Валечка родилась в конце пятидесятых, почему-то, слабой и болезненной. Отец её был евреем, вернувшимся с войны, раненным в руку и женившимся поздно. Рука отца выглядела страшновато, была похожа на клешню, и он прятал её в рукав. Лицо отца тоже было более, чем некрасивым, даже безобразным. Шишковатый и ущербный бритый череп, железные зубы, огромный, горбатый и кривой нос, слоновьи уши. Сам он был долговязым, сутулым, неуклюжим и при ходьбе косолапо загребал огромными ногами. В общении с людьми Соломон Израилевич Гринберг или Моня, как его все звали, был столь же неловок. И бедная Валечка была на него похожа. Так же косолапо ставила ножки, была носата и пучеглаза, с неправильным прикусом большого рта и большими оттопыренными ушками. Кроме того, она была столь же прямолинейна, всегда резала правду-матку, говорила всем то, что думает, нимало не заботясь о том, что может этим кого-нибудь обидеть.
Мать её была статной и чернобровой, русской красавицей с русой косой, прямо-таки, сошедшей с полотен Кустодиева. Но Валюша унаследовала от неё только дородную комплекцию и с возрастом стала неудержимо полнеть. Вот уж не повезло - так не повезло! Старшая сестра Вали была очень красивой, изящной, талантливой, всем нравилась, и Валя ей всё жизнь завидовала самой, что ни на есть, чернейшей завистью. Сестра её была не только красавицей, она была ещё и умницей, отлично училась, а главное то, что мать её просто обожала, баловала, пылинки с неё сдувала, а на бедную Валю только орала и даже избивала несчастного ребёнка, а рука у неё была тяжёлая. Девочка получала тумаки да подзатыльники за малейшую провинность - мокрые ботиночки, потерянные варежки, и жалобно пищала: «Мамочка, пожалуйста, не бей!», пытаясь защититься от неё поднятыми ручками. Когда отец бросался на защиту, то получал уже не по-детски. Его жёнушка колошматила до чёрных синяков. Видя это, Валя куда-нибудь надолго пряталась, под кровать, в шкаф… и там, сидя в темноте и трясясь от страха, писалась в штанишки.
Ребёнок с раннего детства страдал от отсутствия материнской любви. При этом, Валя любила свою красивую маму и мечтала заслужить от неё любовь, но ничего не получалось, как она ни старалась. Девочка была ленива и неумела. Она проигрывала сестре во всём, и мать была для неё, как солнце, к которому она тянулась, но никак не могла дотянуться.
Горячая любовь к ней отца Валечку не утешала. Отец был готов отдать за неё свою жизнь, всю свою кровь и всё, что у него было. Но кому нужна была эта его убогая жизнь?.. Его никто не уважал и не любил. Да. Хоть он и был патологически честным да не злым, люди его не любили и за неумение ладить с людьми, и за правду-матку, и за небольшой ум, и за его апломб. Его не уважали даже, несмотря на то, что он побывал на войне, получил награды, контузию и ранение в руку, от чего она у него плохо работала и выглядела уродливо. Зарабатывал он не много, будучи инженером.
Этот «ущербный» человек, по сплетням дворовых кумушек, стал мужем такой красотки из обеспеченной семьи лишь потому, что она ждала ребёнка от женатого мужчины, какого-то «большого человека», любовницей коего она оставалась после замужества и рождения детей. Вот потому и две дочери её настолько не похожи друг на дружку. Об этом знали все, но только Моня ничего не знал о том, что Валя - его единственный ребёнок. Но он чувствовал это на каком-то подсознательном уровне. О генетической экспертизе в те годы понятия не имели, и он думал, что первая дочь родилась недоношенной, хоть и крупной. Сильно полюбить именно этого младенца он как-то не успел, как он считал, за заботами, коих у него тогда было полно. В советское время у большинства людей не было стиральных машин, вот и у супруги Гринберга она появилась не сразу, а о подгузниках тогда люди и не слыхивали. И Соломон Израилевич постоянно стирал и проглаживал пелёнки, бегал на молочную кухню, варил младенцу кашку, купал малышку в ванночке, делал ей гимнастику и массаж. Прожив несколько месяцев в таком режиме, он наловчился и даже привык работать няней до и после службы. Вставал ночью к ребёнку, менял пелёнки, кормил из бутылочки. А на работе, стоя за кульманом, клевал своим огромным носом.
Года три спустя, родилась Валюша. К тому времени, Моня уже адаптировался к своему режиму. Научился спать в метро и просыпаться на нужной станции, дремать в обеденный перерыв, сидя на стуле, таким образом, выкраивая время для сна. Он даже научился спать, стоя в очередях! Впрочем, спать не только, стоя, но и на ходу, он научился ещё на фронте. Вот эти его навыки и дали ему время на то, чтобы он осознал свою любовь ко второму ребёнку. Этот малыш оказался ему гораздо ближе, чем предыдущий, тем более, что мать уже совсем не уделяла второй дочери внимания, даже грудью не кормила, и Валя с самого рождения была целиком на отце.
