Бабушка
Бабушка моя – Аполлинария Ивановна Смирнова (в девичестве Витевская), дедушка – Иван Васильевич Смирнов (его я совсем не помню, знаю только по рассказам мамы и бабушки) – родители моей мамы. Жили они в Самаре. Мама родилась в Крепости Кондурча Самарской губернии.
Бабушка Анисья Ивановна (?) и дедушка Георгий Прохорович Фомичёвы – родители отца, жили в Саратове, потом в Ленинграде. Папа родился в Саратове. Бабушку Анисью видела только однажды в Ленинграде, когда родители со мной приезжали туда в гости к родным папы.
Отец мой работал на КАТЭКе. Мать – в АГЛОСе химиком-лаборантом.
Мама, папа и я приехали ив Красновишерска в Куйбышев в 1936 году, когда местные жители уже успели привыкнуть к новому названию своего города, но по-прежнему называли себя самарцами. Здесь жили мои бабушка с дедушкой – мамины родители и их дети – мамина сестра Елена и братья Николай и Венедикт. Часто бывала у нас их двоюродная сестра Антонина Доброхотова. Сестры были очень дружны и говорили о себе, что они как чеховские три сестры.
В моих первых воспоминаниях наша семья – это мама, папа. бабушка и я. Бабушка – главная, потому что она мамина мама. Бабушка была почти главным человеком в моей детской жизни. Конечно, главной для меня была мама, но мама обычно была на работе, а бабушка почти всегда со мной. Я донимала её просьбами рассказать о ней самой, о моей маме и вообще – откуда мы.
«Свою маму не помню, она очень рано умерла во время эпидемии. Помню только, что, когда она умерла и её понесли обмывать, на пол упала длинная чёрная коса. Отец мой был пьяница, а твой дедушка добрый человек», – говорила бабушка. – Твоя мама раньше тоже была маленькой, как ты. Ты должна быть хорошей послушной девочкой. Вырастешь – всё поймёшь».
Она рассказывала, что у нас есть или были ещё родственники: мамин папа – мой дедушка Иван Васильевич, мамины братья и сестры – дети бабушки. Бабушка рассказывала мне, что у неё было семеро детей – моя мама Лида и тётя Лена, дяди Лёня, Коля, Вена и Серёжа. Был у неё ещё сын Женя, но он рано умер совсем молодым. Она объяснила мне, что у моего папы тоже есть родные, но они далеко, в Ленинграде.
Бабушка умела всё: мыть полы и посуду, стирать бельё и гладить его деревянным рубелем или тяжелым чёрным утюгом с раскалёнными углями внутри; она умела прясть, вязать, шить.
Дедушку я не помню. Мама рассказывала, что он очень любил меня, нянчился со мной, радовался моим первым шагам, первым словам, а я вот ничего не помню.

До войны
Мы – мама, папа, бабушка и я жили на первом этаже четырёхэтажного кирпичного дома, построенного для рабочих завода КАТЭК. По воспоминаниям мамы, ещё раньше мы жили в Серых домах и ей там не нравилось. Я этого совсем не помню.
Папа учил меня помнить свой адрес: 5-я просека, дом литер Б.
Наш дом стоял лицом к трамвайной линии. Подъезды в доме были сквозные, с выходами на две стороны, в сторону трамвайной линии и в сторону Волги. Напротив окон нашей комнаты был какой-то сад за забором, может быть, чья-то дача. Рядом стоял новенький деревянный домик с высоким крыльцом, а вдоль нашего большого дома росли несколько клёнов.
В квартире рядом с нами жила ещё одна семья – муж с женой. И ещё в одной комнате соседка Лиза, её все так звали и я тоже. Она часто приглашала меня к себе. Мне нравилось бывать у неё. Поражал граммофон с большой золотой трубой, на комоде стояли какие-то флакончики, коробочка с пудрой, маленькое золотисто-желтое яичко с голубой незабудкой на боку.
В нашей комнате помню стол у окна, кровать родителей, обитое красной материей старое дедушкино кресло, дедушкины большие настенные часы с боем, с двумя свисающими на цепях тяжёлыми медными гирями, которые для завода нужно было подтягивать, кажется, раз в неделю. Кресло потом заменил письменный стол с лампой под зелёным абажуром, над которым и висели эти чудные часы. На светло-золотистом циферблате часов по кругу стояли какие-то непонятные чёрные палочки. Бабушка сказала, что это римские цифры. «Бывают римские, вот как на этих часах, бывают арабские, ну, русские, можно сказать», – объясняла она и учила меня узнавать по часам время.
