В 1933 году измождённый, высокий, седой и благообразный старик, опираясь на затёртую трость и шаркая ногами, с трудом вошёл в саратовский Крытый рынок и, пройдя не­много, рухнул ничком в проходе. Его пе­ревернули на спину, он хотел что-то сказать, поднял руку. Потом рука опустилась, и че­рез несколько минут горбоносый профиль его резко заострился. Он умер от голода, был увезён и похоронен как человек неуста­новленной личности. Родни у него не было, а близкие знакомые хватились только через день. Очевидцы рас­сказали им про случай в Крытом рынке, а служители кладбища махнули в сторону безымянных могил: дес­кать, в одной из них. 

Звали старика Владимиром Михайловичем Паруси­новым. Похоронен он безвестно, но по иронии судьбы имя его для саратовцев сохранилось в историко-политической и краеведческой литературе и закреплено в названии Парусиновой рощи, образующей ныне часть Парка культуры и отдыха.

Парусиновая роща, владельцем которой до 1918 го­да состоял Владимир Михайлович, известна была как место гуляний, но в большей мере как место частых рабочих и студенческих сходок. Главный вход в так называемый Вакуровский увеселительный парк, зани­мавший другую часть территории, устроен был со сто­роны Камышинской и Второй Садовой улиц, а юго-западная окраина места была отдалённой и несколько глухой. Примыкала она вплотную к Дегтярной пло­щади и гвоздильному заводу Гантке, была покрыта дубами, насаженными ещё пленными французами. Были перегорожены плотинами овраги, а протекавшие в них ручьи образовали серию живописных прудов. В соседстве рабочих кварталов место это для сходок было удобное. 

Владимир Михайлович Парусинов был одним из ведущих маклеров саратовской биржи и состоял куп­цом второй гильдии. Это был один из самых состоя­тельных и деловых людей города. 

Родился он примерно в 1865 году в семье купе­ческого сословия. В положенные года окончил Первую саратовскую образцовую мужскую гимназию, а затем ещё и Коммерческое училище. Родитель его хотя и не был дворянином, но владел большим имением под Аткарском со значительными участками пахотной земли, обширными лесными дачами, орловско-рысис­тым конным заводом. 

Когда пришёл срок отдавать сына в гимназию, пе­реехали Парусиновы в Саратов, где и купили для про­живания участок пущенной в распродажу городской земли на южной окраине города. На краю участка с выходом на Большую Сергиевскую улицу стоял и пер­вый дом Парусиновых. Переезд состоялся в середине семидесятых годов прошлого века. С тех пор на го­родском плане Саратова появилась короткая надпись «Парусинова», обозначавшая владельца соответствую­щих мест. Однако дом на окраине оказался неудобен для торговых дел и при ближайшей возможности был куплен или построен одноэтажный дом на углу Ца­рицынской и Полицейской, с обширным подворьем, службами, конюшней, каретником, флигелями и садом. Сохранялся он до 80-х годов нашего века, пока не был снесён в связи с возведением типового жилого дома. 

Весь год вели Парусиновы городскую жизнь, а лето проводили в своём имении в деревне. В купеческом семействе всегда соблюдались традиции старых рус­ских домов. 

Объездчиком в парусиновских лесных дачах состоял Василий Иванович Володин. Имел он одиннадцать че­ловек детей, младшим из которых был Андрей, 1889 го­да рождения. Сын последнего, Николай Андреевич, впоследствии был хорошо знаком с Владимиром Ми­хайловичем Парусиновым, с которым многократно встречался начиная с конца десятых годов. Воспоми­нания Николая Андреевича Володина-Иванова и сос­тавляют основу настоящего повествования. 

По кончине стариков оказался Владимир Михай­лович владельцем обширного состояния. В 1882 году была учреждена в Саратове для надобностей деловых людей Торговая биржа, которую первоначально все звали Хлебной биржей. Одним из её маклеров со временем и стал Владимир Михайлович. Занимался он оформлением торговых дел своих клиентов. Деятель­ность биржи и маклеров имела большое значение для всестороннего развития города и края, способствовала быстрому выявлению спроса и предложения, устойке цены, ускоряла движение товаров, оборот капитала, денежный расчёт. Был Саратов одним из центров хлеб­ной торговли Российской империи и крупнейшим в го­сударстве средоточием мукомольной промышленности, экспортёром хлеба. Поэтому дела В. М. Парусинова процветали и доставшееся ему наследство он мно­гократно приумножил. 

