Моя мамочка, роскошная красавица с полотен Кустодиева, вышла замуж за моего отца в 1966-м году, учась на первом курсе художественного института. Отец, вопреки стереотипам и прогнозам, любил её всю жизнь. От этого замужества родные мою маму поначалу отговаривали: «Не торопись, институт закончи, на работу устройся, вступи в союз художников, тогда выходи, хоть за чёрта лысого!», «Артисты друг с другом не уживаются. Один из пары должен крепко стоять на земле обеими ногами!» Был ещё жив мой строгий дедушка, и он ворчал: «Зачем тебе этот лохматый нужен?! Тоже мне, художник Ляпин!», но брак состоялся, и никто потом об этом ни разу не пожалел.
Действительно, бородатый, кучерявый и вихрастый отец с большими руками, развитой мускулатурой, широким носом и большими губами, внешне напоминал первобытного человека, но на самом деле он был очень добрым, умным и весьма успешным художником, умел зарабатывать, и мы неплохо жили. Занимался папа, в основном, мозаикой. В те годы у художников было достаточно заказов. Монументалисты были востребованы. Мозаики украшали даже автобусные остановки на пригородных шоссе! Сграффито, фреска и мозаика были нужны везде – в школьных и заводских столовых, на стенах домов в разных городах или посёлках городского типа, школ, библиотек, больниц, вокзалов, заводов, фабрик и кинотеатров, домов и дворцов культуры во всяких провинциальных городках, а также птичников, свинарников, коровников колхозов-миллионеров и обычных колхозов, даже в детских садах, роддомах и пионерских лагерях. И это по всему СССР! И отец часто в такие командировки катался, и в Среднюю Азию ездил (особенно часто), и на Кавказ, и на Дальний Восток, и в Сибирь… Возвращению отца мы всегда несказанно радовались. Мама и бабушка накрывали праздничный стол. Я не отходил от отца – всё время лез к нему на колени, пока был маленький. Каждый раз папа привозил из своих командировок всякие диковинки (в то время это считалось чем-то невиданным и несказанно прекрасным) мёд, восточные сладости, вкуснейший сыр, местные вина, сухие фрукты – инжир, хурму, а также, свежие дыни, гранаты, грецкие орехи, вяленную рыбу, бастурму, всяческие национальные горшки, блюда, кувшины, пиалы, чашки, потрясающие платки да ковры, вышитые полотенца, красовавшиеся потом в натюрмортах, которые любили писать мои родители, а также, всевозможные элементы народных костюмов – тюбетейки всякие, киргизские войлочные шапки, сапоги, яркие узбекские платья, украинские вышитые сорочки, парчу, овечьи и лисьи шкуры…
Папа мой был очень талантлив. Рисовал и писал красками, как Бог, да и мозаики клал великолепные. Он делал просто восхитительные мозаики! Как правило, его любимыми темами было: «материнство» (его молодые матери с пухлыми младенцами были похожи на мою маму, которую он часто использовал как модель), «изобилие земли» (обязательно с мастерски отрисованными, мощными, мускулистыми коровами, бугаями-производителями, конями-битюгами, рогатыми баранами и налитыми свиньями), а самое главное - «молодость мира» – юные, тонкие и пластичные девицы и парни с кобылами и жеребятами резвятся у реки и что-нибудь вроде того. Делал он их просто виртуозно. Спустя полвека я ездил по тем местам, где работал отец, с фотокамерой и не смог сдержать слёз от незаслуженной обиды. Много его дивных мозаик не сохранилось. Либо они находятся в плачевном состоянии – сильно повреждены. Разорены были колхозы и пионерские лагеря, в Прибалтике, Средней Азии, Белоруссии, на Украине, в Молдавии и на Кавказе, так как теперь это иностранные государства, и наверняка многие работы отца были безжалостно уничтожены из-за борьбы с памятью о коммунистическом прошлом. Разве что, в библиотеках, больницах, школах и санаториях сохранились его монументальные панно. Некоторые автобусные остановки целы, правда, нередко горе-граффитчики награждали папиных космонавтов, футболистов или сталеваров «писюнами».
Видал я нечто неожиданное, похожее на Божье чудо, сфотографировал и привёз показать старенькому папе. Его лучшая мозаика жива. В чистом поле на стене какого-то здания бывшего посёлка при богатом колхозе. Теперь ни колхоза, ни посёлка. А дом как стоял, так и стоит, радуя глаз «молодостью мира». Гибкие подростки купают лошадей, девушки задумчиво плетут венки на берегу… голенькие ребятишки плескаются в реке, а с ними резвится собачка. Единственная работа, где собачка осталась. Папа всегда рисовал какую-нибудь собачку, гусыню или кошечку специально для художественного совета, который утверждал его эскизы. Чтобы было то, к чему прицепиться. И всегда срабатывало – собачку или что-нибудь подобное запрещали, зато всё остальное оставалось. Но в тот раз запретили старуху, которая сидела в тени и смотрела на молодых. Это было сильно. Я видел этот неутверждённый эскиз. Он хранится в раме, так как папа не раз показывал его на выставках. Отец сыграл на контрастах – молодость и старость. Но комиссия не позволила, предпочтя философской глубине жизнеутверждающую тему. Не помогла ему в этот раз собачка-то, и под дерево пришлось посадить юных влюблённых, сидящих на «пионерском» расстоянии друг от друга – задумчивый парень в кепке с нежной девушкой в венке, державшей букетик полевых цветов. Оба глядели на реку, где разворачивалась вся «драматургия». Таким образом, эта единственная из всех папиных собачек, симпатичная белая дворняжка осталась увековеченной.