Этот несчастный ребёнок, почему-то, не любимый супругой, стал смыслом его жизни и светом в окошке. Забот этот младенец требовал гораздо больше, чем старшая дочь. Девочка родилась слабой, часто болела, и Моня самоотверженно выхаживал её, лёжа с ней в больнице, когда Валя чуть не погибла от воспаления лёгких, и ночами не спуская с рук задыхающегося ребёнка, что бы помочь ей дышать. И 50-т лет спустя, вспоминал старик эти страшные ночи, когда он тряс и бил по щекам синеющего ребёнка и носился с ней по тёмным коридорам больницы, ища помощи.
Поэтому, он взялся за здоровье дочери вплотную. Каждое утро, в шесть часов он вытаскивал упирающегося ребёнка из постели, и начиналась пытка пробежкой, а Валя была патологически ленива, и ей нравилось только лежать и слушать пластинки или вкусно кушать. Но отец был неумолим. И в эти моменты дочь его просто ненавидела, с его лязганьем железных зубов при тике от контузии. К тому времени мать Мони умерла, и они с дочерью жили вдвоём, потому что трудно было представить себе более несовместимую пару, чем родители Валюши. Моню долго никто из женщин не брал, пока он не встретил мать Вали. Жили они, как кошка с собакой. У Мони был тяжёлый характер, полностью отсутствовал такт, а его супруга была обычной базарной бабой и орала на мужа: «Ах ты жид пархатый!» и пребольно калеку избивала.
Со своей матерью Моня тоже ладил плохо, как и со всеми людьми, так как ужиться с ним было практически невозможно, но, как только бабушка Мира умерла, он сразу поселился с дочерью у неё, наведя в комнате свой, армейский порядок и выбросив старушечий хлам, а с женой вскоре развёлся. Детей они поделили, но Валя до безумия хотела остаться с мамой. Несмотря на то, что матери не нужна была дочь, зачатая случайно, от постылого мужа, покрывшего грех, Валечка её боготворила и всё пыталась вызвать в матери хоть какую-то симпатию к себе. Она восхищалась статной красотой матери и мечтала о том, чтобы та её полюбила. Ей хотелось остаться в большой, светлой, тёплой квартире, где вкусная еда, красивая одежда, много игрушек, дедушка и бабушка, а жить с отцом, которого она винила в том, что мама её бросила, было для неё смерти подобно. Он был ей неприятен физически, и она грубо от него отбивалась, когда тот пытался целовать её на ночь. И Моня понуро уходил, в чёрных семейках на тощих ногах и болтающейся алкоголичке на костлявом теле, долговязый, сутулый, с шишковатым затылком, увечной рукой и грустными ушами больного слона. «Вот ведь, жид! - зло думала девочка, - не мог жить мирно! Из-за него я с мамочкой своей любимой рассталась!» и, сотрясаясь, истерически рыдала в подушку. А наутро, с отвращением натянув тренировочный костюм и кеды, мрачно тащилась на пробежку. Она тяжело бежала, раскрасневшись и задыхаясь, с отвращением глядя на нескладную фигуру, бегущего впереди, отца. Валя ненавидела этот острый локоть здоровой руки и локоть-кукиш руки искалеченной, узкие плечи, костлявую, сутулую спину, бритый затылок, лопухи-уши, тощий плоский зад, длинные ноги буквой «икс» и огромные косолапые стопы в кедах. «И почему же тебя, жида пархатого, на войне-то не застрелили, как лося? У! Фриц косой! Совсем чуть-чуть промазал!..» - злобствовала девчонка, продолжая неуклюже бежать за своим отцом.
