А******** Л***********
90-е.
Дневник женщины, которая постепенно сходила с ума
Это книга ненормального человека, на грани абсурда. Почти всё, о чём здесь написано во второй части романа, является плодом больного воображения автора, почти всю жизнь прожившего под опекой близких.
Часть первая
Я и мои родители, а также, другие
Поздняя осень. То дождь, то снег, то колючий ветер. Обычная погода, так называемой, средней полосы России. Таких непогожих дней в году больше всего. Есть анекдот: «Как ты провела лето?» - «На работе. Меня в этот день начальник не отпустил…» Увы и ах, ох-хо-хох. «Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые…» - обычное наше утро, и лишь по пальцам можно сосчитать солнечные и тёплые утра. Вот, и это бесконечное утро (я в четыре часа вышла из дома, на самолёт, чем спасла свою жизнь и свой саксофон), тоже тёмное и пасмурное, ветреное, и я прикрываю лицо Павлово-Посадской шалью, которую ношу на плечах по моде того времени. Иду по длинной улице от метро на бывшую работу за деньгами, которые мне не выплатили, когда увольнялась. За две недели гастролей бродячего цирка успела хорошо отдохнуть. Работа по душе всегда в радость и на здоровье, не то, что это стояние за кульманом, вычерчивание какой-то хрени под тычки начальницы и шпильки «милых» коллег, которые по-другому общаться не умеют. Вымотало меня всё это. Очень тяжёлыми выдались эти пять лет учёбы в институте, замужество на последнем курсе и моментальная беременность. Затем хлопотная защита дипломной работы и выстраданный красный диплом, что бы отец не пилил, и три года здесь, в этом затхлом НИИ, когда у меня, родившей ребёнка, не было декретного отпуска, под давлением начальницы от него отказалась, повесив дитя на бабушек, бегая домой кормить и все вечера стирая и занимаясь ребёнком. Не описать словами то, как я тогда намучилась. Слава Богу, когда сыночку исполнилось два годика, я отдала его в ясли. Он плакал, но ничего не поделаешь, и малышу пришлось смириться.
Выглядеть к 25-ти годам стала на тридцать с хвостиком! Лицо осунулось, появились носогубные складки, что сразу сделало меня старше, а кроме того, под глазами у меня появились синяки. А всё почему?
Родители. Конечно, теперь говорю им спасибо за то, что воспитывали и вывели в люди. Они сделали всё, что могли и всегда были уверены в своей правоте. Они хотели, как лучше… Особенно отец. Да и мама тоже внесла свою лепту в осложнение моей жизни.
Например, она давила на меня словами: «безвкусно», «примитивно», «по-плебейски», «дёшево», «некрасиво», «нелепо», когда я пыталась одеться и причесаться так, как хотелось мне, а не ей. Проколоть уши она мне не позволила, носить чёлку – тоже. Нажимая на то, что у меня, так называемый, «славянский тип», она требовала того, что бы я надевала русские шали, сапожки, желательно красные и вообще, красные плащи и пальто. Требовала, что бы я носила янтарь и финифть, так называемые, «вышиванки», юбки и сарафаны ala ruse, косу, заколотую, как у Юлии Тимошенко в конце 2000-х. Ни о каких коротких юбочках и джинсах не было и речи. Кроссовки разрешались только во время спортивных занятий.
Спортивные занятия – это особая тема. Каждое утро, в пять часов утра вся наша семья, «папа, мама и я», в синих спортивных костюмах выходила на пробежку. Мы добегали до парка и там принимались выполнять спортивные упражнения в любую погоду. Закончив извращаться среди таких же ненормальных, мы бежали обратно. В том случае, если только что болела или другие причины, то я выходила всё равно, но на спортивную ходьбу, а пока родители гнулись во все стороны, приседали и махали руками, я в курточке и платке, ходила прогулочным шагом. Во время этих прогулок не возбранялось чтение.
Мать вообще предпочитала видеть меня с книгой. Когда она приходила с работы, а я была дома, я проворно выключала телевизор или магнитофон, хватала книгу и принималась делать вид, что читаю. Видя это, мама ходила на цыпочках, не ворчала по поводу немытой посуды и пыли на полу. «Девочка читает!» - говорила она отцу, что звучало, как заклинание неприкосновенности, и отец тоже не лез ко мне с придирками и вопросами, типа: «Что сегодня было в школе?» или требованиями: Покажи дневник!».
Кроме чтения, от меня требовалось ещё и вести культурную жизнь. Мама требовала от меня регулярного хождения в театры, музеи и на выставки. Приходилось как-то выкручиваться. Вместо того, что бы идти в музей, я покупала билет и отрывала кусок с надписью «контроль», если не удавалось найти использованный билет в урне или, лучше, рядом с ней, на земле, а сама бежала на Арбат выступать.