Я знаю о том, что есть легенда про собачку, которую так же, как и папа, пририсовывали специально для той же цели. Вполне могли так делать и другие художники. Правда, кроме собачек и кошек, отец ещё пририсовывал столб какой-нибудь, автомобиль или церквушку вдали. Короче говоря, советские художники изворачивались, как могли, чтобы сбить бдительную комиссию со следа.
Кроме того, отец писал прекрасные пейзажи, натюрморты, портреты и потом выставлял их в залах Дома Художников на Кузнецком мосту и в Манеже. Выставиться при СССР было трудно, и так часто, как в начале 21-м века, художники тогда не выставлялись. Насколько я помню, у отца в те годы было всего-то две персональные выставки. В коллективных выставках он участвовал почаще.
Отец, в отличии от матери, был потомственным художником. Дедушка учился на скульптора, но в 1941-м был призван, и его убили на войне, а бабушка, всю свою жизнь, просидела на комбинате от союза художников, где писала картины на заказы от разных организаций. Было во времена СССР такое. Работали эти художники с 9.00 до 18.00 в специально оборудованном цеху и ежемесячно получали зарплату, трудовой стаж шёл, весь социальный пакет был, продуктовые заказы к праздникам… Работы было много. И для детских садов, и для школ, и для санаториев, домов отдыха, всяких здравниц, и на предприятия, в кабинеты. Портреты писателей, пейзажи, копии известных картин, животные, жанровые картины на тему Ленина, революции или великой отечественной, сюжеты детских сказок, иногда – натюрморты… Что ни говори, а при СССР художникам - членам союза вполне можно было устроиться. И платили потом старым художникам пенсии, причём, не только тем, кто трудился на комбинате живописного искусства, как моя бабушка, но и просто свободным художником, членам МОСХ (теперь это МСХ), и до сих пор продолжается выплата пенсий от МСХ тем из них, кто начал её получать при СССР и ещё не умер. Таких немного, но они ещё остались. Я эту свою бабушку помню плохо. Разве что, по фотографиям. Она с нами не жила, и я редко её видел, а умерла она, когда мне было лет пять или шесть.
Мама была из семьи простых людей, хотя дедушка рисовал неплохо и любил что-нибудь мастерить. То чеканил, то из дерева что-нибудь вырезал на досуге. А моя бабушка была верующая, ходила в храм. Но к таланту мамы они отнеслись хорошо, так как были умными людьми, понимали, что нельзя запрещать ребёнку учиться тому, к чему он склонен, к добру это не приведёт. Знакомство с папой помогло матери в дальнейшей карьере, и она была все эти годы верной его подругой и помимо творчества, заботилась о муже. Выйдя замуж, она вопреки сетованиям родственниц о том, что «всё, прощай вольная жизнь», доучилась в институте, так как была талантливой студенткой-отличницей, и вступила в союз художников, куда пыталась вступить несколько лет. Причём, сначала в молодёжное отделение МОСХ (тогда так было), а потом ещё года три пыталась вступить во взрослое и тоже маме это удалось, хоть и с большим трудом. Рекомендации ей давали большие художники, и её, в конце концов, приняли. До тех пор мама трудилась художником-оформителем на одном из предприятий с очень длинным и почти что непроизносимым названием-аббревиатурой типа вот такой скороговорки, об которую можно сломать язык: «ГИДРОТУРБОЭЛЕКТРОДИНАМОМИКРОЭНЕРГЕТИКПРОМТЯЖМАШПОЛИМЕРТЕХНОКОМПОЗИТКАБЕЛЕТЕХНОЛОГОКОМПРЕССОРОХОЗБЫТТРАКТОРОСЕЛЬХОЗМЕТАЛЛОЛОМГАЗПРОМЭНЕРГОСБЫТ - №1 ордена Октябрьской Революции, Красной Звезды и четырёх орденов Ленина, имени В. И. Ленина». Это, конечно, была шутка, просто набор слов, но очень уж похоже на то, что тогда бывало.
Там же мама вела вечерами изостудию для взрослых в доме культуры, где работники этого предприятия обучались живописи, и, надо сказать, в своих картинах не уступали г-ну Шилову и более того - выпускникам института Сурикова. Картины некоторых из них печатали в журнале «Художник» в рубрике «художники-непрофессионалы» или «художники-любители», так, как-то она называлась. Под картиной стояла подпись фамилии автора и его профессия: «рабочий-штамповщик», например, или «слесарь-наладчик».
И в выставках мама участвовала, так как художником она была очень хорошим. Выставкомы тогда пройти было примерно так же трудно, как и теперь, но её спасла красота, из-за чего она приобрела много знакомых. Художникам нравилась мамина фактура, и её не только отец, но и другие художники часто просили позировать для всяких колхозниц со снопами, доярок, исторических героинь, например, Ярославны, лучниц, метательниц диска или толкательниц ядра. Девушка с веслом, одним словом. Иногда вместе с ней позировал и маленький я. Тема материнства в те годы часто эксплуатировалась, так как здоровая, красивая женщина с младенцем на руках, всё же, гораздо приятнее для глаза, чем ветеран, солдат, тракторист или сталевар. Таким образом, моя розовая задница запечатлена не только на живописных полотнах, но и на каком-то родильном доме и даже на одной из станций метро! Я часто показываю фотографию этого панно, чтобы посмешить знакомых. Можно сказать, попал в историю.
