Они попросили меня этак вежливо, спокойно, снять со стен свои рисунки и репродукции с картин Врубеля и Эль Греко. От их вежливого и спокойного тона хотелось разораться матом и швырнуть в них табуретку, что я время от времени и проделывала. Но их этим не проймёшь, как я уже написала. На моё безобразное истеричное поведение они отвечали вежливо, и у меня опускались руки от бессилия.

Их главный сразу сказал мне, что не позволит мне и бригаде работать по моим эскизам, а всё у них будет в едином стиле и по эскизам, конечно же, его. Надо сказать, что работал он на редкость убого и на очень низком уровне, зато всё этак гладенько у него выходило, как будто аэрографом работал... Мои же эскизы, над которыми проработала семь лет, мне предложили забрать домой, так как «они здесь не пригодятся». Крылатому они надули в уши про то, что мои эскизы, якобы, совершенно бездарны, и я ничего не умею и не знаю вообще, убедив его в том, что все эти годы он платил мне деньги зря.

Разговаривал со мной этот тип этак вкрадчиво, но строго и твёрдо, а когда я не повиновалась, хватал ту вещь, которую не хотела снимать со стены, например, убирал её сам, чем выводил меня из себя с пол-оборота.

Я хотела его убить уже давно, а после всех этих его раскладов и вовсе руки зачесались, что бы обрушить ему на голову гранитную плиту для растирания красок, но не выдержала и, кусая губы, с дрожью во всём теле, выскочила вон из мастерской, на ходу сдерживая рвущиеся наружу рыдания. Как назло, вокруг было полно народу, и все видели, как я побежала рыдать в лесок.

Когда вернулась, мне, как ни в чём не бывало, вежливо, но строго, велели помыть посуду, скопившуюся в раковине. Я вынула тарелки из раковины и с размаху грохнула их об пол. Эти сволочи вкрадчивыми голосами  попросили меня подмести осколки, но я не двинулась с места. Осколки так и валялись по всему полу, пока их не вымела одна из девиц, демонстрируя своё христианское смирение.

Потом они позвали столяров. Те без спросу, деловито вынесли на двор мою кровать, бесцеремонно скатав матрац и постельное бельё, и соорудили там отвратительные нары. Потом эти столяры перегородили жилую часть мастерской. Теперь она поделена на мужскую и женскую половины.

Мои слёзы лились из глаз, очень болела голова. Столяры громко стучали молотками и жужжали дрелями и пилами. Теперь бригада будет в моей комнате. Бригада будет и в мастерской. Я называла их «оккупантами» или «кукушатами» прямо в глаза, на что те лишь нагловато ухмылялись, что, в конце концов, меня окончательно добило.

У меня трясётся подбородок. Как же так? Ну что же это такое? Я бегу в кабинет к Крылатому (слава Богу, он был там один) и, рыча от неудержимо катящихся из горла громких рыданий, кидаюсь ему в ноги, умоляя, что бы было всё по-старому. Обещаю, что снова буду придворным шутом и верным собутыльником, готова даже ему тут же отдаться, только не надо этой бригады! Рванула штормовку, под ней был митьковский тельник…  Но Крылатый велел успокоиться и не стал со мной разговаривать. Занят. Сказал, что поздно что-либо менять, так как бригаду уже наняли. А люди эти взялись за дело оперативно, не то, что «некоторые». Пора заканчивать с росписью интерьеров, а то «эта байда» уже семь лет тянется, а потолок столовой так и не расписан. И вообще  ничего за семь лет не сделано, кроме легкомысленных картинок на дверях одного из корпусов, а ангела моего они замазали, так как он им не нравился. Теперь мне осталось уволиться самой, что и сделала, потому что работать в бригаде на третьих ролях я не согласна категорически. Икая от слёз, я пошла в отдел кадров и получила назад свою трудовую книжку у противного, ехидно ухмыляющегося кадровика.

После этого, я отправилась в мастерскую. Она была заперта изнутри. Стучать я не стала. Пошла в столярку, взяла бензопилу и атаковала деревянную дверь, выпилив в ней большое отверстие, после чего, резким ударом ноги, с грохотом, её открыла и ворвалась в мастерскую, где все они сидели за столом на кухне и степенно кушали постный супчик и какую-то говёную кашку. У! Скоты!