Но мать – это четверть беды, стихийным бедствием был мой отец. Совершенно чокнутый тип, не способный любить близкого человека просто так. Ему нужно этим человеком обязательно гордиться! Это он велел мне учиться на отлично в школе, что бы получить медаль, поступить в вуз и получить красный диплом, выйти замуж и, наконец, устроил меня на эту ужасную работу. Помог при распределении, нажав, как он говорил, на все рычаги. И первым в моей жизни шагом в сторону непослушания было бегство с этой работы. И не только с работы. Я бросила всю свою семью и даже была вынуждена оставить ребёнка. Хотя с сыном я тайком вижусь. Подхожу к детскому саду во время их прогулки, увожу сына, а потом привожу. Каждый день подхожу туда в определённое время и общаюсь с ребёнком, что бы он меня не забывал. Он называет меня Симкой. Это я его так научила, что бы не ляпнул моё настоящее имя или не назвал мамой при домашних, рассказывая о том, как у него прошёл день. А кто такая Симка, с которой он видится каждый день? Это девочка из детского сада или какая-то выдуманная тётя?.. Воспитателям я заплатила, что бы меня не выдавали. Так что пока ещё меня не застукали. Им, по большому счёту, наплевать на моего ребёнка. Им просто надо то, что бы он у них был. Чуть ли не для проформы. Потому что так положено. Что бы дочь хорошо окончила школу и получила высшее образование, выучившись на инженера, и стала работать не где-нибудь, а в известном, хорошем НИИ! А, кроме того, вышла замуж и родила сына. Что бы было всё, как у людей. У мужа машина, у родителей – дача. Так рассуждали все обыватели конца 80-х. Это был знак благополучия, статус успешной семьи. Бог не дал им сына, это вызвало у них сожаление. Зато красавица-дочь, отличница, всесторонне одарённая, с высшим образованием, замужем, у них отличный зять и превосходный внук. У них всё хорошо. Им есть, чем прихвастнуть перед знакомыми, и их это греет, особенно отца. Они такие люди. Ничего не поделаешь…
Я хотела быть музыкальным эксцентриком и рисовать моментальные шаржи на арене в одежде клоуна, время от времени дуя в саксофон и жонглируя шариками. Я посещала цирковую студию и в начале, так называемой, «Перестройки» Горбачёва, когда предприимчивые люди осваивали Арбат, мы выступали там с этим номером и имели успех. Нам щедро платили, вокруг собиралась толпа народу, нас не хотели отпускать, и это время было самым лучшим временем в моей жизни. Но надо было знать моих родителей. Вся моя жизнь в те годы была подчинена тому, что бы мои действия были одобрены родителями. Как будто бы, я им всю жизнь теперь отдаю долг за то, что они меня родили и вырастили.
Я училась ещё в школе, когда они запретили мне после восьмого класса идти в цирковое училище. Я рыдала несколько дней, но они твердили о том, что надо окончить школу и, желательно, с золотой медалью. Хотя бы с серебряной. Отец хвастался моими успехами перед знакомыми, гордо демонстрируя мои пятёрки в аттестате за восьмой класс и грамоты за победы во всяких школьных олимпиадах. И если читатель думает, что я способная и учиться мне было легко, то он глубоко ошибается. Все вечера просиживала я за уроками, со мной занимались постоянные репетиторы, что бы я получала эти чёртовы пятёрки. Я не высыпалась, ходила вялая, зелёная, и лишь летом могла заняться своими делами. Опять же, если читатель думает, что я трудолюбива и усидчива, то он тоже ошибается. С удовольствием я только каталась на велосипеде, крутила хула-хуп, училась акробатике, жонглёрству и рисовала карикатуры и шаржи на окружающих. К рисованию у меня были явные способности, но родители не отдали меня в художественную школу, предпочтя музыкальную. Дескать, рисующая женщина – это как-то «не пришей к столбу кирпич», а, вот, когда жена бухгалтер или медик, и при этом неплохо играет на фортепиано и поёт, то это «совсем другой коленкор».
Когда я закончила-таки десять классов средней школы и получила-таки выстраданную, политую потом и кровью, серебряную медаль, меня опять не отпустили в цирковое училище, велели поступать в технический вуз «без разговоров и глупостей». Я рыдала всю неделю, но документы были уже в приёмной комиссии, а репетиторы не слезали с меня целыми днями.
Несмотря на такие обывательские рассуждения, мои родители умели вызвать к себе уважение и стать для меня непререкаемыми авторитетами, особенно отец. Отца я побаивалась, он был очень строгий и тяжёлый человек, а маму всегда очень любила, но тоже слушалась, так как она умеет говорить очень убедительно. К тому же я больше всего на свете боялась её расстраивать. Мне было её жаль. Вся наша семья жила под давлением авторитарного папы, но мама не могла уйти к своим родителям, так как дедушка и бабушка, несмотря на свою рафинированную интеллигентность, тоже были очень строгими и требовательными людьми. Они очень давили на маму, и ей пришлось жить с мужем и свекровью. Однако, родители её жили в соседнем доме, и мы все виделись ежедневно. Я время от времени подолгу жила у них.