Расставание с матерью стало для Вали настоящей бедой. Отца своего она не любила, так как его любить было невозможно. Даже в раннем детстве девочка нежных чувств к нему не питала, а милостиво терпела и позволяла себя любить. Но она понимала то, что он был ей жизненно необходим, так как никто, кроме него, о ней не заботился. Он был необходим ей, как воздух, но воздух-то не замечаешь, а Моня был докучлив и назойлив. Голос его был чем-то средним между звуком перфоратора и бензопилы. Говорить тихо он не умел в принципе, и от его голоса нельзя было ни спрятаться, ни скрыться. Кроме того, долговязый, сутулый пожилой еврей с обритой головой был нелеп и чудовищно некрасив, и Валя перед одноклассниками стеснялась идти с ним рядом и краснела, когда он появлялся в школе или приезжал к ней в пионерский лагерь. В квартире обстановка была нищенская, к тому же, педантичный Моня требовал идеального порядка в комнате, а Валя ленилась убираться. Она была крайне неряшлива, и на этой почве постоянно с отцом ссорилась. Жить с неудобным отцом в одной комнате для девочки было мучением. Строгий распорядок дня, уроки, пробежки, уборка, изостудия при доме пионеров, прогулка строго регламентирована. По выходным - игра в бадминтон в Раздорах, где были стихийно образованы спортивные площадки, на которых люди играли в бадминтон и волейбол. Стол у Гринбергов был аскетически прост. В основном, они ели картошку, перловую кашу, щи, макароны, котлеты, а к чаю полагались только сухари с изюмом или сахаром, печенье «Юбилейное», реже - овсяное. Мороженое, конфеты, пирожные и шоколадки только по праздникам, то есть, крайне редко.
Старшую сестру учили музыке и наряжали во всё новое. Вале доставалось всё ношенное после сестры, а после того, как родители разошлись, прекратилось и это. Одета девочка была плохо, вещи отец покупал ей добротные, практичные, но совсем не модные и сильно на вырост. Тогда Валя смекнула, что если она не научится шить и вязать, то пропадёт. Пришлось начать этому учиться, преодолевая лень. Музыке её не учили, так как не нашли у неё к ней способностей. Художественную студию при доме пионеров пришлось бросить, когда они были, фактически, насильно выселены из центра в однушку спального района. И Соломон Израилевич каждые выходные возил дочь с собой в Раздоры. Там все друг друга знали, общались, и Моню с Валей, нехотя, приняли в компанию. Они всех принимали.
Валя, хоть и была абсолютной дурнушкой, но в ней было обаяние, делавшее её миловидной. Отцовский шнобель её не портил, ушки она прятала под каштановыми кудрями. Женственность и юность смягчали её неправильные черты, и пока ещё они в глаза не бросались. У неё были огромные карие глаза с большими ресницами, а сама она была кокетлива. Рано появились у неё поклонники, и в пионерском лагере шею девочки, время от времени стали «украшать» фиолетовые кровоподтёки, а иногда подобное было и у неё на губах. Тогда же девочка начала играть в карты, впервые попробовала взрослые напитки и попыталась научиться курить. Но организм её категорически отказывался принимать отраву, от дыма её рвало, пиво казалось тошнотворно-солёным, водка не глоталась вообще, предпочитая тоже идти в обратную сторону, вина тоже Вале не понравились. Она любила сладости и вкусно кушать. Заметив жизнелюбие своей ненаглядной дочери вкупе с нежеланием учиться, Моня засуетился. Её обучение вязанию, кройке и шитью он не считал за труд, думая, что это обязана уметь любая женщина.
Видя слабенькие способности Вали к рисованию, Моня пытался уговорить двоюродную сестру, художницу, чтобы та пристроила её в художественную школу. Но интеллигентная Цецилия Эммануиловна была воспитана так, что её бы не поняло современное поколение. Цецилия Гринберг никогда и никого не пропихивала куда-либо по блату. Она предложила абсолютно бесплатно подготовить Валю к экзаменам, но та от этого отказалась и на всю жизнь рассорилась с тётей, продолжая её костерить даже через пятьдесят лет после того, как та скончалась. Вместо Вали, Цецилия Эммануиловна предложила поступить в художественную школу Сонечке, дочери старшего брата Мони, которая была талантлива, но тоже, идти туда самостоятельно, без всяких там «замолвленных словечек». Девочка сама сдала экзамены, поступила туда без протекции, но, несмотря на талант, потом бросила художественную школу и занялась другим. Однако, выйдя потом замуж, она родила дочь, которая и стала очень хорошим художником-живописцем. Правда, Циля, к тому времени, давно уже была на том свете. Вот такая вот игра природы.