Сохранял Владимир Михайлович и своё родовое поместье под Аткарском. Заниматься самому сельским хозяйством ему было не с руки, и большую часть па­хотной земли сдавал он в аренду. С крестьянами от­ношения у него были хорошие и потому в 1905 году волнений в пределах его владений не было. Вековые лиственные леса, в которых преобладал дуб, охранял, под топор пускал в меру, хотя лесом торговал и имел от этого немалый доход. 

Любовью и гордостью Парусинова был конный за­вод. Разводил он орловских рысаков, среди которых преобладали лошади нарядной вороной и яблочно-серой масти. Доморощенный рысак для человека, вы­росшего в сельском поместье, много значил, был оду­шевлённой принадлежностью дома. Лошадиные поко­ления быстротечны, потому помнили в парусиновском поместье дедов и прадедов тех лошадок, которых рас­тили и на которых ездили. И Владимир Михайлович был привязан к своему рысистому заводу и своим ло­шадям. 

Среди прочих дел имения он не запускал, постоянно бывал там наездами. Любя свою вотчину, по столицам и заграницам не разъезжал, а в кратковременные от­пуска жаловал только в имение, иногда и с гостями. Отлично ездил верхом и частенько позволял себе удо­вольствие прокатиться просёлком, лесными полянами, заросшей дорожкой где-нибудь меж краем поля и ста­ринной дубравой. 

Приятелей созывал на шумные охоты в своих угодьях. Весной, по грязным ещё дорогам, снаряжа­лась кавалькада экипажей, замыкала которую простая телега со снедью, винами и разносолами. Раскладыва­лась где-нибудь у прошлогоднего стога толстая вер­блюжьей шерсти кошма и справлялся банкет. Ближе к сумеркам, отдохнув, расходились охотнички по опуш­кам и порубкам на весеннюю вальдшнепиную тягу, которую Владимир Михайлович уважал особо. Для охоты по перу имел он легавых собак, впрочем, и борзые у него тоже были, а это значит, что осенями верхом травил он из-под них лис и зайцев. Любимые собаки, даже и борзые, жили у него на городском подворье. 

Для больших и разнообразных охот угодья и леса должны содержаться в порядке. Потому и благоволил Владимир Михайлович к своему старому лесному объездчику, уже упомянутому Василию Ивановичу Володину, величал его по имени-отчеству, за свой счёт поставил для него и многочисленного его семей­ства избу. Отдыхать в имении любил в разные време­на года. 

Под стать аткарским лесам была и дубовая Пару­синовая роща в Саратове. Усаженная столетними ду­бами, покрытая густым травяным ковром, прорезанная каскадом прудов, она была свежа и живописна. При входе в рощу со стороны Большой Сергиевркой улицы располагался небольшой летний ресторанчик, у трам­вайной остановки — скромные номера для приезжих. Каких-либо особых сооружений в роще не было, и сохраняла она свою природу в первозданной красоте. Второй вход в рощу был со стороны Астраханской улицы. Гуляли там летним временем вечерами, в воскресенья и особенно много на Троицу. Место это саратовцы любили, особенно простой люд, который жил в окрестных кварталах. Рядом сверкал вечерними ог­нями, гирляндами, увеселительными заведениями Вакуровский парк, а Парусиновая роща хранила очаро­вание нетронутой природы. Видно, в таком состоянии она больше соответствовала вкусам своего хозяина, на­поминая ему родные аткарские места. 