До школы, пока был жив отец папы, мой другой дедушка Иван, я с ним и бабушкой Варей жила в деревне. «Там воздух» - говорили взрослые. Я пила парное молоко от коров и коз, ела свежую зелень и клубнику с грядки. Вымахала на целую голову крупнее сверстников, отрастила роскошную косу, и эти свои первые семь лет жизни на воле считаю самыми лучшими. Речка, лес с грибами и ягодами, сказки на ночь, игрушки, которые дед Иван сам делал, искусно вырубая из топором из поленьев. Вот, в кого у меня художественные способности! До сих пор помню запах керосиновой лампы. Электричества в деревне не было, и я выросла без радио. Правда, позже появился в доме радиоприёмник на батарейках, а на площади перед сельсоветом появился репродуктор. Все шесть лет до этого я просыпалась под жужжание шмеля или крик петуха, а зимой под стук ведра. Бабушка вставала подоить корову и задать корм скотине. Поросятам, телёнку, козам… Потом топила печь, снова ложилась, немного подремав, вставала снова, аккуратно причёсывалась, одевалась в платье и ставила самовар для деда. Мне она давала большую чашку молока и овсяные печенья, которые сама делала в печке. В деревне было раздолье. Большая изба, большой двор, большой сад…
Возвращение в Москву стало для меня трагедией. В школе мне сразу же не понравилось, нужно было учиться на пятёрки, я изо всех сил старалась угодить мамочке и папочке, но четвёрок было больше, были и тройки, я рыдала над учебниками, но быть отличницей оказалось для меня не легко. Сначала со мной занимались дед Виталий и бабушка Вероника, позже – репетиторы. И всё моё время было подчинено добыванию этих чёртовых пятёрок, иначе отец расстраивался и психовал. Мама меня любила, я это знала, но отец, по моим ощущениям, любил меня только за успехи. Только за них. Как только я получала не ту оценку или делала что-нибудь не так, он в сердцах говорил: «Видеть тебя не хочу!» В то время, как у нас в классе было полно лентяев, троечников, двоечников и даже, так называемых, «колышников», которым ставили даже не двойки, а единицы, то есть, «колы». Отсюда и название: «колышник». При этом, дети эти были жизнерадостны и веселы. Их родители любили, несмотря ни на что, покупали им игрушки. Я же была наказана даже за четвёрку по физкультуре, и мне не покупали новых игрушек. Я нянчила деревянную куколку дедушки Ивана и седлала его же деревянную лошадку. А однажды увидела одного из этих двоечников в зоопарке, гордо восседающего на плечах своего могучего отца, сразу видно, рабочего. Этот молодой, жизнерадостный мужчина, купивший своему сыну «тёщин язык», с которым тот самозабвенно забавлялся, был до смешного похож на памятник рабочему, стаявшему в нише на станции метро Краснопресненская. Как будто с него его делали. И я не понимала, почему мой отец не может любить меня просто так, не за успехи. Когда получила, наконец, медаль, хоть и не золотую, он не долго был в восторге. Ему необходимо было «высшее образование»! На тебе, папочка, твоё высшее образование! Красный диплом? Будет тебе и красный диплом, ты только люби меня, пожалуйста! И вы все меня, пожалуйста, любите! Я хорошая, любите меня! Замуж надо? Пожалуйста! На работу? Ну что же, будет вам и это. Пусть я наступила на горло своей мечте, зато вы, мои родители, рады! Ребёнок нужен? Сын? Пожалуйста! Сын уже в утробе, он скоро родится! Теперь всё! Любите же меня! А диссертация? А карьерный рост? А вступление в ряды КПСС? Доченька, ты чего-то забыла…
Вот поэтому-то я и решила сбежать. Как убежал Хоботов от Маргариты Павловны, так как она была в этом фильме «Покровские ворота» чем-то похожа на мою родню. Я-то никогда не умела найти веские аргументы для того, что бы отстоять свою точку зрения. У меня такое впечатление, что меня подменили в роддоме. Не завидую тогда моим настоящим родителям. Какой же ужасный ребёнок у этих, скорее всего, тонких, творческих людей! Упрямый, авторитарный, со способностями к точным наукам и… словом, такой, как мои родители, дед и бабки, причём, обе. И такой же у меня ещё и муж!
Вот его-то и боялась встретить сейчас на входе в эту чёртову контору, где пропали лучшие годы. Он мог своим логическим мышлением допереть до того, что у нас сегодня последняя выплата задолженностей по зарплатам и выходные пособия, и прийти сюда меня искать. Есть вариант написать доверенность на Веру, мою подругу по работе, и вызвать её во двор соседнего дома, где мы с ней частенько в перерыве курили, по телефону-автомату, что бы она получила за меня деньги и принесла их мне. Только бы Вера была на работе, а то её может не оказаться…
С этими мыслями я чуть не врезалась в какую-то женщину.
- Девушка! Куда же Вы идёте и не смотрите! – слышу до боли знакомый голос. Это была Блядь. «Что за слово?!» - совершенно справедливо возмутится читатель. Этим прозвищем наградила свою дражайшую сослуживицу, Светку, с которой бок о бок трудилась в одном отделе, и она вместе с другими «милыми» людьми с удовольствием отравляла мне жизнь.
Когда пришла туда по распределению, после института, который ради папиных амбиций закончила, ненавидя точные науки всеми силами души, мне было уже 22 года, я была замужем и на пятом месяце беременности. Светке было всего восемнадцать лет. Она была лимитчицей, после ПТУ, и её наша начальница пристроила по блату чертёжницей. Тогда была такая профессия. Нельзя забывать о том, что на дворе был 1988-й год. Никаких компьютеров ещё не было, лишь кое-где стали появляться, так называемые, ЭВМ. Поэтому были, так называемые, чертёжницы. Вот и Светка из Таганрога была такой чертёжницей.