Ленивая Валя не понимала того, что изобразительное искусство - такой же труд, как и все остальные профессии, только занимает гораздо больше времени и сложнее многих из них. Пока ещё она занималась в изостудии при доме пионеров и ленилась так, что преподаватель за неё всё дорисовывал. У неё не хватало терпения даже фон заштриховать карандашом, и даже карандаш этот очинить(!). Но «непыльная» с её точки зрения, работа художника её привлекала, так как она видела то, как жили две её родственницы. Например, её бабушка по отцу, Мира Моисеевна, обитала среди горжеток, сумочек, шляпок, перьев, всяких красивых тряпок, и к ней приходят всякие актрисы… Или, вот, Цецилия Эммануиловна. На службу не ходит, торчит целый день в мастерской, где у неё есть душ и кухонька, тепло, светло, играет тихая музыка… и никакого коллектива! Лафа!.. И Вале тоже этого хотелось. Она не знала о том, что обе эти дамы учились по 20 лет каждая. 10 лет - художественная школа, 4 года - колледж, 6 лет - институт. Вот так. Ей этого никто не объяснил. Отец, несмотря на то, что был сыном художницы, этой темой совершенно не интересовался и в искусстве ничего не знал и не понимал вообще, считая эту профессию не серьёзной и второстепенной. Он был глух к музыке, слеп к живописи, и дочери ничего об этой профессии рассказать не смог, а не нашёл ничего лучше, как вместе с ней возмущаться и ругать кристально честную Цилю, трудягу, достойного человека, за её принципиальность. Валя считала Цецилию Эммануиловну, отказавшуюся её протежировать, одной из виновниц своей не удавшейся жизни. Понять её она не захотела и возненавидела только так, как умела ненавидеть, наверно, только лишь одна она. До самой глубины своей «израненной» души. Валя была очень обидчива и злопамятна, как слон. Она всегда считала, что все на свете ей что-то должны, а жизнь к ней крайне несправедлива. Но в юности характер её ещё до конца не испортился, а только лишь формировался, не раскрывшись окончательно, девочка была ещё весёлой и достаточно общительной, а её психическое расстройство из-за всех жизненных передряг если уже и было, то ещё в самом зачаточном состоянии, а прогрессирование его было в далёком будущем.
Однажды она играла в футбол с мальчишками и нечаянно наткнулась на очень болезненный удар чьим-то острым локтём в грудь. «Было так больно, что искры из глаз посыпались!» - рассказывала она потом. Через некоторое время в этом месте Валя нащупала у себя опухоль, и тогда пришлось лечь в больницу, где ей эту опухоль удалили. Моня был страшно напуган этим, но всё обошлось. Валя прямо из больницы была увезена отцом в Раздоры играть в бадминтон. Именно там-то и встретила юная Валентина любовь всей своей жизни.
То, как звали этого порочного парня, история умалчивает, но прозвище у него было - Джо. Этот юный негодяй стал первым мужчиной у четырнадцатилетней Вали. Она стала являться домой в два-три часа ночи, из-за чего Моня с ней не разговаривал, оскорблённый таким поведением, а в его голове давно уже зрел коварный план по тому, как влюблённых разлучить. Конечно, это не было самоцелью, но, всё же, для Мони было очень важно оторвать дочку от испорченного юнца.
И в один далеко не прекрасный день, отец сказал дочери: «Валентина, нам с тобой необходимо на какое-то время уехать из страны. Меня переводят на работу заграницей. Скоро мы с тобой должны вылетать. Собирай вещи, но бери только самое необходимое!» И тогда Валя, поглощённая своей самой сильной любовью, не замечавшая ничего вокруг и ничему не предававшая значения, вспомнила о том, что до этого, уже довольно давно, денно и нощно в квартире болтались какие-то люди, в основном, евреи. Им отец продавал вещи: мебель, книги и всё, что у них было или даже дарил. Вскоре в квартире не осталось почти ничего, а то, что осталось, в том числе, кухонные принадлежности и постель, было взято ими с собой.
Валюша пригорюнилась. Ведь ей предстояло на неопределённый и довольно-таки долгий срок расстаться с любимым! Трогательно простившись с любовью всей своей жизни, она рано утром поехала со своим отцом в аэропорт, волоча на себе весь необходимый домашний скарб.
В самолёте было душно, и Валя, мучимая непонятной жарой в начале марта, уже там заскучала по своим друзьям и любимому Джо. «Куда мы летим? - с тоской думала девочка, - Зачем этот старый недотёпа-папаша согласился ехать в чёртов Израиль? Там же агрессия! Сионизм! Как можно было уехать из Советского Союза? Зачем? Ну куда его на старости лет понесло? Сидел бы дома до пенсии… а пока мы будем торчать в этой Израиловке, Джо меня забудет и женится! Всё. Жизнь закончена. Ну почему мне так не везёт?!» Подбородок её затрясся, слёзы потекли по щекам. Девочка покосилась на отца, спящего с открытым ртом и храпящего, как трактор. С горечью и досадой отвернулась она к иллюминатору. Вид с головокружительной высоты отвлёк её от грустных мыслей, и она засмотрелась на «живую карту».
Когда самолёт сел в Израиле, Гринберги направились к выходу. Горячий воздух дрожал, парило так, что душный салон самолёта уже казался прохладным. Валентина разрыдалась, понимая то, что жить здесь она не сможет ни минуты, но ей предстояло жить там не год и не два, да ещё и хлебнуть фунт лиха.