Поперек комнаты стоял шифоньер, который отгораживал бабушкину кровать, покрытую тонким мягким желтым с синими полосами одеялом. На полках узкого отделения шифоньера стояла посуда, в широком отделении висела одежда.
У бабушки над кроватью в углу была икона, вплотную рядом с кроватью стояла какая-то то ли тумбочка. то ли этажерка с церковными книгами, в которых мне нравилось рассматривать цветные картинки. Бабушка иногда шепотом читала их и не очень охотно показывала – говорила, что мне рано и я не пойму. Она верила в Бога, говорила, что Бог накажет за недобрые дела. Но мне рано всё знать.
Бабушка кормила меня, шила мне платья, мыла пол, учила одеваться и убирать на место игрушки. Она была рукодельница: пряла из шерсти пряжу (у нас была прялка), вязала варежки, чулки, носки, шила мне и себе платья. Помню, сшила мне даже пальто из какой-то старой жёлтой вещи, отделала его кусочками серого беличьего меха, вышло красиво. Мне пальто понравилось, и я немедленно отпросилась погулять. Бабушка через несколько минут вышла, увидела меня, скачущую в новом пальто по лужам, в сердцах шлёпнула и потащила домой застирывать мокрые грязные пятна.
Иногда мы бабушкой гуляли. Помню, как осенью собирали красивые кленовые листья.
Помню одну прогулку с папой. Я была уже большая девочка, но мне хотелось поехать в коляске. Была у нас такая плетёная из тонких коричневых прутьев коляска, похожая на ванночку. Взрослые надо мной посмеялись: «Ты уже большая». Думаю, что тогда мне было года три. Прогулка понравилась. Мы шли вдоль просеки к Волге. Вокруг были большие деревья. Папа тихонько насвистывал, потом поднял с земли прямую палочку и красиво спиралью вырезал на ней кору.
Я часто просила маму и бабушку рассказывать или читать мне сказки, любила, чтобы мне читали книжки. Первая сказка, которую я помню, была о колобке, потом о лисе и журавле, «По щучьему веленью». В доме была толстая синяя книжка сказок, собранных Алексеем Толстым. Я не знала имён Чуковского, Маршака, Барто но мне читали, книжки про Айболита, про Федорино горе, про Муху-цокотуху, про дядю Степу, про рассеянного с улицы Бассейной. Мне нравился и рассказ из «Мурзилки» о коте Ваське, который спас красноармейцев, съев отравленную белофиннами сметану. Очень рада была, что кота спасли.
Помню большую потрёпанную книжку стихов для детей с красивыми виньетками, сохранившуюся со времён маминого детства. Первые стихи, которые мне запомнились:
Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало…
И ещё:
Ласточки пропали,
А вчера зарей
Всё грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой…
Много позже я узнала имя автора – Афанасий Фет. Маме очень нравилось стихотворение Алексея Толстого о колокольчиках. Мне тогда запомнилось только его начало:
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Тёмно-голубые?
И о чём звените вы
В день весёлый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Мама вообще почему-то любила грустные стихи и песни, такие как «Не для меня придёт весна», «Сижу за решёткой в темнице сырой», хотя сама она говорила, что любит оперетту и мелодраму.
Тогда, в моём раннем детстве остались мамины воспоминания о том, как она впервые увидела моего папу в столовой Красновишерского целлюлозно-бумажного комбината, как ходили они на Полюд. Я спрашивала, что такое Полюд, мама объясняла, что это гора на Вишере, а Вишера это река на Урале.
Мы приехали в Куйбышев из Красновишерска. В Красновишерске я родилась. Из Красновишерска в Куйбышев мы плыли на пароходе. Мама вспоминала, что вместе с нами на пароходе были дети дяди Лёни и тёти Нины из Перми (тогда город Молотов), мои двоюродные сестра Тамара и брат Женя. Я тогда была ещё совсем маленькая, и Тамара с Женей удивлялись, какие у их двоюродной сестрёнки маленькие ручки и ножки.