Я работала инженером-конструктором, а что бы иметь карьерный рост, необходимо было вступать в партию, но с меня было достаточно комсомола. Настолько противно было идти в эту партию, но я чувствовала то, что мне не отвертеться. Отец так просто с меня не слезет. Придётся писать кандидатскую, когда будущий ребёнок подрастёт…
О моей беременности тогда не знала ни одна живая душа. До четвёртого месяца я прозевала наиглупейшим образом, да и боялась избавляться от ребёнка. В те годы сделать аборт так, чтобы об этом не узнали в институте и родители, было практически невозможно. Взятки давать я не умею, не знаю, как, кому и сколько. А избавляться от ребёнка подпольно было очень страшно. Прыгать с высоты и поднимать стиральную машину было уже поздно и опасно, колоться спицей я была не в состоянии, идти к частнику на дом – тоже. Да и убивать ребёнка очень не хотелось, хотя я и считала, что рожать мне рано. Но в 80-х мы были тупы в вопросах контрацепции, мужики, почему-то очень неохотно пользовались презервативами, а презервативы были ещё резиновые, очень неудобные и ненадёжные. Я забеременела в первую брачную ночь, так и не получив полного удовольствия. Поэтому через четыре с половиной месяца, поняв, что беременна, страшно расстроилась и больше всего хотела, что бы выкидыш произошёл сам собой. Но чудес не бывает. С чего бы это, у абсолютно здоровой и физически сильной молодой бабы вдруг случиться выкидышу?!... Беременность протекала гладко. Когда я по распределению притопала в это гнилое НИИ и принялась убирать своё первое в жизни рабочее место, протирать кульман, тумбочки стола, подоконник под шпильки окружающих женщин и острых на язык сальных мужичков, то надеялась на то, что они вскоре доведут меня своим хамством до выкидыша, но и тут просчиталась. Как я ни нервничала, как ни рыдала в туалете, затолкав в рот шарф, никакого выкидыша не происходило, и даже подлые намёки Бляди на то, что «по всем признакам видно» то, что мой муж, якобы, мне изменяет и прочее, не вызвали даже малейшей боли в животе.
Кроме хамства, там ещё и были тоскливые женские разговоры. Когда они в отсутствии мужчин садились пить чай, то начиналось вот это. Мужья, дети, болезни, роды в советском роддоме, денежные затруднения, дефицит тряпок, мебели, еды… Всё это слушать было совершенно невозможно. Одна реплика про жизнь, сказанная какой-нибудь тоскливой женщиной средних лет, может надолго испортить настроение. Послушаешь их – жить не хочется. Именно тогда я стала подумывать о том, что бы уехать из страны. Куда только? В Израиловку, ГДР или в Штаты… М-м-м… лучше, подумаю об этом завтра.
Поскольку я мечтала быть музыкальным эксцентриком и художником-моменталистом, а не нудной тёткой-инженером из НИИ, мне здесь всё не нравилось. Какие-то неприятные люди, интеллигенты в первом поколении, любящие отдыхать в доме отдыха, напиваться под шашлыки и бесконечно пошлить. Казалось бы, эти люди были из нашего круга, похожими были друзья и близкие приятели отца, но к тем я, как-то привыкла, они были добры ко мне, хотя предпочитала мамочкиных друзей, гораздо более культурных, меломанов и балетоманов. Этих же я сразу восприняла в штыки. Они стали мне невыносимы. Тот тон, с которым меня встретила начальница, крупная дама с высокой причёской и в деловом костюме, был недопустим. Всё говорилось и без намёка на уважение, в приказном тоне. Звучало то и дело: «Убрать!», «Стереть!», «Ну нет! Это никуда не годится! Безобразие!», «А ну-ка! Немедленно оченить карандаш!», «Никаких плееров! А ну снимите-ка наушники!»
Меня посадили с Верой. Она оказалась милой женщиной, и мы сдружились. Со Светкой же и Лизкой (двумя хабалками) мы не поладили сразу же. Как только начальница представила меня коллективу, а им представила меня, она, зачем-то, указав на Свету, сказала мне:
- Светочку мне не обижать!
Подумав: «Да кто Вашу Светочку обидит, трёх дней не проживёт!», я удивилась тому, почему она мне это сказала. Неужели я произвожу впечатление человека, способного кого-то обижать?! Это вызвало во мне очень сильное раздражение, что, вероятно, тут же отразилось на моём лице. Я увидела, как криво усмехнулась Светлана.
Лизка тоже была противной бабой. Хамила просто так, ради развлечения, и я при виде неё вспоминала о небольшом токсикозе. Три месяца терпела я насмешки, тычки, сальные шуточки мужчин, шпильки женщин, по выходным продолжала выступать на Арбате, по вечерам занималась в своей цирковой студии. Однажды меня увидели на Арбате знакомые с работы, и это моё «хобби» сразу же стало известным. Это вызвало новый шквал издевательств и насмешек, после чего меня перестали уважать и принимать всерьёз.
Я была тоненькой довольно долго. Моя беременность стала заметна где-то на восьмом уже месяце. Увидев мой живот, муж возмутился, почему я от него это скрыла, а мама разахалась и, буквально насильно повела меня в женскую консультацию, где на меня наорали за то, что дотянула почти что до самых родов, не обратившись к врачу. Пришлось сдавать какие-то анализы, приходить и наблюдаться. А дома начался такой шухер! Стали искать мне блат в роддоме, так как в восьмидесятых обычный муниципальный роддом был рисковым приключением для женщины, камерой пыток вкупе с унижением.
А что было с начальницей и нашими дорогими сослуживцами, когда они мой живот заметили! Начальница орала, что я её подведу своим декретом, а сослуживцы язвили, что я хорошо устроилась, придя на работу беременной. Я всех успокоила заявлением о том, что в декретный отпуск не пойду, они чуть поутихли, но их заткнуть едва ли кто сможет. Теперь они острили по поводу моей беременности. Понятно, как мне было это «приятно».