Для начала предстояло научиться говорить на иврите. Учиться Валя не любила, но, чтобы попасть в колледж, где учили портняжному делу, освоить сложный язык было необходимо. Начались мучения. Неповоротливый язык Вали не слушался, голова в такой жаре совершенно не варила, и Валя постоянно плакала от бессилия и тоски. Чтобы не думать о рвущей душу тоске по Джо, Валя вся погрузилась в учёбу. А тоска эта была страшная. В Израиле Вале всё было чуждо. Она скучала по русской зиме, снегу, Раздорам, маме, которых увидит почти сорок лет спустя, а также, бабушке и дедушке, которых она уже не увидит никогда. Валюша мечтала получить весточку от любимого, но хорошо знала о том, что Джо не напишет ей письмо, так как ему это категорически запретили родители. Писать ему сама она тоже боялась. Не хотела его подводить. Такие были времена…
Вскоре девушка узнала о том, что они с отцом никогда не вернутся назад, в СССР, потому что отец её обманул. Он не работать сюда приехал, а жить. Они с отцом - эмигранты. А значит - подонки и предатели, как клеймили таких, как они, на Родине. «Ну и папаша! И это - ветеран войны! Он же так гордился тем, что за Родину кровь проливал! А теперь он предал свою Родину, а мне сломал жизнь! Ну и что, что нас из центра выселили! Наплевать, что насильно! Это можно было бы пережить. Как было бы дома сейчас хорошо! Ездили бы в Раздоры в бадминтон играть, там Джо…»
Однако, взяв себя в руки и наступив на горло тоске по любимому, Валентина вытерла слёзы и смогла-таки выучить иврит и, поступив в колледж, стала там учиться на швею. Обзавелась друзьями, вскоре у неё даже появился новый интерес, хоть и не настолько родной, каким был для неё красавчик Джо. Жили они в какой-то страшной каморке с насекомыми, а отец так язык и не выучил, живя на пособие. Ещё в СССР, когда их, с милицией выселяя из комнаты в центре, поселили в новом, необжитом районе, да ещё и неподалёку от свалки, Моня научился таскать оттуда выброшенный по незнанию антиквариат, продавать его и этим иметь в жизни подспорье. Он увлёкся этим всерьёз, и это собирательство стало его вторым хобби после бадминтона. Тот же образ жизни он продолжил в Израиле, а затем - в США, куда он снова увёз дочь, опять вырвав её из привычной жизни. Но и в Штатах они не удержались. Поездив по миру, изрядно победствовав, неприкаянные и никому на свете не нужные, Гринберги, непонятно, каким ветром были занесены во Францию, а именно - в самый Париж. Тот Париж, увидев который, можно умереть. И там суждено было Вале остаться на всю жизнь. Живя в самых знаменитых местах, Валя и её отец умудрились не побывать там, куда со всего мира съезжаются толпы туристов и паломников. Прожив несколько лет в Израиле, Гринберги не были ни у Гроба Господня, ни у стены плача, ни у Мёртвого моря. В других странах они также, не посетили ни одной достопримечательности, не заходили ни в один музей. Во Франции им тоже было не до этого, хотя лет через 20-ть пришлось поводить гостей из России по музеям. Но это будет ещё не скоро. Пока что бедные Гринберги пытались адаптироваться в стране, где совсем другие люди, чем в России. Улыбчивые, доброжелательные в общей массе и какие-то лёгкие, душистые (от них приятно пахнет). Будучи некрасивыми людьми, отец и дочь Гринберги обнаружили то, что и французы-то не красавцы. Просто более ухоженные, холёные. А большинство женщин, если присмотреться, дурнушки, а мужчины им под стать…
Выучить французский язык казалось ей ещё труднее, чем иврит, а мысль о том, что снова предстоит всё начать заново, доводила Валю до глубокого отчаяния. Снова чужая страна, где нет ни друзей, ни знакомых, ни любимого, по которому всё ещё болело её сердце под толстой кожей юного носорога. Только этот носатый страшила-отец всё время рядом, и всё-то он куда-то бежит по миру из одной страны в другую и никак не может остановиться. Бежит и бежит от себя этот неугомонный Моня, дёргая своей голой лопоухой башкой да клацая железными зубами. Несчастную дочь свою он тащит за собой, как будто бы она - часть его тела, его сиамский близнец…
Но на этот раз Валя твёрдо сказала ему, что больше переезжать в другую страну не будет, она останется здесь и не двинется с места. Моня возражать не стал, и как-то начал-таки пытаться здесь прижиться. Знакомые эмигранты подсказали Гринбергам то, как можно устроиться нелегально во Франции, так как получить там гражданство было очень трудно, почти невозможно. Моня кормился сам и кормил свою дочь просроченными продуктами с помойки, а те дни, когда они покупали в супермаркете и ели корм для собак, считали праздником, омрачал который неприятный скрип на зубах. Валя стала работать уборщицей в доме для престарелых русских дворян и аристократов из первой волны эмиграции. Там она познакомилась с русской графиней, а та от тоски по той России, в которой она выросла, да одиночества привязалась к юной соотечественнице и стала ежедневно, по четыре часа в день, заниматься с ней французским языком. Таким образом, язык Валя выучила. Но они с отцом всё ещё были нелегальными эмигрантами, и Валя не могла получить здесь автомобильные права и медицинскую помощь, если она бы понадобилась. И тогда Соломон Израилевич вдруг, по какому-то наитию, догадался купить журнал с брачным объявлением. Француз искал спутницу жизни, и отец строго велел дочери откликнуться. Та, нехотя, повиновалась.
