что это пение. И говорили: «Что он вопит как ненормальный?» Мечтал: «Пойду в певцы, буду кантором. Поступлю в консерваторию». Еще в нашем дворе жил скрипач. Не знаю, откуда он взялся. Днем служил приказчиком в скобяной лавке, а по вечерам обучал игре на скрипке. Я пиликал с грехом пополам. Он же отбивал ногой такт и неизменно приговаривал: «Отлично!» И я думал: «Пойду в скрипачи, поступлю в консерваторию». Когда мы с сестрой бывали в Лиозно, все родственники и соседи звали нас к себе потанцевать. Я был неотразим, с моей кудрявой шевелюрой. И я думал: «Пойду в танцоры, поступлю...» — где учат танцам, я не знал. Днем и ночью я сочинял стихи. Их хвалили. И я думал: «Пойду в поэты, поступлю...» Словом, не знал, куда податься. Больше всего я любил геометрию. Здесь мне не было равных. Прямые углы, треугольники, квадраты — чудный, запредельный мир. Ну а на рисовании мне не хватало только трона. Я был в центре внимания, мной восхищались, меня ставили в пример. Но на следующем уроке я снова падал с небес на землю.
О ПОИСКЕ ПУТИ
Слово «художник» было таким диковинным, книжным, будто залетевшим из другого мира, — может, оно мне и попадалось, но в нашем городке его никто и никогда не произносил. <...> Но однажды ко мне пришел в гости приятель. Обозрев картинки на стенах, он воскликнул: — Слушай, да ты настоящий художник! — Художник? Кто, я — художник? Да нет... Чтобы я... Он ушел, оставив меня в недоумении. В один прекрасный день (а других и не бывает на свете), когда мама сажала в печку хлеб на длинной лопате, я подошел, тронул ее за перепачканный мукой локоть и сказал: — Мама... я хочу быть художником. Ни приказчиком, ни бухгалтером я не буду. Все, хватит! Не зря я все время чувствовал: должно случиться что-то особенное. Посуди сама, разве я такой, как другие? На что я гожусь? Я хочу стать художником. Спаси меня, мамочка. Пойдем со мной. Ну пойдем! В городе есть такое заведение, если я туда поступлю, пройду курс, то стану настоящим художником. И буду так счастлив! — Что? Художником? Да ты спятил. Пусти, не мешай мне ставить хлеб. — Мамочка, я больше не могу. Давай сходим! — Оставь меня в покое. И все-таки решено. Мы пойдем к Пэну. Один из всех учеников Пэна, я пристрастился к фиолетовым тонам. Что это значило? С чего взбрело мне в голову? Пэн был так поражен моей дерзостью, что с тех пор я посещал его школу бесплатно.
Но наконец все взорвалось. Захватив двадцать семь рублей — единственные за всю жизнь деньги, которые отец дал мне на художественное образование, — я, румяный и кудрявый юнец, отправляюсь в Петербург вместе с приятелем. Решено! <...> На отцовские расспросы я, заикаясь, отвечал, что хочу поступить в школу и-искусств...
Поступить в школу Бакста, постоянно видеть его — в этом было что-то волнующее и невероятное. Бакст. Европа. Париж. Уж он-то меня поймет, поймет, почему я заикаюсь, почему я бледный и грустный и даже почему пишу в фиолетовых тонах. Наверно, я вообще не поддаюсь обучению. Или меня не умели учить. Недаром же еще в средней школе я был плохим учеником. Я способен только следовать своему инстинкту. <...> Не поняв, в чем причина моей неудачи, я решил дать себе свободу и попытаться сбросить ярмо. <...> Новую работу я сделал, отбросив все правила. Подошла пятница. И Бакст похвалил этюд. Даже повесил его на стену в знак особого поощрения. Я бродил по улицам, искал чего-то и молился: «<...> Яви мне мой путь. Я не хочу быть похожим на других, я хочу видеть мир по-своему». И в ответ город лопался, как скрипичная струна, а люди, покинув обычные места, принимались ходить над землей. Мои знакомые присаживались отдохнуть на кровли. Краски смешиваются, превращаются в вино, и оно пенится на моих холстах.