Не буду рассказывать о том, как рожала по блату, потом прибегала с работы домой кормить ребёнка, с которым сидели обе бабушки, им было ещё не очень много лет. Только на Арбат меня уже не пускали, да и с цирковой студией пришлось на время расстаться. Теперь в моей жизни была только эта чёртова работа, заклятая семейка, особенно, папуля да муженёк и, луч света в этом болоте, ненаглядный Володенька. Теперь отец на время успокоился. Он с гордостью всем рассказывал о том, что его дочь с медалью окончила школу, с красным дипломом - институт, вышла замуж за хорошего человека с машиной, распределена в хороший НИИ, работает инженером, родила сына, а когда он подрастёт, вступит в партию и начнёт писать кандидатскую. То есть, до тех пор, пока ребёнок не в детском саду, я могу «отдыхать». «Отдыхом» называлось кормление грудью ребёнка, бесконечная стирка (подгузников в конце 80-х, начале 90-х ещё не было), хождение на ненавистную до глубины души, работу и «неспешная» подготовка к вступлению в КПСС. Ослушаться родителей я не могла, но всё моё нутро противилось всему, что говорил отец. Жизнь проходит, а я живу не своей жизнью, а чужой, мне уже тогда хотелось бежать от всего этого, куда глаза глядят. Мужа я не так сильно любила, как мне показалось в институте. Меня останавливал маленький птенчик, Володенька, с пушком на головке и улыбкой беззубым ротиком. Как смогу бомжевать с ним?!...
Тогда впервые появилась аббревиатура БОМЖ (Без Определённого Места Жительства), и вошла в обиход. Эту тему стали обсуждать, а эти люди, бездомные бродяги, стали заметны. И вообще, всё стало быстро меняться. Я благословляла Бога, в которого тайно ото всех верила, за то, что у меня было молоко, иначе бы мне было нечем кормить ребёнка. Детское питание было в дефиците, впрочем, как и всё остальное. Сами мы в 90-м стали питаться нашим неприкосновенным запасом, который создал дедушка.
Дед имел гипертрофированное логическое мышление, математик до мозга костей. Как только Горбачёв начал антиалкогольную компанию, а нефть не смог продать дороже, мой дальновидный дедушка Виталий принялся закупать консервы, макароны и крупу. Всё это он складировал в своём «кабинете», как называл он свою комнату. Вовремя он закупил водку, вино, коньяк, целыми ящиками, блоки сигарет, несколько коробок мыла, сухое молоко, яичный порошок, соль, сахар, целую батарею всяких ёмкостей с пищевыми и хозяйственными жидкостями и не только. Вся комната деда была заставлена запасами и, буквально, превратилась в склад. Я смеялась над ним до тех пор, пока в 90-м не исчез вдруг сыр, а потом и хлеб(!), затем сигареты… потом и всего остального не стало. Прилавки в магазинах были абсолютно пустыми. Зарплаты не выплачивались по нескольку месяцев. Мы же были спокойны. У нас был дедушкин НЗ.
В нашем НИИ продолжалось всё, по-старому. Никому там не было дела до меня и того, что я не взяла декретный отпуск, лишь в первый месяц от родов взяла очередной, а к нему ещё месяц за свой счёт. И всё. Потом работала, как все, только бегала домой кормить Володю. Благо, жили мы близко.
Но тут грянули в стране перемены. Наш НИИ собрались расформировывать или вообще закрывать к ядрене фене. Зарплаты перестали выплачивать, а партийную организацию упразднили ещё в 90-м. Но мы продолжали ходить на работу. Конечно же, моё вступление в ряды КПСС и кандидатская диссертация перестали быть актуальны, хотя отец и не унимался. Он не мог поверить в то, что ему можно партбилетом жопу свою подтереть и в унитаз его спустить.
Дед Виталий, задвинув подальше свою рафинированную интеллигентность, сохранившись почасовиком в своём вузе, устроился кладовщиком на какой-то частный склад, и стал приносить домой конверты с долларовыми купюрами. Бабушки продолжали пестовать Володю, кормить его овсянкой, когда у меня закончилось молоко, и он стал толстеньким, как поросёночек. Мама стала оператором в компании пейджинговой связи. И у нас у всех появились пейджеры, что по тем временам было в новинку, а я стала в наглую прогуливать работу, зарабатывая на Арбате в день столько, сколько в НИИ за месяц. А когда наша цирковая студия, перешедшая на коммерческую основу, решила поехать на гастроли, я со скандалом уволилась из НИИ. Не удержалась от соблазна сказать им в лицо всё, что о них обо всех думаю и оглушительно хлопнуть дверью. С удовольствием всё это проделала, и мы тут же уехали. Выступали мы по разным городам, имели успех, но закончилось всё плохо. В тот день, когда поехала в Москву проведать Володю в садике и забрать с работы обещанные деньги, случилась страшная беда. Буквально, через минуту после того, как я с небольшим рюкзачком и саксофоном в футляре, вышла за калитку дома, где мы квартировали и репетировали, на нашу труппу было нападение, убили нашего руководителя и одну актрису, ещё двое были тяжело ранены, все деньги и даже наш реквизит рэкетиры забрали. Это страшное известие узнала на аэродроме, когда уже садилась в самолёт, и снова благословила Бога, в которого верила день ото дня всё глубже. Именно при церкви я и поселилась, не решаясь вернуться домой после своего ослушания отца и мужа, увольнения из НИИ и бегства с бродячим цирком. Отец бы мне этого не простил, и муж тоже. Я же бросила без всякого предупреждения мужа и малыша! Действительно, я была тогда немного не в себе, о чём ещё расскажу, хотя и уже рассказала не мало. Будь у меня с головой всё в порядке, я бы тихо досидела до закрытия НИИ без зарплаты, и стала бы ждать решения на очередном семейном совете о том, куда мне на сей раз податься. Становиться обычной домохозяйкой или искать новую работу. 90-е сломали все отцовские планы, и он из-за этого слегка повредился рассудком. Поэтому-то я от него и сбежала. Он и до этого был невыносим, теперь же просто взбесился, и жить с ним в одной квартире стало не безопасно. Неизвестно, что он мог выкинуть в любую минуту. Короче, он «конкретно» спятил.