Мне повезло в том, что родители были творческими людьми. И, несмотря на то, что папа часто отсутствовал, бывая то на комсомольских стройках, то в каком-нибудь ауле, детство моё было счастливым. Детство – это вообще восхитительный период, когда ты счастлив тем, что ещё не знаешь ничего о жизни, чего конкретно нужно от неё хотеть, ни о чём ещё, конечно же, не жалеешь и, как правило, ещё не представляешь себе того, кем станешь, когда вырастешь. Это - время постоянной учёбы. И я узнавал новое, прежде всего, от родителей. Они были культурными, начитанными людьми, а на мне природа отдохнула, как и на всех детях гениев. Впрочем, не буду забегать вперёд.
Моя добрая бабушка пекла блины, пироги, жарила гусей, и всем этим нас закармливала. У нас дом был тёплый, уютный, с мягкой мебелью, шкурами животных и узбекскими домоткаными коврами (теперь эти ковры больших денег стоят). Все в нашей семье были сильными, здоровыми и упитанными.
Кроме того, мы с ребятами, кроме домашней пищи, ещё и «заправлялись» вне дома. Очень любили мороженое «Лакомку» за 28 копеек или эскимо за 22-ве копейки, пломбир в вафельном стаканчике и кремовой розочкой за 20-ть копеек. Почти все советские цены я помню. 31 копейку стоил кефир, в булочных мы, обычно, покупали булочки с изюмом и орешками за 10 копеек (только с изюмом, без орехов – 9 копеек), а ещё – хрустящие снаружи и волшебно-мягкие внутри, бублики с маком. Сейчас такие не делают. В гастрономе ГУМа можно найти подобное, но, всё-таки, не совсем то. Утеряны рецепты советских продуктов. Ветчина теперь совсем другая, а шоколадное масло тоже не то, даже по цвету. А какое же оно было тогда-то вкусное! В те годы было полно всевозможной вкуснейшей выпечки. Пресные калачи, обваленные в муке, рогалики, которые надо было «раздевать», крендели с белой глазурью, булочки с маком, коржики с орешками, творожные кольца, эклеры… и полно всяких булочек, больших и маленьких. Самая маленькая стоила три копейки. А какие были пончики! Питерцы называют их «пышками». Недавно купил такой пончик, а он оказался холодным и тугим, как резина. Еле откусил! Тьфу! А какие вкусные были напитки! Газировка с сиропом за три копейки из автомата, это ещё не всё. Соки продавались в больших, трёхлитровых банках, газированные напитки - в бутылках, например, Саяны, Буратино и Байкал, а ещё – в разлив. Из высоких конусов остриём вниз разливали томатный сок, который надо было солить самим, зелёный тархун, что тогда было редкостью… В универсаме на Таганке мы пили молочный коктейль вкусноты необыкновенной, а с бубликом – божественное сочетание. В конце восьмидесятых на Арбате появились воды Лагидзе, которые мы, шутя, называли «воды Кикабидзе» и там было невиданное ранее разнообразие. Там даже шоколадная вода была, похожая на холодное какао. Мы с друзьями по художественной школе, потом - училищу или по двору любили заходить в подобные заведения.
Были у меня друзья и по двору. Тогда дети спокойно играли в дворовые игры, а родители за них не боялись, а компьютеров тогда у советских детей ещё не было. Во дворе я дружил с Андрюхой и Серёжей. Андрей был сыном известного телеведущего, как бы сейчас сказали, имевшего звание заслуженного артиста. Он много лет вёл познавательную передачу. Теперь отец Андрюхи давно на пенсии, стар, согбен, и его уже не узнают, как бывало в 70-х. Его сын, Андрюшка, тощий и долговязый парнишка, стал священником, отцом Андреем, толстопузым батюшкой с окладистой бородой, львиной гривой, раскатистым басом, сиплым дыханием и тяжёлой походкой борца сумо, и у него теперь шестеро взрослых детей и уже внуки имеются.
Серёжа, с которым я дружил больше, был сыном профессора, не вполне психически здоровым мальчиком, но очень талантливым. Они от нас потом, почему-то, переехали, и Серёжа там учился в математической школе. Теперь бедный Серёжа окончательно сошёл с ума. Так и не защитив кандидатскую диссертацию, он вскоре ушёл из своего НИИ, продал квартиру и стал бродягой. Грязный ходит, обросший…
Но пока ещё до этого было далеко. Мы бегали по двору, галдели, ловили кошек и голубей, брызгались водой из пластиковых бутылочек с продырявленной крышкой да кидали с балкона яйца, малолетние негодяи…
Дом наш был не простой, для научных и творческих работников. В наш тихий, уютный двор, похожий на парк из-за обилия деревьев и кустов, приезжала машина и выгружала, хлеб, так называемые, «хлебобулочные изделия» и молочные продукты, которые тут же продавались жильцам. Мы, то есть, наша семья и жильцы этого дома жили лучше, чем многие. В нашем доме жило много известных, преуспевающих людей. Случайных не было. Многие из них были профессорами, академиками, лауреатами, а также, заслуженными, народными деятелями искусств, вхожими в министерства. У них было по шесть-восемь комнат и даже прислуга. Консьерж в подъезде вставал, когда они проходили. Во двор попасть могли далеко не все. Двор, дом и подъезды охранялись. Наша семья была чуть ли не самой скромной в этом доме. Мы считались обычными работягами, можно сказать, пролетариями. С нами даже не все здоровались. В прочем, в нашей части дома (говорили: в нашем «крыле») таких «важных-бумажных» было мало, в остальном, те, что ближе к нам по статусу.