Состоялись смотрины, Валя жениху понравилась, и вскоре они уже играли свадьбу. Таким образом, Валя стала французской гражданкой. А вскоре она получила автомобильные права, и был куплен старенький Фольксваген с двумя дверями. Валя ушла с работы и стала изредка подрабатывать шитьём, называя себя «модисткой». Соседям подрубала брюки и юбки, пришивала воротники и пуговицы. Но это была уже не работа. Это было так, хобби. Наконец-то, Валентине не надо было мучиться - учиться, работать… и это был для неё просто настоящий кайф!
То, что она познакомилась по объявлению, Валя скрывала, придумав для друзей и знакомых романтическую историю о красивом романе. Она фантазировала о том, что встретились они с будущим мужем в Булонском лесу, на утренней пробежке.
Клод Анри, новоявленный муж, оказался не вполне умственно полноценным, так как его голову повредили акушерскими щипцами. Валя его, конечно же, не могла любить, потому что так и не смогла забыть своего Джо. Однако любовника из русских эмигрантов, она всё-таки завела. Вероятно, из-за ностальгии. И эта её безумная тоска по Москве и Джо отравляла всю её спокойную, безмятежную жизнь. Над своей кроватью она повесила карту Москвы и ближнего Подмосковья, где отметила все места, с которыми было связано её прошлое. Дом, где они жили с мамой, дом в центре, где они с отцом жили после смерти бабушки Миры, новый район и тот дом, где они с отцом были поселены насильно и по причине чего, отцу пришла в голову мысль об эмиграции из «Империи зла». Обязательно – любимые Раздоры и дом Джо, дом пионеров и студия вязания, курсы кройки и шитья…
В пригороде, где они жили, она нашла район с типовыми, блочными домами, где жили, в основном, многодетные семьи арабов. Это место казалось ей похожим на то, где она встречалась с Джо. Вот - такой же серый дом в ржавых подтёках. В подъезде подобного дома они иногда занимались любовью. И на чердаке тоже. И в подвале… у молодой женщины сердце начинало биться, и его щемило от этих воспоминаний.
Подолгу бродила там Валя, выгуливая своих собак, пока её муж был на работе, плача и вздыхая. Этот уголок парижского пригорода очень сильно напоминал Валентине родной микрорайон советских новостроек, и если не обращать внимание на то, что вместо русских парней в футбол играют смуглые и чернявые молодые арабы или африканцы, если не вслушиваться в иноземную речь, то эти места были бы очень похожи на Россию.
Она очень жалела себя, вспоминая свою «исковерканную и загубленную» жизнь, и никак не могла заставить себя примириться с тем, что вынуждена жить не так, как хотелось ей, а так, как за неё решил отец.
С одной стороны, она рвалась в Москву, к Джо, но умом-то она понимала то, что там у неё никогда не будет того, что у неё есть здесь. Да и уровень жизни во Франции тогда был на порядок выше, чем в СССР.