Забегая вперёд, скажу о том, что потом от него сбежал мой муж к своим родителям (они тоже были хороши, но не настолько), мать сбежала к своим вместе с Володенькой. Вскоре к ним попросилась и бабушка Варя «помочь с малышом», а на самом деле, она боялась моего папы, своего сына. И, таким образом, он остался один, как медведь в зоопарке, метаться по клетке-квартире и рычать.
Кому-кому, а уж мне-то больше всех неохота было с отцом встречаться, и я проплакала весь перелёт. Очень хотелось к Володеньке, но очень не хотелось домой, к родственникам.
Когда приземлилась в Шереметьево, не стала садиться в такси дорожной мафии, не хотелось платить бешеных денег. Тем более, что после гибели нашей труппы, работы у меня не было, и неизвестно, когда будут следующие деньги. Надо было экономить, а цены принялись расти.
Тогда я пошла пешком, так как была налегке, и шла до тех пор, пока не остановился рядом со мной старенький «батон», в котором сидел человек с косматой бородой в рясе и скуфейке. Это был священник, который вёз в свою церковь гуманитарную помощь из США. Его звали отец Иннокентий. Он был очень некрасив, нос картошкой, маленькие лысые глазки-угольки, круглое лицо, оттопыренные уши, но улыбка его щербатого рта показалась мне располагающей. Мы разговорились, и за время дороги он узнал всё о моей жизни и предложил мне жить в домике при его церкви и на них работать, а потом и Володеньку туда поселить. Осчастливленная, согласилась. Идти-то, всё равно, было некуда, а при церкви, хотя бы, кормили. Но работы оказалось очень много, как потом выяснится. Об этом ещё не знаю, так как моя ручная кладь уехала в батоне со священником, а у меня в сумочке бумажка с адресом и телефон. На всякий случай, переписала это в записную книжку и себе на руку, что бы не потерять координаты, а с ними и дорогой саксофон, впервые так опрометчиво выпущенный из рук. Таким образом, шла за деньгами уже пристроенная и успокоенная. Работа по душе возродила меня к жизни. За две недели свободы и творчества стала другим человеком. В НИИ-то я вся потухла, мне там было плохо так, что я изрядно подурнела и стала к 25-ти годам выглядеть старше, чем могла бы. Теперь же, освобождённая от ухода за ребёнком и ненавистной работы, здорово похорошела. Разгладились носогубные морщинки, как будто их и не было, на щеках появился румянец, загорелись глаза. Тёмные круги под глазами перестали быть заметны. Даже волосы стали лучше, заблестели и снова закучерявились. На мне было модное в те годы пальто, сапожки серебряного цвета и русская цветастая шаль на плечах, что выглядело очень нарядно и безумно шло к моему славянскому лицу и светлым волосам до пояса. Вот такой красоткой я столкнулась около бывшей своей работы со Светкой. Светка была моложе меня на четыре года, но на сей раз выглядела она гораздо хуже.
На работе давно перестала обращать на неё внимание, и не заметила, как постепенно она полнела и дурнела. Мне было не до неё. Теперь же я взглянула на неё свежим взглядом. Она была усталой, плохо одетой и потолстевшей. Поэтому я не сразу её узнала. Что за тётка на меня налетела? И вдруг мы обе, одновременно приглядевшись, друг друга узнали. Блядь остолбенела, поразившись перемене во мне за какие-то две недели. Я хорошо оделась, похудела, вытянулась, личико моё стало каким-то, даже, детским, на нём то и дело посверкивала белыми зубами беззаботная, счастливая улыбка.
Что было с Блядью, когда она меня узнала! На возглас о том, что я хорошо выгляжу, ответила: «Знаю!». Она позеленела от злобной зависти, не забыв напомнить мне о моём усталом лице, пока я работала с ними в НИИ. Но это же было давно! А теперь-то я красивая и юная! Усиленно приукрашиваю хвастовство о своих успехах и вставляю такие фразы, как «Не то, что в вашем свинарнике», «Нет такого хамства, как здесь, у вас!». Блядь почернела. Она была не замужем, без детей, а теперь ещё и без работы. Ей выдали деньги и трудовую книжку. Теперь оставалось ехать в Таганрог и освобождать квартиру, в которую её поселила начальница. А как жаль!
Я была в этой квартире-студии с евроремонтом, которую наша Грымза устроила для Бляди этой! Когда эту комнату впервые увидела, поразилась тем, как это, Блядь окрутила начальницу, что та так расщедрилась! А ещё я зло подумала: «Теперь осталась «самая малость»! Вести себя, одеваться, причёсываться и делать макияж научиться так, что бы такой квартире соответствовать!»