На нашем этаже когда-то жила очень преуспевающая пара. Какие-то супер-блатные. Супруги эти гордились своей успешностью, были подтянутыми, ухоженными, прекрасно, по тем временам, одетые… Ездили на иномарке, что по тем временам, было редким явлением. Они смотрели на таких, как мои родители, простых трудяг, с высока. То, что я был маленький, позволяло им меня и вовсе игнорировать, хотя я всегда вежливо с ними здоровался. И вот, у них родился ребёнок. Ребёнка этого они ото всех, почему-то, прятали. А когда я однажды случайно увидел его, то понял, почему. Я запомнил этот ужас на всю жизнь. Язык его свисал аж до подбородка, и было ясно то, что это полнейший и безнадёжный дебил. Семья эта вскоре от нас переехала. Они, как будто бы, стыдились своего горя и не могли перенести этой «неудачи» при свидетелях. Куда они делись, не знаю, но, похоже, уехали туда, где их никто не знал. Понять можно. Гордый человек не выносит не только торжества бывших завистников, их насмешек и злорадства. Но ещё больше не переносит он сочувствия, жалости. Не зря говорят, что жалость равносильна презрению.
Учился я плохо, уставал, а мои одноклассники, переживавшие переходный возраст, были неуравновешенными от гормонов, и мне от них здорово доставалось. Все они успели здорово вымахать, набраться физической силы, обрасти сальцем, что называется «сформироваться», а я был полненьким, а драться не любил, тем более, мне, чтобы дать сдачи, нужно было сначала обидчика догнать, и у меня это, как правило, не получалось.
Серёжа жил теперь на другом конце Москвы, и виделись мы редко. Он почти мне не звонил, так как уже тогда начинал сходить с ума. Стресс из-за переезда и смены школы так на него подействовал. Позднее, когда адаптировался в новых условиях, он начал звонить мне. Он был проблемным ребёнком и к переменам в жизни привыкал долго. Со мной мало, кто дружил кроме Андрюши и ещё двоих маленьких девочек во дворе. Одну (дочь писателя), я всё время носил на плечах с громким ржанием (бедные соседи!), изображая лошадь, другую, не помню, кто её родители, почему-то, поднять не смог. Она оказалась тяжёленькой. Так вот, теперь та, что была лёгонькая, имеет троих взрослых детей и внуков, а весит килограммов сто. А та, что была тяжёленькой, выросла в миниатюрную дамочку. Такая, вот, игра природы. Косточки тяжёлые…
Выходные у нас всегда проходили интересно. Родители постоянно куда-нибудь меня водили. Присутствие дома отца было для меня праздником, и я любил ходить с ним куда-нибудь. Папа часто ходил на этюды с друзьями, обязательно брал с собой нас с мамой, и потом они весело трапезничали на лоне природы, о чём ещё расскажу. Но без него, когда тот мотался в очередную командировку, я тоже ходил, но уже с мамой или дедушкой, пока тот был жив.
Дедушка, бывало, брал меня с собой на птичий рынок, что было для меня настоящим праздником!.. Он покупал корм для аквариумных рыбок и прочие вещи, нужные для аквариума, а своих мальков в баночке продавал перекупщику. Такой был у него маленький бизнес.
А сколько там продавали вокруг всяких зверюшек! Очаровательные котята, щеночки… но я даже не пытался клянчить. Понимал то, что бесполезно, да и глаза разбегались, не поймёшь, кого больше хочешь. Зато иногда дедушка мог купить мне красивую раковину, стеклянный шарик или какой-нибудь цветной камушек для аквариума. До сих пор храню эти штучки, очень уж они радуют глаз!
Но однажды мне вдруг очень захотелось щеночка. Он был миленький, всё время лизался, и был как шарик. И вот, я с морем слёз и тысячью обещаний выпросил у родителей своего маленького Дюшу. Я его исправно выгуливал, потом мыл ему лапы и варил овсяную кашку каждое утро, так как клятвенно обещал то, что сам буду его кормить, мыть и выводить во двор в любую погоду. Не прошло и трёх месяцев, как в нашем районе началась эпидемия чумки у собак. Заразился и мой пёсик. Дюша болел тяжело. Мы пытались его лечить, но ничего не помогало. Я был в таком отчаянии, что на меня было страшно смотреть. И вот, моего любимого Дюши больше нет. Снова море слёз. Жизнь омрачилась моим первым горем. Измученный безуспешной борьбой за жизнь Дюши и убитый его гибелью, я замкнулся, впал в апатию, перестал ждать звонка от Серёжи, решив, что он давно обо мне забыл, и у него новые друзья. Я жил от ночи к ночи, так как мне снился живой Дюша, и мы с ним весело играем, я глажу его по серой шёрстке и по белой полоске на тёмной мордочке...
Мы после этого уже не заводили животных, разве что, через несколько лет, в начале 1990-х годов у нас жила ворона по прозвищу Эстэр в честь героини известного в те годы мексиканского сериала конца 80-х. Она научилась говорить: «Талоны на сахар-р-р!». Эстэр погибла от несчастного случая. Наткнулась на колючую проволоку, серьёзно поранилась, застряла, и мы её обнаружили уже мёртвой.
У нас были ещё и растения. Особенно мне нравилась круглолистная бегония. Мне нравилось украдкой жевать её кисленькие, красноватые листочки, за что мне попадало. Красивые растения были и в дедушкиных больших аквариумах, где плавали крупные рыбы причудливых расцветок и форм. Всё это тоже он приносил с птичьего рынка вместе с кормом для рыб. Так что, птичий рынок был одним из главных мест, где я любил бывать. Но не только там. Самым главным местом для меня всегда была моя родная и любимая художественная школа куда я ездил три раза в неделю после занятий в общеобразовательной, к трём часам.
