С детства у меня было три дома.

Мой дом.

Филармония.

Кировский (сейчас Мариинский) театр.

Мариинский театр до сих пор одно из любимых моих мест.

Я страдаю хронической бессонницей.

Нигде так хорошо не поспать, как в Мариинском театре.

Больше там делать нечего – театр в кризисе. Очень крепкие певцы-компримари, отличный оркестр.

Конечно, приезд, например, Гулегиной или появление на сцене Бородиной – это всегда событие. Но ведь не каждый же день такое бывает.

Музыкальная культура, как мне кажется, определяется повседневностью, средним уровнем.

Недавно пошел в Филармонию – чего греха таить, на свидание. С дивной девушкой, у которой и имя-то Любовь. Актриса – а ведь ненавижу театр. Импринтинг – моя первая краля сбежала от меня, окунувшись в омуты театральной суеты.

Любовь волшебная.

Что в программе? Да ничего страшного. Две сюиты Грига из «Пер Гюнта». Первый концерт Чайковского в исполнении Бориса Березовского. Японец какой-то дирижирует, имя ничего не говорит, это вам не Озава.

Шел на свидание, а попал на фантастический концерт. Такого звучания ЗКР я не слышал со времен Чакырова.

Когда-то давно было удивительное переживание. Крайне редко бывает, чтобы в один месяц в Филармонии дважды звучало одно и то же крупное произведение. Пятая симфония Чайковского.

Это был 1991 год, лето.

ЗКР.

 На сцене был прославленный российский дирижер, отменный знаток вин.

Это был Чайковский на хорошем крепком уровне.

А потом – та же симфония – Эмил Чакыров. Тот же оркестр, те же музыканты.

Их как-то подменили? Что сделал болгарин? Я хорошо помню ЗКР Мравинского – уверяю, даже он  так не звучал у него. Это был июнь, а в августе, кажется, Эмил умер. Совсем молодым. В России это стало его последним выступлением, но таким, что и спустя столько лет я слышу каждый такт этой Пятой.

...Говори, память.

1990. Я помню прекрасно – первый год моей работы в Институте культуры. В Филармонию приехал пианист Валерий Афанасьев. Он сделал перфоманс из «Картинок с выставки». После чего стал исполнять произведения каких-то современных авангардистов.

Черт знает их имена, хотя программка где-то у меня лежит.

Это был чистый авангард.

Солист тренькал руками по струнам рояля, кулаками стучал по клавишам.

Одну из композиций он закончил, упав со стула, и последний аккорд был взят правой ногой.

Бабки, которые неделю готовились к походу в культурное пространство, были в шоке. Они шикали, свистели, терли ногами по полу.

Делали из программок самолетики и отправляли на сцену. Для них это была катастрофа – разрушался Союз, а тут и Святая Святых под угрозой – Большой зал.

Мне это, конечно, было смешно, я люблю Афанасьева.

Валерий сиял от счастья – кажется, такую реакцию он и ждал.

Филармония не боится смелых экспериментов.

Филармония – это живая история музыки, история всей нашей культуры.

Давно ушли Рихтер, Гилельс, дивный Стасик Нейгауз, сотни и сотни блестящих музыкантов.

Филармония не перестает жить.

Это своеобразный Остров искусств в Петербурге.

Так вот и японец – а что он сделал с оркестром? Я потом подходил к музыкантам – спрашивал, что было?

Они разводили руками – ничего не понять, но было волшебство.

Недавно в Филармонии давал концерт Люка Дебарг.

На конкурсе Чайковского его выступление стало сенсацией.

Мы шли на чудо, а концерт оказался обычным для Филармонии – крепким,  в высшей степени профессиональным, но волшебства не было.

Со мной была одиннадцатилетняя дочка моего друга.

Ее учат музыке.

Учат в советском формате.

Естественно, ребенок ненавидит музыку и все Филармонии. Сказала, два года ее ноги тут не будет.

Понять можно — наши музыкальные школы — это школы ненависти к музыке.

Я взял интервью у Дебарга, мы очень интересно пообщались. Я был с переводчиком, симпатичным Александром. А Дебарга так любят в России, что он стал учить русский язык, и уже довольно сносно на нем общался.

Я спросил его, какая у него любимая соната Бетховена. Он замахал руками: «Все, все!!»

Я на секунду задумался – и мысленно с ним согласился. Некоторые сомнения у меня вызывала 31-я. Но я понимал, что что-то еще могу не понимать.

Мишенька, мой дорогой, объясни мне, что и как.

Пока мы общались, звучала какая-то музыка.

Уходя, мой приятель-переводчик Александр сказал – а твоя деваха-подросток играет на сцене.

Бог мой, бог мой!

Эта сцена, которая видела всех самых  крупных музыкантов и прошлого, и современности!

Взойти в темноте на главный музыкальный алтарь города, сесть за лучший в городе рояль???? И блямкать на нем???

Ну, здравствуй, племя младое, незнакомое.

Крайне рад, что тебя не растерзали призраки – ну кого? Ну, например, Чайковского или Караяна.

Ты везунья, моя красавица.

Моя жизнь – это и Филармония.

Если взять два листа – написать на одном, кого я там слышал и видел, а на другом – кого нет? Будет изрядный список— первый, и почти чистый лист — второй.

Я живу там с 11 лет.

В юные годы я там бывал по три-четыре раза в неделю.

Кого я там слышал?

Ответ: а всех. Вот Евгений Александрович.

Вот Маурицио.