Так вот, этот день, когда я столкнулась со Светкой, оказался последним для её проживания в этом милом интерьере с эркером и круглым окном…
Я спросила у неё, на месте ли Вера, и та прошипела с ненавистью: «Куда ж ей деться?» Веру не любили также, как меня. Она была милейшим человеком, тихим, кротким, незлобивым. Она никогда не огрызалась и не шипела, как я, когда её пребольно задевали. Но отличалась от других многим, вот её и не любили. У нас не любят тех, кто выделяется из общей массы, и норовят заклевать. Обычное стадное чувство.
Опасаясь встретить в проходной поджидающего меня брошенного мужа, которому так и не простила моей незапланированной беременности и того, что он прогнулся под отца и спелся с ним, зашла за угол и позвонила на работу из телефонной будки. Подошла начальница. Изменив голос, позвала Веру к телефону. «Будницкая! К телефону!» - услышала я стервозный голос Грымзы, а через пару секунд раздалось тихое «Алё» ангельским голоском Верочки. И я тут же услышала, как её кто-то передразнил противным мяукающим голосом. Это, наверно, была Лизка или кто-то из мужиков. Мы договорились о том, что я буду ждать её во дворе, где мы с ней время от времени курили, забравшись в детский домик на игровой площадке. В это время там, обычно, никто не гулял. А пока Вера собиралась, я позвонила в детский сад, куда ходил Володенька. Собиралась сразу после того, как дадут деньги, идти к сыночку. Воспитательница сказала, что всё в порядке, она меня ждёт. Я так соскучилась по сыночку, что собиралась увести его и на тихий час тоже, и лишь к полднику привести назад.
Я сидела в домике и ждала Веру с доверенностью на получение ей от меня денег. Надо снова идти на Арбат. Реквизит у меня рэкетиры украли почти весь, разве что, саксофон остался. На нём и буду играть… Правда, там, наверняка, тоже рэкет, и придётся платить, так называемой, «крыше». Присосутся, как пиявки, начнут доить… противно.
А если попробовать совмещать работу при церкви с учёбой в цирковом училище? Поступить туда, а попу сказать, что училище музыкальное или медицинское. Они же артистов не жалуют. Договориться с ним об изменении графика работы… К тому же времени, когда училище это закончу, может быть, порядок в стране установится, и я снова белым человеком стану. Белым клоуном… Странная мечта для девушки – стать клоуном…
Когда, будучи школьницей, стала ходить в цирковую студию, тайно перебежав в неё из музыкальной школы, так как на неё у меня уже времени не было, то первое время решила скрыть это от родителей. Целый год скрывала. И вот, мама встретила на улице моего бывшего педагога. Дома она вывела меня на лестничную площадку и, округлив глаза, полные ужаса, спросила: «Ты почему без разрешения ушла из музыкальной школы?!» И в ответ я лихо солгала о том, что бросила только фортепиано, а перешла на саксофон. Мама поверила, и вместе со мной скрыла от отца мои занятия на саксофоне. Пусть себе думает, что я по-прежнему учусь по классу фортепиано. Таким образом, я несколько лет, вплоть до самого института, умудрялась скрывать от родителей свою цирковую студию.
Саксофон у меня действительно был, и я училась на нём играть. Купила его, совершив бартерную сделку - похитила у деда ящик водки и обменяла его на саксофон у одного мужика. Ребята из цирковой студии надоумили. Так у меня появился собственный сакс. Кроме занятий акробатикой, жонглёрством, эквилибристикой, моноциклом и даже иллюзионом, быстрый на руку, художник учил меня рисовать моментальные шаржи с закрытыми глазами, ногами, стоя на голове и прочим трюкам. Артист учил нас мастерству и отдельно пантомиме. Где они все теперь?.. После того, как часть из них убили и покалечили бандиты на гастролях в 90-е, я потеряла их из виду. Студию закрыли, дом культуры, где она была, стоит теперь в руинах.
Пришла Верочка, мы обнялись. Она взяла у меня бумажку и побежала за деньгами, а я снова осталась сидеть, погружённая в свои мысли. Отец. Я постоянно ловлю себя на мысли о том, что всё время думаю о родителях, о нём в частности. Что они скажут на то, на это, что подумают… никак не могу освободиться от них. А, между тем, этот отец сломал мне жизнь. Из-за него я поступила не туда, где хотела бы учиться. Из-за него получила профессию, которую ненавижу, проработала лучшие годы на работе, которую не могла выносить. По его вине вышла замуж поспешно, не разобравшись в своих чувствах, за человека, который мне не подходил. В результате, сбежала от всего этого и теперь страдаю от разлуки с моим маленьким Володей. Не будь Володи, я бы была беззаботна и счастлива. Но Володя держит меня, как якорь, а из-за любви к нему я не могу высоко взлететь. У меня связаны руки. Я расплакалась. Слёзы так и полились, я решила спокойно выплакаться, пока во дворе никого нет.
Пошёл снег. Он был пушистый, мягкий, шёл, не спеша, но быстро засыпал весь двор, детскую площадку и моё временное пристанище, игрушечный домик.