Да и Клод оказался очень даже неплохим мужем. Работал он, как заведённый, благодаря чему семья Анри и купила добротный дом в упомянутом выше, уютном пригороде Парижа. У дома была черепичная крыша, весь двор - как тенистый сад фруктовых деревьев, а вокруг всего этого уюта высилась громада стены из здоровенных валунов высотой метра в три. На улице, так называемого, частного сектора, где они жили, такие стены окружали все участки, так как, вероятно, район-то был не спокойный. Моню супругам Анри пришлось взять с собой, поселив в пристройке с отдельным санузлом и кухней. Отец жил, фактически, отдельно, но с таким человеком, как он, невозможно было ужиться даже на одной улице. Они скандалили с дочерью так, что у соседей, в основном, цыган и арабов, сначала лаяли собаки, а затем просыпались младенцы и начинали кричать. Валентина Соломоновна пошла характером в обоих своих родителей, но Клод имел ангельское терпение, жену любил и никогда не обижал её. Он прощал супруге всё. Человек с психологией ребёнка был нежен, привязчив и не замечал того, что супруга, мало того, что ему не верна, но всё больше полнела и совсем перестала за собой следить. Если голову он ей красил и укладывал под свою любимую Далиду, то одевалась Валентина Соломоновна во что попало. На ней в любую погоду были белые шлёпанцы на босу ногу, платье-чехол от танка, а поверх она набрасывала либо олимпийку, либо чёрное пальто, если было холодно, и так ходила. Пережив столько испытаний, женщина, получив, наконец всё, о чём мечтала - комфорт в собственном доме, из-за этого стресса помешалась и стала постепенно всё дальше сползать во мрак безумия. Её психика не выдержала сначала тягот жизни, а потом - этого комфорта и спокойствия за каменной стеной. А ещё, того, что в её жизни продолжала маячила нескладная фигура старого отца, клацающего железными зубами, провожая осуждающим взглядом дочь, уходящую к очередному русскому любовнику на свидание, пока простофиля-муж работал. Его правдолюбивый характер доставлял ему мучения. Он покрывал похождения дочери, хотя сочувствовал зятю и жалел его, но боялся разрушить семью. Моня с его моралью не понимал того, как это, супруги Анри сразу же после свадьбы договорились о том, что дадут друг другу право на личную жизнь. Клоду было разрешено ходить с друзьями в бордель, если он того хочет, приносить в дом порнографические журналы, а Валя в свою очередь обещала не лазить по его карманам и ей тоже давать такую же свободу. Детей они решили не заводить, боялись того, что они будут без будущего, да ещё и подсядут на наркотики. Да и не любила Валя детей, не умела с ними общаться. Ей было лень с ними возиться, а её нерастраченный материнский инстинкт был всецело перенесён на собак. Первые две собаки у них рано погибли, а третья стала особенной любовью супругов Анри. Она появилась у них, как подарок судьбы.
С ними по соседству жили почти совсем дикие цыгане. Они постоянно что-то жгли, носили типичные для своей культуры одеяния, большие круглые серьги в ушах, время от времени, стучали в калитку к Анри-Гринбергам и предлагали купить то одно, то другое, то третье. И вот, цыганский юноша принёс светло-серого, пушистого щеночка и сказал: «Это шпиц, купите его! Он будет пушистый и ласковый!» Увидев симпатягу, Валя тут же отдала цыгану деньги, а пушистый комочек перекочевал на её мягкую грудь. Обнимая собачку и целуя ей носик, Валя, как девчонка, побежала к мужу показать ему их «новорожденную дочку» - Сару. Сару клали в постель, кормили с ложечки, почти не спускали с рук. Но вскоре заметили то, что сука становится всё больше и всё тяжелее, а морда её и уши совсем не такие острые, как у шпица, а становится она похожей на сторожевого пса, которого Валя видела в США у фермера. Через полгода Сара достигла размеров телёнка, и супруги Анри поняли, что вместо шпица им подсунули алабая. Вероятно, цыгане просто сами ошиблись, иначе бы запросили за щенка гораздо более крупную сумму.
Однако, новая «дочка» Вали уже еле помещалась в их доме, больно наступала хозяевам на ноги, и тогда её решили отселить. «Девочка выросла, пора ей жить отдельно!» В садике построили для неё добротный низенький домик, в котором мог встать в полный рост не очень высокий человек. Там стояла низкая кровать типа тахты, на которой Сара спала, под потолком висела лампочка, которую собака сама включала и выключала, нажимая на выключатель, а перед тахтой на полу стоял старый, черно-белый телевизор, ещё без пульта. Да, собака эта очень любила смотреть телевизор. У этой Сары был ещё и супруг. Кобель жил неподалёку, и Валя привозила туда свою ненаглядную Сару на случку. Она называла процесс вязки собак «свиданием» и даже устроила собакам свадьбу, приготовив для них специальный собачий торт, повесив кобелю на шею бабочку, а на шею Сары - веночек из белых фиалок. Играла музыка, садовые деревья украсили разноцветные гирлянды фонариков, Клод запускал фейерверки. Ведь так мало праздников было в жизни Валюши!
У Сары несколько раз были щенки, и Валя их распродавала. Одну сучку из последнего помёта она оставила у себя, но та, почему-то, быстро погибла. Вскоре заболел и околел кобель, «муж» Сары. Анри-Гринберг со своей Сарой пришли на похороны пса. Труп кобеля кремировали, а прах развеяли над Сеной. Дети хозяев на каких-то дудках играли траурную мелодию, взрослые оделись во всё чёрное и утирали слёзы платочками. Потом состоялись поминки.
