Он шёл к ней в последний раз и с тяжёлым сердцем. Не только потому, что должен был сказать ей о том, что они должны расстаться, но и потому, что его терзало дурное предчувствие, из-за чего ему не хотелось к ней идти так, как никогда. Он согласился-то прийти в этот раз потому, что уж очень она его уговаривала, позвонив сама. В её голосе он явно слышал слёзы, но тронули его не эти слёзы, а именно то, как она их усиленно не хотела показывать, говоря фальшиво-бодрым голосом аниматора-зазывалы, обещающего незабываемое времяпровождение. Тогда он сдался и решил заскочить минут на пять, а заодно поговорить с ней, наконец, серьёзно. Связь с ней он считал большой ошибкой, и ругал себя за это. Девушка сначала показалась ему интеллигентной, умной и с прочими достоинствами. Однако, пожив с ней четыре с половиной года, он понял то, что она глупа и скучна, совсем не умеет готовить и вести хозяйство, в голове её какой-то сумбур, она рассеяна, болтлива, а главное – в ней не было той мощной энергетики, что делает женщину «зажигательной», какой была его нынешняя девятнадцатилетняя подруга. И теперь ему нужно было с наименьшей кровью отделаться от прежней, надоевшей ему, любовницы и, как можно деликатнее просить её съехать со съёмной квартиры… так что, разговор между ними предстоял крайне тяжёлый.

Она заканчивала последние приготовления, красиво уложила свои рыжеватые волосы, старательно сделала макияж. Вдохновенно трудилась, рисуя себе лицо. Затем надела ярко-красное платье с глубоким декольте и вырезом на спине. Людмила чувствовала его приближение и понимала то, что скоро он войдёт, зная то, что её жизнь сейчас закончится. Каким-то шестым чувством она уже дольше трёх месяцев ощущала холод предательства. Нет, она не страдала патологической ревностью, напротив, всегда доверяла любимому человеку. Никого не выслеживала, знакомых не расспрашивала, ничего не выпытывала, не шарила по его карманам даже тогда, когда увидела яркий мазок губной помады на воротнике его белой рубашки, брошенной в стирку, и почувствовала от неё запах женских духов. Испачкать помадой и обрызгать духами рубашку могла любая ловкачка специально, для того, что бы спровоцировать ссору, из-за которой он уйдёт из дома, и так далее. Но, будучи от природы тонко чувствующим человеком, она и без этих «явных доказательств» измены, понимала то, что дни её благополучия, а значит, и жизни, сочтены.

Ей было 32 года, и ни карьеры, ни образования, ни материального благополучия у неё не было. Не удалось ей устроиться в жизни. Умом и талантами она не обладала, неуёмной энергии у неё тоже не наблюдалось. Она не смогла поступить в престижный вуз, ограничилась педагогическим институтом. Работа в школе оказалась для неё неподходящей, и она ездила на электричке в школу, как на каторгу. Другую работу найти не удавалось, а потом, в довершении неприятностей, тяжело заболела её мать. Приходилось ухаживать за ней, покупать лекарства, средства ухода и прочее. Мама её долго болела, потом умерла. Отец, и до того, нередко закладывающий за воротник, после смерти жены жестоко запил. Продал и пропил всё, что можно было продать. В квартире не осталось вещей, книг, мебели. Он таскал у дочери припрятанные деньги, украшения, более-менее приличную одежду, и ей было даже надеть нечего.

С Павлом она познакомилась случайно. На пляже. Он обратил внимание на стройную фигуру, единственное её богатство – гибкое тело, красивые ноги, высокая грудь. Кроме того, она читала толстую книгу, по счастливому совпадению, его любимый роман Оноре де Бальзака. Она отдалась ему в тот же вечер. Он был её первым мужчиной, но невинность она потеряла без единой капли крови. Эта связь была единственным, что у неё в жизни было.

Теперь она чувствовала то, что этому счастью пришёл конец, и уже ничего не исправить. Поселивший её на съёмной квартире, Павел, стал приходить всё реже и почти не звонил, постоянно ссылаясь на занятость. Но перед этим охлаждением был длительный период, когда Людмила (как звали девушку) ждала того, что он ей сделает предложение, а он и не думал его делать.