Они, молча, жуют и переводят взгляды с меня на бензопилу и обратно с явной опаской. Поднимаю бензопилу и решительно к ним подхожу. Пила грозно взревела над их головами, перекрыв мой боевой клич, тогда они, не выдержав, повскакали с мест и кинулись вон из мастерской. Девки в ужасе завизжали. Когда бойкие людишки побежали на двор, вероятно, вызывать милицию, я спокойно собрала свои вещи в чужой, но новый, хороший и просторный рюкзак, прибрав ещё и кое-какие краски, особенно большие тубы белил, мастихины, кучу кистей и прочее. Затем я выставила рюкзак на двор и снова включила бензопилу. С диким рёвом я подпилила все нары, и они с треском грохнулись на пол, всю мебель, мольберты, стулья и табуреты. Я искрошила в труху всё, что там было, книги, коробки с банками-склянками ихними, шкаф с тряпьём, полочки, магнитофон, который они припёрли, что бы слушать свой хор побирушек, вывела из строя холодильник и перепилила даже водопроводные трубы, отчего вода забила фонтаном. Наконец, бензин в пиле закончился, она заглохла, и я швырнула её об пол.

Когда я вышла во двор, увидела, что их главный посылает одного из них за милицией. Отделение-то недалеко, телефона нет.

Надев рюкзак, я подошла к этому праведнику, Богу ябеднику и сказала ему: «Ну, всё, командир, я ухожу! Празднуй свою победу! Ты уничтожил человека, разбил ему жизнь. Если тебе от этого легче, то очень за тебя рада!»

Подбежавшему к нам Крылатому с перепуганной физиономией, я бросила в лицо: «Прощай! Бог тебе судья!»

После этого, пошла прочь оттуда, сгибаясь под тяжестью добытого богатства, истерически ревя на весь лес. Потом шла по шоссе Энтузиастов, так как сесть в автобус с таким лицом не могла и пришла в Москву пешком, пешком же, из последних сил, добрела до дома. К ночи. И рада была тому, что все спали. У меня на кровати лежала записка: «Приходил милиционер, сказал, что на тебя заявление подали за злостное хулиганство, тебе завтра велено прийти в отделение для дачи показаний»

Ложиться не хотелось, и я сидела на окне до самого рассвета в болезненном оцепенении и уже не плакала, просто молча, глядела на улицу. На дороге лежала, неизвестно откуда взявшаяся, дохлая курица, вероятно, сбитая машиной или выпавшая (из машины или сумки) и потерянная, будучи уже битой, а две дворняги, время от времени поднимая головы и озираясь, не едет ли машина, рвали её на части, до тех пор, пока не сожрали.

Я выпила из фляжечки ещё перед тем, как идти в кабинет начальника. Потом допила свою фляжку по дороге, так как очень тяжело было идти. Пока шла пешком от Шоссе Энтузиастов на Юго-запад, уже пьяненькая, купила бутылку водки и теперь, неспеша, уговаривала её. На закуску у меня были чеснок, моё любимое болгарское лечо и докторская колбаса.

А потом мне здорово не повезло, потому что, пьяная, выпала из окна. Пока летела, думала, что: «Ну, вот и всё, вот оно, избавление! Какой удачный конец! И, главное, что не сама!»

Очнулась на больничной койке, и сразу же увидела родителей, которые очень обрадовались моему долгожданному пробуждению. У меня было сломано несколько рёбер, нога и рука, слава Богу, левая. Пострадали и внутренние органы, так что пришлось перенести не одну операцию. Родители кормили меня наваристым бульоном и холодцами. Промаялась там ещё целый месяц в одной палате с другими больными, наводящими ещё большую тоску и грубыми докторами в душной палате.

Какой же была моя радость, когда, наконец-то, меня выписали, и я проснулась на следующий день в своей комнате. Пробуждение было радостным и, одновременно, печальным. Все были на работе. Я оглядела нашу крошечную квартирку и поняла, что в такой тесноте я даже не смогу научиться ходить заново. Не повернуться!

Я выглянула в окно, увидела соседа, Витька и крикнула ему: «Пойди, возьми мне бухла!» и бросила ему деньги в полиэтиленовом мешочке. Витёк принёс бухло, потом приносил ещё и ещё, затем снёс в скупку мои колечки и цепочки, и снова приносил ещё и ещё бухла.

Так начался мой самый длительный за всю жизнь и, волею судеб, последний,