Больше у «овдовевшей» Сары щенков не было. Она много ела, толстела, а с ней толстели и супруги Анри, живот появился даже у всегда тощего папаши Гринберга. Тот остался до конца нелегальным эмигрантом, без прав и защиты, язык он так и не выучил, знал лишь отдельные слова. Общался там только с русскими и всецело отдался своему хобби - собирательству. Одевался он в старый плащ, который называл пыльником, не брился с утра и, взяв тележку с клетчатыми баулами, перетянутыми скотчем, отправлялся в путешествие по местным помойкам. Таким образом, ветеран войны, инженер из России, стал французским клошаром. Его желудок мог переварить любую тухлятину, найденную им на помойке, однако, несколько раз супруги Анри были жестоко отравлены Мониными «деликатесами».
Особенно не повезло однажды Вале. Она отравилась так, что Клод повёз её в грязную муниципальную больницу, с коридорами, переполненными каталками, на которых стонали чернокожие парни с ножевыми ранениями и остывали трупы людей, так и не дождавшихся помощи. Валя лежала на каталке с высокой температурой и бредила, а её муж и пожилой Гринберг пытались добиться хоть какой-нибудь помощи. Наконец, отец с трудом подхватил, уже потерявшую сознание, дочь на руки, положил в машину Клода, и повёз её домой, где самостоятельно промыл ей желудок и кишечник. С тех пор семья Анри-Гринберг панически боялась больниц и врачей.
Прошли годы. Соломон Израилевич постарел, супругам Анри перевалило за 45 лет. Валентина Соломоновна пополнела и подурнела, но не замечала признаков возраста, глядя на себя в зеркало. Её всё в себе устраивало. Русский любовник к ней не охладевал, муж её обожал, а отец, хоть и мог что-нибудь ляпнуть, но не вызывал доверия у дочери, считавшей его старым маразматиком.
Когда обожаемая «дочка» Сара околела от старости, Валя рыдала так, как будто бы действительно похоронила любимого ребёнка. Клод вырыл в саду могилку, Моня, измерив лежащую на боку тушу старой собаки, сколотил квадратный гроб, который они торжественно, под траурный марш Шопена, льющийся из магнитофона, опустили в эту яму. На похороны пришли хозяева кобеля, «покойного мужа» Сары, кое-кто из знакомых и соседей, а потом были поминки, на которых хозяева вспоминали своих погибших питомцев: «Они были отличной парой! А какие замечательные у них дети! Марийка сейчас в Америке, вот, её фотографии…»
Вскоре после того, как произошло это печальное для Валентины Соломоновны событие, её покой посмели нарушить. Двоюродная сестра, Соня привезла к ним племянницу, пожелавшую осесть во Франции и получить здесь художественное образование. Встревоженная Валя долго убеждала Соню этого не делать. «Да здесь и местным-то не выбиться, а уж нашим-то и подавно! - с пеной у рта увещевала она сестру, - Дурацкая это затея, брось ты эту авантюру! Два месяца у меня поживите и возвращайтесь! Она у тебя и языка-то не знает! Бесполезно и пытаться! Послушай же ты меня! Уж мой-то опыт должен же вас хоть чему-нибудь научить! Я с четырнадцати до 25-ти лет жила, как чёрте, кто. Только язык выучишь, освоишься - бац! Опять переезд, и так несколько раз! И каждый раз с нуля! Это какой же труд! Ты же всё знаешь! Я же писала тебе. Рассказала обо всех своих мытарствах! А пригласила я вас просто пожить, Париж посмотреть, а не на ПМЖ! У меня из-за этого могут быть большие неприятности! Ты - взрослая женщина, не иди на поводу у взбалмошной девчонки, совсем не знающей жизни! Ты не боишься её потерять? Это не Россия, здесь криминал такой, что среди бела дня людей убивают!»
Но весь этот поток красноречия был впустую. Соня, души не чаявшая в дочери, была полна решимости исполнить её каприз. Хочет девочка учиться во Франции - так на здоровье! Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало!
И вот, «эти две тётёхи припёрлись! А вырядились-то как польские бл**ди!» - так злобствовала в своих мыслях Валя, встречая родственниц из России на вокзале с наклеенной улыбкой. На ней были неизменные белые шлёпанцы и мешковатое платье до колен с короткими рукавами, какие носили «тётки» в СССР годах в 70-х. Но сейчас СССР уже давно не было, и с поезда грациозно спрыгнули две стройные европейские девушки, про коих не скажешь, что они - мать и дочь. Валя повезла гостей к себе, а «эти две дуры» глазели в окна по сторонам и восхищались тем, что видели: «Ой, мама! Смотри! Лошади с окрашенными хвостами и гривами! Как красиво! У нас я такого не видела…», «Танюш, смотри, какой забавный дом! Как будто круглый сыр! А рядом - скульптура какая разноцветная, а я сначала подумала, что это живой человек! Ой, надо же! Мы - во Франции! Вот это да! Как здесь интересно!»