Их, так называемый, «гражданский брак», а на самом деле, сожительство, никаких прав ни на что не давало, и по совету подруги, Людмила попыталась схитрить чисто по-женски. Всё это время, делая вид, что предохраняется, она тщетно пыталась забеременеть, что бы он на ней женился, и её положение стало бы стабильным, но фортуна ей так и не улыбнулась. Она ходила по врачам, но никаких патологий найдено не было, всё у неё было в порядке, и она не знала, почему ничего не получается. Принимала витамины, много отдыхала, гуляла в ближайшем сквере, но забеременеть так и не смогла. И теперь она, зная то, что эта встреча последняя, с тоской думала о том, что ей нечем его удержать. Козырь в виде ребёнка не вытащишь. Хотя, можно и солгать о том, что беременная, потянув время, но едва ли это что-то изменит? Ребёнка-то нет! И едва ли он теперь, при таком его к ней охлаждении, предвидится, если и при лучших-то временах ничего не вышло… срочно делать ребёнка с другим мужчиной (пусть даже и за деньги, чего не бывает!) – тоже не лучшая идея в наше время высоких технологий, так как с генетической экспертизой не забалуешь. Прошли те времена, когда многие из мужчин спокойно растили и воспитывали чужих детей, живя и радуясь, ничего не зная об этом. Теперь это уже не прокатит. А если бы забеременеть у неё получилось, то было бы всё совсем по-другому. «Боженька, как было бы хорошо! А что теперь? За что Ты так со мной? Почему ты не дал мне счастья?» - думала она, сжимая зубы и запрокидывая голову, чтобы не испортить слезами макияж.

Она должна съехать с уютной квартирки-гнёздышка с окнами на сквер обратно в свой унылый пригород. И вернуться в свою убогую комнату грязной коммунальной квартиры аварийного дома, к вечно пьяному отцу и такими же соседями, только ещё и буйными, так что на кухню или в загаженный санузел с битой сантехникой лишний раз не выйдешь. И теперь придётся ей снова вставать в полшестого и ездить на работу в переполненной электричке. При этой мысли она, четыре с половиной года ожидавшая того, что её позовут в ЗАГС, так и не дождавшись этого, от отчаяния была готова выброситься из окна. Поэтому сознание надолго ограждало её от этих мыслей, и она не хотела думать о плохом, уговаривая сама себя: «И что это я нагнетаю?! Всё же хорошо! У нас всё по-старому. Просто он на работе устаёт. Скоро он придёт, мы сядем ужинать, а потом пойдём в постель…» и всегда на тот случай, если бы он пришёл неожиданно, держала в холодильнике что-нибудь вкусненькое. Но, в последнее время, она не делала никаких запасов, так как знала о том, что добровольно он к ней никогда уже не придёт.

И вот, в замке заворочался ключ, и она кинулась в прихожую, заливисто смеясь и нарочито весело болтая скороговоркой какую-то ерунду, помогая ему снять плащ, слишком услужливо, чем надо, даже лебезя. Он даже отталкивал её от себя довольно решительно, но она, всё равно, стащила с его ног уличную обувь, несмотря на его сопротивление. Переигрывая свою непосредственную радость и стараясь не замечать его скучающего взгляда и того, что он её не поцеловал, она взяла из его рук скромный букетик из трёх роз. Розы эти были не пурпурные, не алые, даже не розовые, а… белые, да ещё и с явным желтоватым отливом, и у неё сжалось сердце при виде букета. На языке цветов жёлтая роза – к разрыву отношений. Это был красноречивый знак, и слов было уже не надо. Но она храбрилась, и сдаваться не собиралась, идя до конца. Вот бы ему отказаться к ней приходить, как бы она его ни просила, вот бы ей не так страстно любить его…

Весело расхваливая «дивный букет», она поставила вазу с цветами на стол. При этом она не закрывала рта, рассказывая о том, какой вкусный ждёт его ужин, как она его рубашки выгладила и накрахмалила простыни, постирала занавески и купила ему новый галстук.

Он пытался вставить хоть слово о том, что не голоден и галстуки у него есть, но она не давала ему говорить, визгливо хохоча и старательно кокетничая. А он пытался поймать её, излишне энергично жестикулирующие, руки, думая этим её остановить, что бы она его спокойно выслушала.