Когда собирались в Парусиновой роще рабочие, а позднее и студенты, хозяин не препятствовал, поли­цию, казаков не вызывал, смотрел на всё, может быть, даже благожелательно. Когда Парусинова спрашива­ли, как он относится к тому, что владения его стали традиционным местом политических сходок, он добро­душно улыбался: «А что, пускай собираются. Да чего им ещё делать-то? Поговорят-поговорят да и разой­дутся...». Так высказывался он публично. Ещё при стариках Парусиновых на Полицейской улице близ Введенской пожарной части было куплено два доходных жилых дома, сдаваемых внаём. Тогда же семейство приобрело на Московской улице громад­ный по тем временам жилой дом в три этажа для собственного проживания. Трёхэтажные здания в прош­лом веке были большой редкостью, и очень скоро дом этот стал известен как дом Парусинова. 

Вместе с обширным подворьем стоял он на нечётной стороне улицы между Гимназической и Соборной. Со­хранился он и сейчас, представляя собой образец старинной городской усадьбы середины прошлого ве­ка. Типичность архитектурных форм, строгий класси­ческий рисунок, внутреннее устройство, надворные постройки заслуживают того, чтобы его (дом) детально описать, тем более что усадеб таких в городе остались единицы. 

Кварталы этой части города представляют собой ровные квадраты со стороной 50 сажен. Земельную площадь своей усадьбы сам Парусинов прозывал ста­ринным народным словом «позьмо», заимствованным, как видно, ещё от родителей. «Позьмо» парусиновского двора простиралось в глубь квартала на 40 са­жен, так что с противоположной стороны квартала на Царицынской улице все дворы неглубоки и не име­ют жилых флигелей. 

Дом Парусинова простого городского стиля с ми­нимумом лепных орнаментов и украшений. Фундамент и стены массивны, сложены из добротного красного кирпича на известковом растворе. Снаружи дом ошту­катурен, крашен жёлтой краской с белыми элементами обрамления окон, высоких на втором и третьем эта­жах, низких в первом цокольном этаже. Главное в доме — бельэтаж. Здесь располагались прихожая, гос­тиные, зал, столовая, буфетная и прочие помещения для приёма гостей. Все было уставлено дорогой ме­белью, увешано люстрами, множеством громадных зер­кал, которые в те времена считались предметом рос­коши. На третьем этаже размещались рабочий каби­нет, обширная библиотека, характерная, впрочем, бес­системным подбором книг, спальные покои и другие жилые комнаты одинокого хозяина. Широченная лест­ница с уличного парадного входа ведёт на площадки второго и третьего этажей. А вот вход в квартиры пер­вого цокольного — со двора. В цоколе проживала дво­ровая прислуга: конюхи, кучер, дворник. Прислуга комнатная (гостиная и столовая) жила в пристройке к юго-западному углу дома. Пристройка эта образу­ет П-образный курдоньер, т. е. маленький дворик, от­делённый от большого двора и имеющий железную ка­литку на Московскую улицу, вделанную в толстенный каменный забор. Такой же каменный забор отделяет от Московской улицы и главный двор, мощённый гра­нитным булыжником. Слева на всю глубину двора тя­нется фруктовый сад: яблони, вишни и сливы. Три высоченные груши знаменитого саратовского сорта бы­ли увешаны розово-золотистыми плодами и хорошо видны пассажирам пробегавшего мимо трамвая. 

Не каждый домовладелец мог позволить себе иметь столь обширный сад в центре города. Таких садов насчитывались единицы. Нужно было иметь большую любовь к природе, чтобы противостоять искушению вы­годной продажи или застройки садового участка. 

По периметру правой и дальней стороны двора шли хозяйственные службы: конюшни с сеновалом, каретник, дровяной сарай, плотницкая, прачечная, погреба ледяные, погреба с засолочной кухней. Всё добротно, основательно, в отменном, ухоженном состоя­нии. Особая стать — дворовая русская баня с парной и чуланом для веников. В баньке любил попариться сам хозяин. 

