Как почти любой выдающийся писатель, Александр Валентинович Амфитеатров в детстве и юности прошел период "романтической графомании".
В зрелые годы он с улыбкой смотрел на собственные младенческие писания, породившие, к тому же, множество занятных ситуаций.
Об одной из них он рассказывает в воспоминаниях о Чехове, с которым был очень близок.
Будучи подростком, Амфитеатр написал "романтическую поэму" "Демон". Публиковать не стал. И вот что было дальше.
"Была у меня юношеская поэма "Демон". Напечатать теперь под псевдонимом "начинающего поэта" - пожалуй, имела бы успех, потому что байронического богоборчества и треска мировой скорби, столь ныне опять модных, напихано в нее было - конца-краю нет! Но в 80-х годах стихи были еще не в авантаже, и прослыть лириком, а уж тем паче автором поэмы - большой поэмы, всерьез написанной поэмы - было как-то жутко и неловко. Поэтому "Демон" мой лишь украдкой печатался в провинциальных изданиях - отрывками и под разными названиями. Имени "Демон" я так и не посмел ему дать: слишком велика казалась претензия. Тем более что - был-таки грех! - хотелось поправить Михаила Юрьевича и сделать нечистого более стойким и логичным революционером, чем лермонтовский Демон, а его смертную пассию (она у меня итальянка была) более духовною и идейно развитою девицею, чем лермонтовская дикарка, грузинка Тамара. От московских товарищей, молодых писателей, я "Демона" скрывал, как некий грех тайный. Но однажды Антон Павлович, в то время уже известность после "Степи" и пушкинской премии, встречает меня на Петровке и с места в карьер, кажется, даже не поздоровавшись, говорит ироническим басом:
— Слушайте, Лермонтов, почему же вы Демонов пишете, а грамотным людям не показываете?
— О, черт! вот сюрприз! Вы-то откуда узнали?
— Приезжий армянин из Тифлиса рассказал. Для Тыплыз пишешь, дюша мой? Послушайте же, Михаил Юрьевич, это с вашей стороны таинственно и нехорошо...
В конце концов отправились мы в Татарский ресторан (был такой в Петровских линиях), и там, за пивом, я должен был продекламировать Чехову "избранные места". Он слушал с величайшим вниманием, воистину достойным лучшей участи.
Потерпев полное любовное крушение, разбитый по всему фронту, мой Демон произносил над прахом своей погибшей возлюбленной весьма трогательный монолог, в котором, между прочим, имелась такая аттестация:
Была ты, Как изумруд, душой светла!
Чехов оживился:
— Как? что? как?
— "Как изумруд, душой светла..."
— Послушайте, Байрон: почему же ваш Демон уверен, что у нее душа - зеленая?
Рассмешил меня - и стих умер. А после сказал:
— Стихи красивые, а что не печатаете, ей-ей, хорошо делаете, право... Ни к чему все эти черти с чувствами... И с человеками сущее горе, а еще черти страдать начнут.
— Так символ же, Антон Павлович!
— Слушайте: что же - символ? Человек должен писать человеческую правду. Если черти существуют в природе, то о чертях пусть черти и пишут.
Каламбура своего насчет души Чехов не забыл. Несколько лет спустя застал я его в лютом споре с издателем покойного "Артfиста", Ф.А. Куманиным, об одной актрисе, до сих пор не совершенно вышедшей из моды, а тогда только начинавшей делать карьеру с большим рекламным шумом и самохвальством-модерн, тоже еще необычным и диким в те смирные времена. Куманин заступался за артистку. Антон Павлович жестоко над нею издевался:
— Послушай же, она просто отсыревшая фагот с засоренными клапанами.
— Согласитесь, Антон Павлович, что (Куманин назвал роль) она играла с душою? Александр Валентинович! - обратился он ко мне. - Поддержите меня: ведь слышна душа? ведь не без души актриса?
— Нашли, на кого ссылаться, — прогудел Антон Павлович. — Я ему не поверю: он думает, что у женщин зеленые души".