Теперь, когда у него появилась возможность начать трудный разговор, о том, что любовь окончена, а квартиру необходимо в скором времени освободить, и он собрался с душевными силами сделать это, она никак не давала ему говорить. Что-то щебетала без конца и всё моталась из стороны в сторону в каком-то исступлении, и не перекричать её, не остановить…

Наконец, ему удалось поймать её, всё ещё трепыхающиеся и рвущиеся, как птицы в силках, руки, но лицо её с широкой улыбкой всё моталось и моталось у него перед глазами. И он никак не мог поймать её голову, что бы остановить этот водопад нарочито бодрой и весёлой болтовни, чередующейся с заливистым смехом.

- Я поджарила такую рыбу! Такую рыбу! Красавица, а не рыба! Ха-ха-ха-ха! Я когда её покупала, от восхищения при виде её даже вскрикнула: «Вау!» Вот так! Ха-ха-ха-ха! Сам увидишь, какая она получилась у меня красивая, а главное – дико вкусная!

- Ты погоди, Людмила, я не голоден, да я и разуваться-то не хотел, и входить…

- Тпс-с-с-сь! – карикатурно-слюняво, как подглядела в каком-то комедийном фильме за немолодым и толстым актёром кавказских кровей, она шикнула, приложив палец к выпяченным губам, - не принимаются никакие возражения. Я тебя так ждала! С ума схожу от радости при виде тебя!

- Подожди…

- Нет-нет-нет! Постой, постой, постой! Ещё одну минуточку! Сначала я хочу тебе сказать что-то о-о-очень важное! Помой руки, садись за стол, я сейчас свечи зажгу…

- Ой, ради Бога! Только не свечи! Только не эта пошлость, пощади мой вкус! Я прошу тебя, не нужно никаких свечей! У меня к тебе деловой разговор…

- Всё, всё, всё! Пока мы не поужинаем, ничего не хочу слушать! Ха-ха-ха! Иди, иди, помой руки. Полотенце любое, у меня все чистые! Не будет никаких свечей. Не хочешь, так и не надо. Не буду зажигать, раз не хочешь…

Последние слова она произнесла, уже перестав деланно смеяться, так как он был уже в ванной, где мыл руки. Женщина устало прошла в комнату, подошла к столу, приподняла, почему-то, уже откупоренную бутылку дешёвого кагора «Геленджик» и хорошенько взболтала её, глядя в неё на просвет. Уголки её рта опустились, и от носа к уголкам рта пролегли горестные складки, глаза вдруг запали. Людмила поставила бутылку и, почему-то, с обидой посмотрела на фаршированную рыбу, лежащую перед ней на подносе. Она трудилась над ней целый день, но готовить не умела, и рыба вышла не вполне съедобной. Потом она беспомощно и жалко оглядела уютную комнатку с большой кроватью. Всё это она увидела, как будто бы, в первый раз. И ей трудно было представить себе то, что со всем этим ей придётся в скором времени расстаться и возвращаться туда, откуда пришла, так как больше ей деваться некуда, разве что, устраиваться на работу с проживанием... А он уже входил в комнату.

Уголки её накрашенного рта снова подскочили вверх, глаза загорелись, на щёках появился румянец, она снова энергично задвигалась и возбуждённо защебетала:

- А может быть, всё-таки, зажжём свечи? Так красиво… при свечах… а?

- Не надо, Люда, давай серьёзно поговорим. Мне нужно тебе сказать очень ва…

Но она снова его перебила с глазами, полными ужаса.

- Нет-нет! Постой! Подожди, пожалуйста, ещё немного… поешь рыбу, попробуй хоть маленький кусочек, я так старалась, готовя её… ей, Богу, обижусь, если ты её не попробуешь. Давай, положу тебе.

- Людмила…

- Ой, нет-нет! Пожалуйста! Ты сначала распробуй! Потом будешь говорить! Мы же договорились о том, что серьёзные разговоры после ужина. А пока наслаждайся жизнью! – в её бодро-весёлом голосе прозвучали истерические нотки отчаяния. От этого у него по спине пробежали мурашки.