И еще сотни и сотни великих или просто выдающихся…

…Я служил в армии и был правой рукой командира. Я мог выписывать увольнения – всем, кроме одного человека.

Им был я.

Ужас возвращения из моего дивного дома в убогую казарму – был непередаваемым.

Мне такое счастье было не нужно.

1986 год.

В Питер приезжает Горовиц.

Ого. Вы понимаете – Горовиц!

Я оставил командиру записку: ушел в самоволку, буду ночью.

Поехал домой, переоделся и отправился в Филармонию. Понятно, концерт был фантастическим.

…Господи, сколько мата услышал я наутро!

А чего командир сделает? Я же его правая рука был совершенно незаменим.

Армия прекрасно научила жить комфортно даже в очень конфликтном дискурсе.

Вот, кстати, хороший философический вопрос.

А надо ли быть хорошим?

Я был сверххорошим сержантом, помощником командира.

Согласно традиции, лучших отпускают первыми, бандитов последними. После приказа. А меня не отпускают.

– Булыгин, пока не подготовишь себе смену, не отпущу.

Я лишен амбиций. Всего-навсего  перфекционист.

Работаю на результат. Только на высший результат.

И только это дает мне чувство жизни. 

Надо ли?

…И вновь мысленно я переношусь в Филармонию.

В числе самых роскошных воспоминаний.

Свиридов представляет новую версию «Отчалившей Руси», он за роялем.

Поет Образцова – я не ее поклонник.

Но это было что-то сверхъестественное.

Наверное, ни один концерт так не запал в мою душу — сейчас он вышел на диске, но мне его слушать не надо — я помню каждый звук.

Позднее в Филармонии исполнял этот же цикл Хворостовский.

Но там самым интересным для меня были два момента.

Я сидел в метре от Свиридова.

Батеньки! Свиридова!

А за роялем был Миша Аркадьев – музыкант, философ, мой друг, исполнитель, по музыкальной силе превосходящий самого солиста.

Личность невероятная. Куда больше, чем музыкант.

Я вспоминаю самые счастливые моменты жизни – и в первом ряду это приход Миши Аркадьева в мой дом в Озерках.

С мороза, с жуткого минуса – он приходит – и рояль живет под его руками.

Аркадьев не успевает даже раздеться.  

– Миша, как у тебя двигаются пальцы – с мороза-то?

Смеется в ответ.

…Говори, память.

Я вспоминаю выступление в Филармонии моего любимого Кауфманна. 

По окончании концерта 

он как рождественская елка – 

увешан детьми, тетками, сияет.

А ведь концерт делал не только он. 

За роялем был Хельмут Дойч.

После концерта я не пошел к Йонасу. 

Я пошел к Дойчу – он курил один на балконе.

 – Хельмут, - говорю – это что?

Он смеется.

– Да дело привычное. Порядок.

Уверяю – такого звука, как у Хельмута, я не слышал уже очень давно.

А ведь кого слышал?

…Говори, память.

1997 год, июль. Утро. Я стою в филармоническом магазинчике, болтаю с крошечным бородатым Юрием Павловичем (сказали, что он умер, печальный факт).

 И тот говорит:

 – Леша (а уже был не сезон, Филармония отдыхала), Леша, сегодня Рихтер будет.

Никаких афиш.

Вечером я был в Большом зале – клянусь, такого скопления людей не видел там за всю историю моих визитов в Филармонию, а это все же сорок лет жизни.

Этих людей собрало одно лишь «сарафанное радио».

Теофилыч был проездом из Германии, где он лечился, и неожиданно решил дать концерт в Питере – причем здесь он играл всегда в Малом зале, а в этот раз  – в Большом, при выключенных люстрах.

Похоже, это было его последнее выступление в России. Он умер в начале августа, через несколько недель. Интересно, в связи с тем, что концерт был необъявленным, в биографии Рихтера о нем нет упоминаний.

Я слышал и видел Рихтера!

Интересно представить, кого слышал и видел сам Рихтер.

…Филармония сейчас – это остров искусств.

Ей везет. Она в надежных руках.

Многим там заправляет Евгений Петровский – музыкант и опытный  администратор, которого, кажется, любит весь Питер – во всяком случае, та его часть, которая посещает Филармонию.

Каждый концерт не может быть гениальным.  

Но «средний», проходной уровень – в Филармонии это отнюдь уровень не средний.

…Я сейчас выбираюсь в два места: либо за границу,

либо в Филармонию.

Я человек очень скверного характера.

…Недавно приезжала в гости дивная пианистка Алена Аренкова.

Она чудесно играла на моем рояле, мой друг пел.

Потом она подозрительно посмотрела на меня и сказала:

— Черт, я же забыла, Леша, что при тебе нельзя играть. Играть в твоем доме можно только гениально.

Неправда. Я вполне допускаю нормальное профессиональное исполнение, но вот чего не прощаю, так это откровенной халтуры.

Я не сторонник одних лишь гениев.

Я всегда поддерживаю крепкий средний уровень – возможно, он и есть культура.

При всей невыносимости, при всем моем крайне скверном характере, я могу сказать, что в городе есть лишь одно культурное пространство, если говорить о музыке, где мой отвратительный нрав не может развернуться. Где музыка живет на уровне высочайшем, или крепчайшем «среднем» (слово беру в кавычки, потому как это как раз не средний, если так судить).

В  Филармонии средний уровень в полушаге от высочайшего.

В этом смысле уникальное место, как бы отделенное от иного культурного мира Петербурга.

Мой второй дом, Филармония, остров искусств.

Музыкальный остров сокровищ.