И вдруг услышала противный голос прямо над ухом. «Чего ревёшь?» Я вздрогнула, вскочила и, со всей дури, ударилась макушкой о потолок домика для детей. Опять эта чёртова Блядь! Ну и нахалка!.. Что ей надо-то? Зачем-то вернулась обратно, нашла меня и теперь имеет возмутительную наглость подкрадываться и тревожить в самый неподходящий момент. В этом они все похожи, плебейки эти, Лизка, начальница, мужики эти наши, одно название, что мужики, хуже баб хабалистых. С ней каким-то образом оказалась и Лизка. Я её не сразу заметила. Обе они стояли и бессовестно на меня пялились своими пучеглазыми зенками, и были в этот момент очень друг на дружку похожи.
- Так что случилось-то? – повторила вопрос уже Лизка. Голос у неё был равнодушный, и, естественно она не проявляла ко мне ни грамма сочувствия, просто её съедало любопытство и желание позлорадствовать. На лице Светки и вовсе появилось радостное выражение при виде моих слёз. Захотелось сказать им какую-нибудь колкость, но в голову не приходило ничего остроумного, а просто тупо хамить не считала достойным, поэтому молчала, потирая ушибленную голову.
- Тебя обидел кто? Что-нибудь с ребёнком?
- Муж бросил? – с надеждой в голосе спросила Светка, и мне даже стало смешно. Как же они хотят, наконец, узнать мою беду, что бы всласть поиздеваться. И я решила удовлетворить их любопытство, рассказав им о том, что только сейчас узнала о гибели моей труппы на гастролях.
И тут пришла Вера. Она быстро передала мне пакет с деньгами и села рядом на маленькую лавочку внутри домика, достала папиросы, и мы все закурили. Я давно не курила и с непривычки закашлялась. Тем более, что во времена табачных бунтов, курили всякую дрянь. Я и раньше-то покуривала изредка, боялась отца, если заметит запах или найдёт пачку сигарет, всё больше стреляла у знакомых. А в конце беременности, в период кормления грудью, а потом и дефицита, предпочла бросить. А многие крутили самокрутки, курили махорку, а, вот, Вера где-то достала Беломор, и за неимением лучшего, мы все четверо, двое друзей и двое наших с ней врагов сосредоточенно пыхали крепкими папиросами.
Первой нарушила молчание Лиза. Она важно сказала:
- Сегодня в четыре пойду на презентацию. Вас всех приглашаю. Пойдёмте вместе, так веселее.
Тогда было модно это слово, и люди любили ходить на мероприятия с таким названием. У Лизки был низкий узел прямо на шее, а чёлка была взбита и приподнята вверх и на сторону этаким коком, по тогдашней моде. Я тоже с такой причёской. И мне стало неприятно то, что у меня и блядей одни и те же причёски. Нечто подобное было и у Светки. Но она была не в лучшей форме, какая-то неряшливая, расхристанная. Сказала, что ей нужно привести себя в порядок и тогда можно будет идти. Мы с Верой молчали. Пробор у Веры был зигзагом, что было уже последней фишкой. Я подумала, что сделаю себе такой же пробор, когда отращу чёлку, что бы убрать её в хвост или узел, но это процесс не быстрый. Снег сменился дождём, и прямо на глазах начал таять, и вскоре весь снег, что только что нападал, исчез, как будто его не было.
Так я вам и попёрлась на это ваше тупое мероприятие! Презентация, блин! Хоть как назови, а это всего лишь глупая тусовка вокруг нового ресторана или магазина. Так я с вами и пошла! Держи карман шире и губёшку закатай! Хошь, машинку тебе для закатывания губы организую? Она ещё и приглашает прямо в этот же день! Можно подумать, у меня нет планов на вечер! И я ей сейчас сорвусь и побегу, как собачонка, к четырём часам на Тверскую! У меня, между прочим, встреча с Володей! И я прямо сейчас иду в детский сад, благо, не далеко отсюда. Потом мне в церковь ехать, устраиваться на работу и в новом доме. Я, естественно, отказалась. Что я, больная? Совсем краёв не видит эта салага! Чмо из Жоподрищенска!
А, вот, Вера согласилась пойти с врагами на их гульню. Она мне тихо сказала: «Не обижайся на меня за то, что с ними иду, так хочется праздника!..», и я её, конечно же, поняла. Господи, как не понять-то?! Да я бы тоже пошла! Да-да! И пошла бы с удовольствием! Пусть даже и с блядями этими. Потому что я ещё молодая, мне всего 25 лет, хочется веселиться, общаться, себя показать, на других посмотреть, но мне просто физически это невозможно, вот я и злюсь, раздражаюсь… да и недомогание какое-то уже чувствую. Списываю это на стресс от того, что рано утром мои друзья погибли, я осталась без любимой творческой работы, мне предстоит поселиться при сельской церкви и, неизвестно, чем там заниматься…
Спрятав деньги, как обычно, в лифчик и положив в рот пластинку Риглис, что бы отбить запах Беломора, я отправилась к детскому саду. Идти было не далеко. Увидев меня, Володенька так и бросился в мои объятия. Я прижала сыночка к себе и даже подвыла от вырвавшихся из горла рыданий. Мы пошли в парк. Я купила ему «чупа-чупс», модное в те годы новшество, и мы катались на карусели, сидели рядышком, и я, замирая от страха, прижимала к себе визжащего от восторга ребёнка. Наконец, пора было снова отводить сыночка в садик, а самой ехать на новую работу и в своё новое жилище. Расцеловав мягкие и круглые щёчки Володика, я перекрестила ему головку и пошла на маршрутку.