- Ты подожди, Людочка, успокойся, мне сказать тебе надо… не спеши…

- Умоляю! – выкрикнула она так, что он даже вздрогнул и чуть не подавился рыбьей костью. Её голос уже дрожал и срывался, но рот был растянут в вымученной улыбке. В глазах её была тоска и отчаяние, - Это ты спешишь! Это ты не спеши! Пожалуйста!!! Ну не надо так спешить! Подожди ещё немного!.. Совсем чуть-чуть…

Она говорила возбуждённо, умоляюще-жалко. У Павла ком встал в горле от жалости к ней. Оба они уже всё понимали. Людмила оттягивала тот неприятный для неё, разговор всеми силами, что бы, пусть даже обманывая себя, хоть ещё несколько минут побыть «счастливой»…

- Такой чудесный вечер! – щебетала она раненной птицей, - Смотри, какой восхитительный закат! Какие лиловые облака! А какая прекрасная играет музыка, слышишь? Это же Эннио Морриконе! Твой любимый! И посмотри, какое на мне дивное платье, а волосы у меня, смотри, какие красивые, и вся я такая молодая, такая красивая… любящая, нежная!.. неужели ты этого не видишь?! И… подожди, подожди, Павлик! Ну не перебивай меня, ну потом всё мне скажешь! Подари мне ещё несколько минут кайфа!.. что тебе стоит? Не торопись! Успеешь… ещё какое-то время хочу побыть счастливой рядом с тобой!... Ой! Что это я? Не то… не то хотела сказать… А! Вот о чём я: как хорошо мы с тобой сидим вдвоём, в этой уютной комнате, и мне больше ничего не нужно, как только вот так сидеть с тобой. Я так тебя люблю! Я безумно тебя люблю, просто жить без тебя не могу! Так бы и сидела вечно… вот так бы с тобой и сидела… какой вкусный ужин… Вкусно, правда?

- Очень! Ты потрясающе готовишь! Людми… - он снова безуспешно попытался прервать весь этот поток красноречия, похожего на горячечный бред. Ему не хотелось это слушать, не хотелось, что бы она наговорила лишнего – о том, как сильно она его любит, по понятной им обоим причине. Но, похоже, она ради нескольких минут была готова попрать свою гордость, и ему это казалось глупым и нелепым поведением. Он не понимал, что у девушки просто началась истерика от горя, потому что она давно уже всё знает, безо всяких слов.

- Подожди ещё, умоляю тебя, подожди! Ещё одну секундочку! – выкрикнула она истерически, и глаза её расширились, как у безумной, - Я хочу ещё, совсем ненадолго задержать иллюзию нашей домашней идиллии, когда мы вместе, вот так, сидим рядышком и смотрим на закат, а я ещё такая молодая, прекрасная, в красивом платье, в изящных туфельках. Как в фильме этом, как его, ну не помню. Хотя, совсем не важно, в каком… Мне так не хочется отпускать тебя, и так боюсь того, что ты мне сейчас скажешь!.. Ой! Что же это я опять такое говорю!.. Вырвалось, непонятно что… гормоны что ли… когда тебя несёт по кочкам… Совсем же не то хотела сказать, совсем же не то!.. Ах да! Вина! Теперь нам обязательно вина надо выпить. За нас, и за наши с тобой… отношения. Смотри, какое вино я купила! Чудо, а не вино! Амброзия!..

Павел, крайне нехотя, взял уже, почему-то, открытую бутылку и разлил по бокалам кагор Геленджик. Людмила не умела покупать напитки. Да и рыбу она приготовила плохо, с большим количеством костей и почти не посолила её, явно перебрав с луком и майонезом. Она всё делала плохо, не к месту, неумело и глупо. И жизнь её была какой-то глупой. И Павел, этот ухоженный молодой мужчина, стал единственным светлым пятном в её нелепой и несуразной жизни. И теперь она его навсегда потеряла…

Подумав об этом, она потрясла запрокинутой головой, что бы вогнать слёзы внутрь, и торжественно подняла бокал. В этом её торжественном жесте было столько усталости и печали, что у Павла защемило сердце от жалости к этой одинокой женщине, которая через несколько минут будет очень несчастной и уже безутешной, так как никакой самообман уже на её горе не подействует – всё будет слишком явно. И тогда уже он ничем не сможет ей помочь, разве что, предложит денег в качестве отступного. Он принёс эти деньги с собой вместе со скромным колечком в бархатном футляре, которое собирался подарить ей на прощание. Но это будет слабое утешение для женщины, потратившей на него четыре с половиной года жизни. И теперь он терпеливо ждал, когда же она, наконец, выговорится, перестанет уже «тарахтеть и дрыгаться», и он сможет говорить ей о том, о чём он хотел сказать.