Я любил свою художественную школу. Вот там-то была настоящая жизнь! Меня никто не третировал, как в общеобразовательной школе, и я любил там всё и всех - преподавателей, ребят, обстановку, сами занятия… Там я погружался в мир искусства и забывал обо всём. О том, что существует общеобразовательная школа с её «милыми» обитателями, о том, что холодно, о потере любимого пёсика и лучшего друга, который так не любил звонить. Только шорох кистей о холст, только звук карандаша о бумагу, только голос красивого, как бог, историка искусств у экрана, на котором мы смотрим великолепные цветные, яркие диапозитивы! Там было хорошо.
А ещё я любил ходить в Третьяковскую галерею. Я успел не раз там побывать, будучи ребёнком, ещё до её закрытия в 1986-м году на девятилетнюю реконструкцию. Успел увидеть гениальные полотна Михаила Врубеля, изысканные портреты Серова, кошмарные сюжеты Верещагина, нравящиеся народу, пейзажи Шишкина, мощного Сурикова, подвижника Иванова и, конечно же, Илью Ефимовича Репина. Дивные портреты Стрепетовой, его слабоумной дочери Нади и небольшую работу «Какой простор!» по малости лет почти не запомнил, а вот картина «Иван Грозный и сын его, Иван» сразу бросилась в глаза. «Мам, а почему он его убил?» - спросил я, испуганно косясь на сумасшедшее лицо Ивана Грозного. «Нечаянно. Силу не рассчитал. Ну, как я, когда сержусь. Ты же меня доводишь, когда кашку не кушаешь. И я могу так ударить, что нечаянно убью…» - ответила мама. Я задумался. «Стало быть, царевич тоже не слушался папу, не хотел кушать кашку, а папа рассердился на него и ударил его по голове посохом. Впредь надо быть осторожнее, не злить родителей, чтоб те ненароком не прибили…».
Но я любил родителей и не ждал от них ничего плохого. И мне нравилось бывать с ними среди их коллег. Я жил по-настоящему только в своей среде и любил общаться с художниками, добродушными бородатыми дядьками (в те годы большинство художников отпускало большие бороды). Они всегда были рядом и повсюду. Родители меня часто водили к ним или туда, где они собирались в большом количестве, например, на открытия выставок или сборища Союза Художников. Мы там иногда пили чай под художняцкие байки и заразительный смех весёлых бородатых мужичков. Я любил бывать в выставочных залах Дома Художников на Кузнецком мосту, в ЦДРИ, на Беговой и Покровке (тогда – улице Чернышевского), и мне там очень нравилось.
Однажды меня, ещё в детстве родители повели на какую-то взрослую тусовку, где было очень много художников. То ли открытие выставки, то ли ещё чего, но художников было так много, как впоследствии бывало только на выставкомах в МОСХ, и почти все они были с бородами. Большинство из них было лохматыми, как священники или хиппи. Мне было скучновато, потому что я был ещё слишком юным и почти ничего не понимал. Поэтому мне пришла в голову идея раздать всем мысленные прозвища по их внешнему виду и поведению. И я начал свою игру, втянулся и скучать перестал.
У очень большого и полного художника в коралловом свитере, со светло-рыжими волосами, ярко-рыжей бородой, круглым веснушчатым лицом, появилось прозвище Художник-Солнце. Другого я прозвал - Художник-море за его волнистые седины, отливающие голубизной и свитер цвета электрик. Третий был не высокий, какой-то серый, с волосами, стриженными в кружок, борода тоже была какой-то округлой, весь он был похож на клубы пыли у бабушки под кроватью, и сразу получил прозвище Художник-Пыль. Был там, также и Художник-Поп, дородный, степенный, как батюшка, художник лет сорока пяти с густой окладистой бородой и волосами, убранными в хвостик. Говорил он густым басом. Или стройный, жеманный, пахнущий духами, безбородый, с высоким голосом Художник-Женщина (но женщиной он не был). Художник-Клоун, круглолицый, румяный мужик с носом картошкой и ярко-рыжими кудрями. Голос у него был звонкий, петушиный, и он очень заразительно хохотал. А его одежда была яркой и в цветных заплатках. Очень похож он был на клоуна.
Художник – Святой Франциск как две капли воды был похож на этого самого персонажа с картины «Экстаз святого Франциска Асизского». Такое же измождённое, тощее лицо со впалыми щеками и небольшой бородкой, даже ранняя лысинка у него была на том месте, где у францисканских монахов – тонзура. Его одежда тоже напоминала рубище аскета. Завершали образ влажные блестящие нездоровым блеском глаза фанатика, а говорил он так, как будто бы проповедовал: «Вы походите, попробуйте вскрывать трупы в анатомичке! Тогда анатомию на зубок знать будете! Тогда намертво запомните все мышцы, никогда не забудете!» или «Жизнь художника должна быть красива своей трагичностью! Долой суету! Художник должен страдать и блюсти телесную чистоту, чтобы сохранить себя для искусства!» Он писал фантастические картины в стиле академизма, но рисунок у него был неуверенный, несмотря на все его старания, и над ним смеялись.
Художник-Кот ступал бесшумно, у него были плавные движения, большие, выпуклые, хитроватые глаза и пушистые усики, а голова абсолютно круглая. Он и говорил голосом Олега Табакова, озвучивавшего кота Матроскина из мультфильмов о Простоквашино. Был загадочен и, похоже, коварен.