О ПАРИЖЕ
Подо мной Париж! Мой второй Витебск! В Париже я всему учился заново, и прежде всего самому ремеслу. Повсюду — в музеях и выставочных залах — делал для себя открытия. <...> Никакая академия не дала бы мне всего того, что я почерпнул, бродя по Парижу, осматривая выставки и музеи, разглядывая витрины. Но легче всего мне дышалось в Лувре. Меня окружали там давно ушедшие друзья. Их молитвы сливались с моими. Их картины освещали мою младенческую физиономию. Я как прикованный стоял перед Рембрандтом, по многу раз возвращался к Шардену, Фуке, Жерико.
То была одна из ячеек «Улья». Так называлась сотня крошечных мастерских, расположенных в сквере возле боен Вожирар. <...> Я сидел один, перед керосиновой лампой. Кругом картины, холсты — собственно, и не холсты, а мои скатерти, простыни и ночные сорочки, разрезанные на куски и натянутые на подрамники. Войти просто так ко мне нельзя. Нужно подождать, пока я приведу себя в порядок, оденусь, — я работал нагишом. Вообще терпеть не могу одежду и всю жизнь одеваюсь как попало. Картин моих никто не покупал. Да я и не надеялся, что их можно продать. А я-то до войны раздавал свои работы направо-налево, сотни четыре разбросано в Германии, Голландии, в Париже. Ну и ладно. По крайней мере, коль скоро картины достались людям даром, они не поленятся повесить их на стенку. «Теперь ваши краски поют». То были последние слова, сказанные Бакстом-учителем бывшему ученику.
ОБ ИСКУССТВЕ
Мое искусство не рассуждает, оно — расплавленный свинец, лазурь души, изливающаяся на холст. Долой натурализм, импрессионизм и кубореализм! Они скучны мне и противны.
О БЕЛЛЕ
Она молчит, я тоже. Она смотрит — о, ее глаза! — я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы и она знает обо мне все: мое детство, мою теперешнюю жизнь и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, черные! Это мои глаза, моя душа. Только открыть окно — и она здесь, а с ней лазурь, любовь, цветы. С тех давних пор и по сей день она, одетая в белое или в черное, парит на моих картинах, озаряет мой путь в искусстве. Ни одной картины, ни одной гравюры я не заканчиваю, пока не услышу ее «да» или «нет». Одна ты осталась со мной. Одна ты, о ком не скажу и слова всуе. Я смотрю на тебя, и мне кажется, что ты — мое творение.
Белла с белым воротником, 1917
О ШКОЛЕ ИСКУССТВ
Вместо того чтобы спокойно писать, я открываю Школу искусств и становлюсь ее директором, или, если угодно, председателем. — Какое счастье! «Какое безумие!» — думала моя жена. Улыбающийся нарком Луначарский принимает меня в своем кабинете в Кремле. <...> Я сразу понял, что мое искусство не подходит ему ни с какого боку. — Только не спрашивайте, — предупредил я Луначарского, — почему у меня все синее или зеленое, почему у коровы в животе просвечивает теленок и т. д. Пусть ваш Маркс, если он такой умный, воскреснет и все вам объяснит.
О СОВРЕМЕННИКАХ
На собрании поэтов громче всех кричал Маяковский. Друзьями мы не были, хотя Маяковский и преподнес мне одну свою книгу с такой дарственной надписью: «Чтобы так шагал, как Марк Шагал». Он чувствовал, что мне претят его вопли и плевки в лицо публике. Зачем поэзии столько шуму? Мне больше нравился Есенин, с его неотразимой белозубой улыбкой. Он тоже кричал, опьяненный не вином, а божественным наитием.
ОБ ЭМИГРАЦИИ М. Шагал с дочерью Идой
Текст: Диана Тесленко
culture.ru .
вверх^ к полной версии понравилось! в evernote


Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.

Дневник ФРАГМЕНТЫ АВТОБИОГРАФИИ МАРКА ШАГАЛА | Gala-lucky - Дневник Gala-lucky | Лента друзей Gala-lucky / Полная версия Добавить в друзья Страницы: раньше»