Людмила продолжала торжественно, но устало держать бокал навесу, пытаясь улыбаться, но лицо у неё было бледным и несчастным. Она, наконец, с дрожью в голосе произнесла:

- Предлагаю первый тост. За нас! … И за нашу любовь! … До гроба!

После этих слов, почему-то показавшихся Павлу зловещими, она вся обмякла, как будто бы все силы, которые она потратила совершенно зря на то, что бы заманить его на это свидание и усадить за стол, из неё вышли. Потянулась чокнуться настолько вялой рукой, словно бы она весь день и всю ночь разгружала вагоны и была уже совсем выжатой, на последнем издыхании. Как будто бы, все силы из неё вышли после этого тоста. Она сделала большой глоток.

Увидев то, что он, не выпив ни капли, поставил бокал на стол, она вдруг слабым голосом воскликнула:

- Зачем же ты поставил? Так не делается… выпей, ну пожалуйста!.. я тебя очень прошу… - упавшим голосом договорила последние слова. И он, подчинившись ей, всё же, отпил из бокала, стараясь на неё не глядеть.

После этого Людмила совсем лишилась сил и как будто бы, растеклась по своему креслу, как будто из неё вынули скелет. Лицо её становилось всё бледнее. Она заговорила таким слабым голосом, что он испугался, не плохо ли ей стало.

- Ну, а теперь просто посидим вдвоём, молча, посмотрим на закат, послушаем музыку… - сказала она совсем тихо и без улыбки, а в глазах её стояла убийственно жалкая мольба.

 Она больше не торопилась, не тараторила и не металась из стороны в сторону. Её голос стал немного сиплым, она сидела тихо и на автомате слегка покачивала бокалом, думая унюхать, отсутствующий на корню в этом вине, аромат. Напротив, от вина пахло очень дурно, а в сочетании с запахом от роз, в комнате запахло какой-то гнилью. Людмиле уже не хотелось, подобно рыночной зазывале, удерживать его рядом с собой. Она отпила из бокала ещё немного вина с горькой полуулыбкой и, наконец, поставила свой бокал на стол, почему-то, снова посмотрев на несчастную фаршированную рыбу с обидой. Она была бледна, слаба и от этого молчала.

Павел тоже молчал, глубоко задумавшись, и диск с музыкой Эннио Морриконе остановился. Воцарилась тишина такая, что было слышно, как в сквере застрекотал кузнечик. Секунда бежала за секундой. Молчание затянулось. Людмиле всеми силами души не хотелось его прерывать, да и не могла она, так как ей становилось всё хуже, голова кружилась и болела, живот скрутило, в горле стало сухо. Павлу наоборот, эта пауза была в тягость, мучительно было ожидание того момента, когда, наконец, она разрешит ему заговорить, но видя перевёрнутое лицо бывшей любовницы, он не мог её ослушаться. Да и чувствовать себя вдруг он стал очень плохо. У него закружилась голова, стало сухо в горле, и он выпил до дна свой бокал, а потом ещё налил себе и ещё раз выпил. Людмила проделала то же самое, что он, и с аптечной точностью.

Они ещё никогда так не сидели вместе и не молчали, да ещё и так долго. Им обоим было нехорошо, и слабость мешала шевелиться и сказать хоть слово. Поэтому они сначала вели молчаливый диалог, понимая друг друга без слов, а потом каждый ушёл в свои мысли. Кузнечик в сквере продолжал стрекотать и где-то раздался детский крик: «Бабушка! Смотри, как я могу!», а вдалеке загудела и тут же умолкла сирена какого-то автомобиля. Эти звуки резко прорезали тишину, и у обоих острой болью пронзило мозг.

Павел, морщась от боли, посмотрел на, сидящую напротив него, очень грустную и больного вида, женщину, дивясь перемене в ней. Только что она старательно притворялась весёлой, много двигалась, отчаянно щебетала, как пойманная птица, с «наклеенной» улыбкой и глазами, полными ужаса и тоски. Он думал: «Всех баб не пережалеешь. Надо решительно прогонять эту дуру из своей жизни и, забыв о ней, жить дальше. Как же хочется сейчас встать и уйти отсюда навсегда! Просто выйти из этой квартиры на улицу, на свежий воздух, где нет этих жутко-вонючих ароматических палочек, отвратного кислого вина с каким-то тухлым запахом и гадкого вкуса рыбы, да исчезнуть, перестав оплачивать съёмное жильё. Пусть её потом хозяева сами выгонят, а я - пас! Не могу этого более выносить. Нервы не железные! Она не найдёт меня, так как не знает настоящей фамилии, адреса… ничего обо мне не знает. Надо немедленно вставать и осторожно ретироваться, пока она не опомнилась! Как всё просто! Взять да уйти, без всяких объяснений, сменить сим-карту…»