Тогда ещё достаточно молодой художник-Мопс, как я потом узнал, был не кем иным, как тем самым Глуховым, что стал председателем МСХ в 2000-м году, и не слезал с этой должности более 25-ти лет.
Художник-Лев был назван так из-за огромной шевелюры золотисто-русых волос, рыжеватой бороды и толстого носа. Ходил он тяжело, с, похожей на львиную, пластикой его крупного, мощного тела. Художник-солдатик не был похож на военного, несмотря на его деревянные жесты и слишком прямую спину, зато походил на Олега Даля, сыгравшего солдата в фильме по сказке «Огниво». И петь он любил, особенно тогда, когда напивался.
Но это ещё не все прозвища, которые я тогда придумал, так как там был ещё и художник-покойник, бледный человек с полузакрытыми глазами и руками, сложенными на груди. Он постоянно молчал, откинувшись на спинку стула или на стену. Был там ещё и художник-Скелет. Лобастая голова его с глубокими глазницами, как у актёра Дворжецкого, напоминала череп, а сильная худоба его тела говорила сама за себя. Художник-Пёс был космат, как дворняга, слегка неряшлив, говорил громко, крикливо, как будто бы лаял, и его было ото всюду слышно. Учёная Мышка носил очки, был маленьким и похожим лицом на Брэда Питта. Художник-Чапаев – громогласный, динамичный мужик лет 35-ти, не сидящий на месте, а постоянно «рвущийся в бой». Жестикулировал так, как будто бы махал шашкой, а усы у него были настоящие, чапаевские. Художник-Гусар был ему под стать. Такой же усатый, но залихватский и постоянно заливисто смеющийся, откидываясь при этом назад. Он постоянно травил байки, рассказывал анекдоты, курил длинную трубку и шутил. Художник-Конь не носил на спине «Чапаева» или «Гусара», но был очень рослым, с прямыми длинными чёрными волосами как у батьки Махно, у него была здоровенная нижняя челюсть, крупные, трепетные ноздри, толстые губы широкого рта и очень большие желтоватые зубы. Думаю, не надо рассказывать о том, как он смеялся. Его ржание доносилось постоянно то из одного, то из другого угла. Художник-Глыба был статичен, толст, чернобород и очень большого роста. Он мало говорил, всё время сидел, умудряясь при этом, возвышаться, и почти совсем не двигался. Художник-Снег был пожилым человеком, поэтому сед, как сугроб, носил шевелюру и большую бороду. Художник-Песок был блондином с белёсыми ресницами, Художник-Маятник, высокий, тощий, узкоплечий человек с круглой головой без затылка и плоским, даже приплюснутым лицом задумчиво покачивался из стороны в сторону, Художник-Ветер был худ, сед, но достаточно молод, лохмат, бородат и размашист во всём. Он носился по залу с отрешённым взглядом и говорил, глухо завывая. Были там, так же: статный художник-Царь в длинном меховом жилете поверх шёлковой рубашки малинового цвета, лохматый, беззубый художник-Леший с всклокоченной бородой, низенький старичок Домовой, страшненький Ведьмак с волосами как пакля, толстый и кучерявый художник-Торт в розовом свитере крупной вязки и с белым шарфом вокруг необъятной шеи, маленький, кривоногий, чернявый, с гудящим голосом Жук, белокурый, молчаливый, долговязый и носатый художник-Выпь... Были среди них и женщины, которых я назвал одним словом - Рыбо-птицо-пилы. Они мне не нравились. Не противными среди них были только старухи. Те были симпатичные, добрые, спокойные и, похоже, из бывших. Там же я впервые увидел художницу Татьяну Назаренко. Очень симпатичная брюнетка, вроде. Не пила, не рыба, не птица, но… крокодил! Впрочем, я не сразу увидел в ней крокодила. Если честно, то окончательно его в ней рассмотрел я лет через двадцать. Уже в нулевых. Черты её лица с возрастом развились, и улыбка её приобрела жадный крокодилий оскал. Тогда же я интуитивно что-то в ней отметил и подумал, что она могла бы меня съесть. И действительно. Я вырос незащищённым, слабым, таким, что любой мог бы, при желании, меня если не съесть, то раздавить, будь то директор ГМИИ им. Пушкина г-жа Антонова, г-н Глухов, председатель МСХ или успешные художники вроде этой Назаренко и иже с ней, стоило бы мне однажды попасться на их пути. Но тогда я был ещё ребёнком, и никому не мог помешать никак и ничем.