Конечно, это мамины воспоминания, которыми она делилась со мной, думая, что я всё забуду или ничего не пойму. Мне больше никогда не пришлось встретиться с Тамарой и Женей. Во время войны восемнадцатилетнего Женю взяли на фронт. Тамара, как я позже узнала, работала в Волжском, она переписывалась с тётей Леной.
Когда я повзрослела, мама ничего не рассказывала о прошлом, говорила, что мне рано знать и я не пойму. Как-то вечером мы остались с ней вдвоём, папа учился вечерами в станкостроительном техникуме, и бабушка ушла куда-то. И мама вспоминала, как в Красновишерске уже беременная мною она чистила котлы на заводе, как однажды зимой несла домой воду в вёдрах, поскользнулась и упала, и я родилась с синяком на переносице. Рассказывала, что в морозы папа дома жарко топил печь, что была у меня нянька Григорьевна, которая просила взять её с нами, когда мы уезжали в Куйбышев…
Мама рассказывала, что работала на Красновишерском целлюлозно-бумажном комбинате, но никогда не говорила, что работали там заключенные Вишерлага. Наверное, она собиралась потом что-то рассказать и объяснить. Но впоследствии обстоятельства сложились так, что она решила, что можно и не рассказывать.
Довоенное детство вспоминается фрагментарно.
…Помню к нам приходила тётя Надя. Однажды я видела, как при встрече они с бабушкой обнялись и долго плакали. Ещё помню приход её к нам с внуком Димой. Он был уже большой мальчик, ему было одиннадцать лет, а мне тогда было года четыре. Наверное, тётя Надя была женой бабушкиного брата Василия Ивановича Витевского.
…Как-то мама с бабушкой ушли вдвоём, а меня отвели к молочнице, жившей не очень далеко от нас в деревянном доме. Я почему-то отчаянно плакала и не хотела пить парное молоко. Мне казалось, что меня бросили навсегда.
Много лет спустя мама говорила, что они с бабушкой ездили на Кряж, к тюрьме, где, как им сказали, был тогда мой дед. Мама говорила, будто им показалось, что они где-то вдалеке видели дедушку. Будто бы он брёвна какие-то носил. «А, может, нам показалось, – говорила мама, – далеко было».
В детстве мне многого не полагалось знать и потом приходилось сопоставлять крупицы воспоминаний, нечаянно услышанные обрывки разговоров взрослых с известными фактами, чтобы что-то понять. О чём-то догадывалась.
…Новый год. Взрослые говорили, что вот теперь разрешили праздновать новый год. В нашей комнате появилась ёлка, украшенная пикой, блестящими шариками и бусами, яркими флажками. Под ёлкой стоял белый мягкий Дед Мороз, рядом с ним тоже мягкая белая снегурочка с муфточкой; на ветках висели золотые и серебряные орешки, сидела маленькая коричневая обезьянка из хрупкого стекла. Были и свечи, но мама их убрала, чтобы не зажигали и не случился пожар. Приходили какие-то взрослые гости, но не наши родственники. Не помню, чтобы были дети, но именно для детей мама сняла с ёлки очень понравившиеся мне маленькие сумочки с золотыми цепочками, голубую и желтую.
Иногда по воскресеньям к нам приходили в гости родственники мамины сёстры тётя Лена и тётя Тоня, жена дяди Коли тётя Галя. Приезжали из Курумоча дядя Серёжа с тётей Ниной и их сыном Юрой, моим двоюродным братом. Дома у них оставалась маленькая дочка Галя. Юре у нас очень понравилось, и он не хотел уезжать домой.
Однажды я простудилась, у меня заболели уши, Известный самарский доктор Финк делал мне операцию на барабанной перепонке. Я операцию не помню, это мама рассказывала. Помню только, что ухо очень болело, оно у меня с тех пор плохо слышит.
Меня часто отпускали на улицу поиграть с детьми. Дети играли около дома, Бегали наперегонки, съезжали по перилам крыльца деревянного дома, собирали осколки посуды, выковыривая их из земли. Особенно мы ценили тёмно-синие с золотым рисунком кусочки фарфора. У кого-то был трёхколёсный велосипед – предмет всеобщей зависти. Помню, мы с мамой видели велосипед в магазине, он стоил 33 рубля. Мама сказала, что нам не по карману.
Родные меня баловали, особенно дядя Коля с тётей Галей.