Но он медлил. Не то, чтобы не решался. Решимости-то, как раз, ему было не занимать! Просто вдруг почувствовал острую боль в животе, от которой хотелось взвыть, но при женщине ему не хотелось проявлять слабость, поэтому замер, как будто окаменел, пережидая приступ мучительной боли. Он стиснул зубы, не видя того, как через них стала просачиваться кровавая пена.

Перед ним сидела Людмила, у которой расширились зрачки, и какая-то странная пена появилась в уголках губ. Лицо стало зеленоватым. Руки конвульсивно впились в живот. Это была опостылевшая, но, всё же, та женщина, с которой он прожил четыре с половиной года…

Она его безумно любила, готовила ему, как умела, пыталась развлекать, но всё труднее становилось его удержать. Ему даже не хотелось на неё смотреть и о ней думать, тем более, сейчас, когда ему так плохо, а она так страшно побледнела и крупные капли пота обсыпали её лоб и верхнюю губу. Он вспомнил новую любовницу, молодую, остроумную, выделывающую акробатические номера в постели... и… вдруг, по непонятной для себя причине, испытал отвращение к ней и этой новой связи. Ему хотелось одного – что бы эта адски-мучительная боль немедленно прекратилась. Только бы не заорать от этой боли – лишь это теперь занимало все его мысли.

Со вмиг осунувшегося и постаревшего лица Людмилы не сходило выражение боли, она даже, слегка застонала и всё смотрела и смотрела на фаршированную рыбу так, как будто бы в ней заключались все её беды-злосчастья. Она никак не могла прервать молчание, с комом в горле. Она жадно смотрела то на Павла с землистым лицом и каплями пота на лбу, то вокруг, пытаясь запомнить комнату, вид из окна на разноцветные деревья сквера, этот вечер, этого мужчину, которого видит в последний раз, его глаза, запах… а запах в комнате стоял удушливо-затхлый, тошнотворный какой-то и от их тел, и от роз, и от вина, и от рыбы, несмотря на открытый балкон.

Сдерживая слёзы и стоны, подступившие к горлу, Людмила мысленно молилась: «Боженька, миленький, добрый Боженька! Не оставляй меня! Прости за то, что я это сделала! У меня нет другого выхода. Мне очень плохо... Я не хочу, точнее, не могу, просто не в состоянии вернуться к отцу, алкоголику этому, в его ужасную квартиру! Иначе сама бы ушла, только некуда мне отсюда идти, вот и сидела здесь, на жалость давила… противно-то как! Только всё это было зря, и я знала это с самого начала. Ужасно себя вела… какой глупый самообман ради того, что бы десять минут посидеть с человеком, которому на меня наплевать! Четыре года жизни! И он бросает меня! Ещё не хватало завыть сейчас от этой страшной боли душевной и физической! Это было бы уже слишком. Тогда совсем себя уважать перестану… Павел давно, как я понимаю, меня не любит, я это чувствую и уже, к сожалению, знаю. Каким он оказался не постоянным!.. Да будет он проклят вовек! Сволочь! Тварь похотливая!... А я-то ему поверила… знаю и то, что он пришёл ко мне для того, что бы сказать о том, чтоб из квартиры выметалась, куда он новую жертву поселил бы, если бы не... И что же ещё мне было делать, а, Боженька? Молчишь? Это потому, что нет тебя… как же больно! Как же всё внутри крутит и жжёт! Не знала, что умирать буду так мучительно! Просто адская боль… что же я наделала?!!!...»

Кагор Геленджик был отравлен. Людмила не поскупилась, подсыпая в бутылку яд. Через полчаса всё было кончено. Два застывших трупа, мужской и женский, с гримасами мучительной смерти на серо-зелёных лицах, оскаленными зубами, чёрной пеной у ртов и прижатыми к животам руками, сидели в креслах друг напротив друга, скрючившись, и слегка завалившись набок. В комнате стоял тошнотворно-удушливый запах трупных испарений.