Я был почти счастлив и не понимал того, что моим родителям все их блага не свалились на голову, как дар с небес. Им пришлось не только изрядно потрудиться, но и повертеться, то есть иметь не только большой талант и работоспособность, но и ум, интуицию, умение общаться, договариваться, разбираться в людях, оказываться в нужное время в нужном месте и успеть проявить себя с лучшей стороны. Сначала пришлось вступить в комсомол, так как без членства в рядах ВЛКСМ (всесоюзный ленинский коммунистический союз молодёжи, если кто не знает) почти невозможно было попасть в идеологические учебные заведения (если не понятно, поясню: искусство – это идеологический фронт) и в молодёжное отделение МОСХа, затем вступить в ряды КПСС (коммунистическая партия Советского союза), не по убеждениям, но ради профессии, и ходить на партийные собрания. И это было нужно даже не для того, чтобы стать большими, преуспевающими художниками, а, хотя бы для того, чтобы просто иметь возможность работать художниками! А во взрослое отделение МОСХ пускали, в основном, только партийных. Не коммунистами могли быть, разве что, учёные (по точным наукам, не гуманитарии), некоторые врачи (не стоматологи), рядовые инженеры… Остальным желательно было вступить в партию, и они были обязаны платить взносы, ходить на собрания, иметь общественную нагрузку… При этом, привилегии были, даже у рядовых членов КПСС, правда, не очень большие. И наоборот, если человек не был в комсомоле, то ему почти ничего не светило. Поступить куда-нибудь, чтобы выучиться на художника, без блата, а, при этом, не комсомольцу, было практически невозможно. Частным образом и за деньги – пожалуйста, но это, до самых 90-х, нигде не котировалось. Нужна была бумажка – диплом. Интеллигенты андеграунда (поэты, писатели, музыканты, художники…) работали дворниками, сторожами, кочегарами, могильщиками, чтобы не быть высланными в барак за 101-м километром по статье: тунеядство. Был такой закон. «Поколение дворников и сторожей…» Даже краски, холсты, хорошую бумагу, специальные карандаши и хорошие кисти трудно было купить из-за всеобщего дефицита. Члены МОСХ отоваривались в специальных закрытых киосках при мастерских. Отпускать товар не членам союза запрещалось. Вёлся учёт, кому и сколько продано. Была определённая норма, которую превышать было нельзя. Мухлевали, конечно, но как именно, не знаю…
Ещё одним бонусом было проживание в столице. Только москвичам при СССР жилось относительно хорошо. Питерцы и прибалты тоже неплохо жили, в остальных же регионах не было в магазинах, например, сливочного масла и многих других продуктов. Их можно было купить только на рынках втридорога.
С одеждой тоже было плохо. Таких симпатичных и удобных вещей, как сейчас, тогда не было и в помине. Разве что, на иностранцах или мажорах из нашего дома. Сейчас же можно подобрать на помойке чистые и отглаженные вещи такого же качества, что тогда имелись только у фарцовщиков и продавались за бешеные деньги.
Наша семья жила относительно хорошо, но я не испытываю ностальгии по той жизни. Никакими бубликами с маком, шмотками, бесплатными кружками да лагерями меня не купить. Тем более, что для получения профессии художника, изостудия при доме пионеров, как правило, не котировалась.
Я испытываю ностальгию по художественной школе, по той романтике, по той атмосфере. Я, плохо обучаемый, не адаптированный к жизни, ребенок, тогда ещё ничего из желаемого не достиг, и если бы не художественная школа, то я бы зачах!
Мне нравилось штудировать гипсовые предметы, головы, торсы, писать натюрморты и работать на пленэре. Особенно я любил писать этюды вместе с матерью, отцом и его друзьями (особенно часто с нами ходили Художник-клоун, Художник-Солнце, Художник-Поп и Художник-Гусар), в лесопарке с термосом и пирогами отдыхали мы так в выходные дни на лужайке осенью под синим небом и среди золотой листвы, или весной, среди цветов и пения птиц, а их жёны разводили костёр и пекли картошку или даже делали курицу на рожне или шашлык. Все они заботились о своих чудаковатых мужьях, как о детях. Жёны художников, если и учились когда-то в художественных учебных заведениях, то потом, как часто бывало, художницами не становились. Из них одна моя мама работала по специальности. Зато, в отличии от «Рыбо-птицо-пил», все эти дамы были мягкими, женственными, и в них не было воинственности и странностей, зато присутствовала интеллигентность. Это были хорошие семьи, и мне нравилось бывать у них в гостях. Мы часто ходили в гости. Много интересных домов посетили…
Зимой мы иногда ходили на лыжах… брали с собой термосы, пироги и блины с мясом, жаренную курицу, бутерброды – обычный советский набор. Тогда метро Тёплый Стан ещё не было, и вскоре после Беляево было чистое поле, где мы, сойдя с Калужского шоссе, и ходили на лыжах. Там был колодец, вода в котором была родниковой, и местные её пили.
Кроме этого, я любил играть в футбол, если, конечно, меня принимали в игру, ходить в кино и театры, музей Пушкина на Волхонке, прочие музеи… насыщенной была у меня жизнь.
Об упомянутых трудностях жизни в СССР я ещё не знал, меня приняли в пионеры, потом я стал комсомольцем, как и большинство тогдашней молодёжи, и моё детство, всё же, было счастливым.
После окончания восьми классов, мне удалось поступить в художественное училище (техникум, колледж). Мне помогли, конечно. Папин приятель тогда был директором. Повезло. Без спасительного блата, я бы не поступил никуда. Учился я плохо. Успевал только по спец. предметам, так называемым, изобразительным дисциплинам – рисунку, живописи, композиции, скульптуре. Из-за этого преподаватели жалели меня и помогали учиться. Они отдавали мне должное, считали меня старательным, но просто не способным к точным и политическим наукам, истории и прочему. В этом была, конечно, правда, я был туповатым парнем, но старательным я не был. Мне было ещё и лень всё это учить. Но они-то этого не знали. Как-то я сумел их обмануть. Так что, моё студенчество тоже было неплохим временем. Да и перемены в стране тогда уже начались.
Ворвавшийся в нашу жизнь, воздух свободы будоражил и пьянил. Мне было 16-ть лет, я влюбился в весёлую девицу, и мы какое-то время вместе гуляли, ходили в кино. И эти дни стали одними из самых счастливых в моей жизни, хотя я так и не решился в тёмном кинозале взять её за руку. К сожалению, в таком возрасте многим уже недостаточно платонических отношений. Понимая то, что я ещё ребёнок, она вскоре «оставила меня в покое» и стала встречаться с рослым, мужественным красавчиком. Я был расстроен, но вида не подавал, а стал просто ходить повсюду с компанией, где была эта девица со своим новым другом. Она была рядом, и мне было этого вполне достаточно. Ну, а потом я влюбился в юную преподавательницу, девушку лет двадцати двух, и сох по ней всё оставшееся время учёбы в колледже. Конечно же, мне никакая взаимность не светила, но я не унывал. Мы тогда жили ещё очень весело и беззаботно, так как продолжали быть детьми - не вылезали из театров, кино, музеев… Ходили на выставки, концерты, в кафешки, так как могли себе это позволить гораздо чаще, чем теперь, получая при этом стипендию в 30-ть рублей. Про то, какие тогда были цены и о том, какие продавались тогда вкусные лакомства, я уже написал. Мороженое мы могли позволить себе ежедневно и не один раз.
Я старею, поэтому с теплотой вспоминаю время моей юности, благополучно забыв о том, что при СССР делалось - карательной психиатрии и прочих «прелестях», но, так или иначе, вспоминаю часто о времени своей юности, немного скучая по треугольному пакету молока, «бутылке кефира и полбатона», мороженому «Лакомка» с необыкновенным оттенком вкуса, бубликам, новогоднему мандарину, бабушкиным блинчикам с мясом и пирогам с капустой, велосипеду, футбольному полю на пустыре, коллективным вылазкам на этюды с первыми проталинами и капелью, по киношкам. Видеосалонов ещё не было, и народ проводил вечера в кинотеатрах, а билет стоил 45 копеек. Столько же стоил обед в пельменной - тарелка пельменей и стакан с чем-то, чтобы запить. Вот ты и сыт!
Потом был 1989-й год, вдруг из продажи исчез сыр, и по телевизору граждан учили его делать самостоятельно. С кофе тоже, вроде бы, начались перебои – стал уже забывать. Впрочем, я не кофейник, а чайник. Хороший чай тоже пропал из магазинов, а стал продаваться какой-то ужасный турецкий суррогат, называемый «чаем», совсем низкого качества, мерзкого вкуса, отдававшего веником, и с того же телевизора роскошная брюнетка учила нас его правильно заваривать. Дальше – больше. Наступили 1990-е, и началось. Даже хлеб исчез из булочных! Мама делала сыр, пекла лепёшки из запасов муки. Да и вообще, абсолютно пустые полки были в магазинах, мыла не было в продаже, а на сахар, крупы, макароны, муку, масло и др. ввели талоны! Сигареты перестали продавать, табачные бунты начались, курильщики перекрывали дороги. Слава Богу, я никогда не курил и алкоголем не злоупотреблял… Краски тоже из продажи исчезли, один краплак да виридоновая зелёная в салонах Москвы да Питера лежали. Хорошо, у нас были запасы… Цены вскоре взлетели так, что всё подорожало в 20-ть раз. У родителей с работой стало хуже. В сорок-пятьдесят лет пришлось вертеться, как в начале карьеры. «Подарочек» такой на старости лет… Но они говорили мне: «Главное – это свобода!»
В стране началась неразбериха, а, точнее, полный бардак. На волне этой неразберихи я, кое-как проскочил сначала в вуз, а потом – в МСХ. Так что, в этом вопросе мне повезло, но я, всё равно, не смог устроиться так же, как мои здоровяки-родители, и не стал таким успешным, каким раньше был отец. Продолжал часто болеть, рос хилым и не обладал энергией и пресловутой «везучестью». Общался плохо, такта во мне было маловато, и, к сожалению, у меня не сложилась ни карьера, ни личная жизнь.
Когда я закончил колледж и не смог поступить в художественный институт, отец с матерью похлопотали, и мне пришлось идти работать прикладным живописцем в какую-то контору, где трудились скульптора, кукольники, бутафоры и живописцы, берущие заказы от театров, магазинов и прочих организаций. Мы делали ростовые куклы к праздникам, оформляли витрины, после 1991-го года брали частные заказы, и ещё много чего. Я расписывал лица кукол, бутафорские изделия и прочее. Казалось бы, очень даже приятная работа. Однако, я не сразу к ней привык. Поначалу мне было там довольно-таки тоскливо, и очень хотелось уволиться, чтобы заниматься живописью ежедневно и помногу, а не только по выходным. Но никак не мог решиться на увольнение и проработал я там более 35-ти лет, так как контора эта пережила лихие 90-е, выплыла и жива по сей день. А я всё боялся уйти на вольные хлеба, так как видел то, как с каждым годом всё сильнее мучаются мои коллеги в поисках заказов, бегая за ними, как зайцы и толкаясь локтями, так как конкуренция в наше время просто огромная! И тогда я не стал жалеть о том, что всю жизнь работал на дядю, а вцепился в эту работу зубами и не отпускал её уже никогда.
Познакомился с симпатичной девушкой, поводил её в театры, кафе, потом случилось обычное, как всегда бывает, она забеременела, и мы расписались. У нас родилась девочка. Вскоре после этого жена стала всё реже бывать дома, пока и вовсе не развелась со мной да уехала заграницу уже с новым мужем. А дочка наша осталась у нас. Её зовут Танюшкой, и мы все её очень любим. Сейчас ей уже 30-ть лет.
Дальнейшая наша жизнь пошла как камень, всё быстрее катящийся с горы. Такое свойство времени – тянуться в детстве и бежать всё быстрее, от молодости к зрелости и совсем быстро, чем ближе к старости.
Впрочем, пора уже заканчивать сие повествование, так как детство моё давно закончилось.