Гордостью Владимира Михайловича была русская тройка орловских рысаков, ходившая в фаэтоне с от­кидным верхом в летнее время и в городских санках с медвежьей полостью — зимой. Лошади в тройке бы­ли подобраны в вороную масть, чем хозяин как бы афишировал свои холостяцкие убеждения и одинокую домашнюю жизнь. В корню ходил рослый и могучий Бубен, весь сплошь вороной, в пристяжных — полу­братья Корнет и Кирасир — лошадки посуше, с белы­ми носочками на задних ногах. Тройка была собрана профессионально на городской манер, то есть строго, без излишних навесок и украшений — лишь белой ра­кушкой была обшита чёрная лакированная сбруя. Под­бор лошадей, их съезженность и взаимная гармония были великолепны. Кучер одет по-русски: летом — косоворотка с шёлковым опояском, зимой — стёганка с кушаком, каракулевая бескозырка. 

Тройка была одной из немногих в городе и явля­лась его достопримечательностью. Выезд её из ворот дома производил большое впечатление, хотя ездить Парусинову особенно-то было некуда: на вокзал, на пристань встретить почётного клиента-хлеботорговца, на свадьбу или в день ангела к именитым купцам или хлебопромышленникам. Да вот ещё перегонял он свою тройку в вотчинное имение, когда выезжал туда на относительно длительный срок. Тройка была для Вла­димира Михайловича делом личного престижа и соот­ветствовала русскому его характеру и обычаям, ро­дительским традициям. 

На строгий русский и барский манер был поставлен порядок в доме и на дворовых службах, где всё содер­жалось в чистоте, аккуратности, уходе. Водки слугам употреблять было не велено. Каждый из дворни и прислуги знал своё дело, за которое и отвечал. В семь часов вечера ворота и парадная дверь наглухо затво­рялись, и прислуге выход из дома, равно и возвра­щение после этого срока, были воспрещены. В виде исключения в позднее время ключ от железной калит­ки курдоньера мог быть выдан так называемому ближ­нему слуге, т. е. камердинеру хозяина, например, для покупки каких-нибудь закусок или десерта в магази­не для позднего гостевого стола. Еда и закуски в доме были выдержаны в чисто российском духе. По всем правилам праздновались Пасха и Рождество, Креще­ние и Троица. Совсем по-народному проходила мас­леная неделя с разными блинами, чёрной икрой, мно­гочисленным накладом, мудрёными закусками. В по­чёте были щи, кулебяки, пироги, сдобь, варенье, чаи, квасы. Раз в две недели прислуге объявлялся выход­ной — сходить в церковь, к родне... В этот день Вла­димир Михайлович изволил вкушать в ресторане Ком­мерческого собрания. Кухня в нём была неплохая, блюда готовились, сообразуясь со вкусами купцов. 

Прислуга любила и уважала своего хозяина, даже и одобряла его строгие порядки. В свою очередь и Владимир Михайлович был привязан к своим людям, по всем праздникам делал им дорогие подарки, смотря по потребностям и вкусам человека. Кучеру своему однажды подарил рысака. 

Театра Парусинов был не любитель, но к синематографу питал большой интерес, и когда на углу Вольс­кой и Немецкой был открыт роскошный синематограф «Художественный», то частенько туда хаживал на по­пулярные любовно-трагедийные и комедийные ленты того времени. С молодых лет возымел он привычку хо­дить с элегантной тростью, с которой утром шествовал на службу в Торговую биржу, где и проводил основ­ную часть дня. 

Высокого роста, представительный, по-русски обхо­дительный мужчина, он умел вести деловые перего­воры, неизменно внося в них элемент своего дружеско­го расположения. Будучи квалифицированным макле­ром, он крайне успешно вёл посреднические дела. Он был одним из тех выдающихся деятелей, членом Са­ратовского биржевого комитета, которые держали руку на пульсе коммерческой жизни города, способствова­ли его торгово-промышленному и общему развитию, превращению Саратова в крупнейший хлебный и муко­мольный центр страны. 

По духу своему и внутренней сути Парусинов был прежде всего коммерсант, имеющий до своего дела большой дар и талант. 

Газеты Владимир Михайлович читал, многочислен­ные номера местных и столичных изданий, биржевые ведомости городов России, торговые и коммерческие вестники заполняли его кабинет и гостиные. В до­машней обстановке вёл он приём и переговоры с круп­ными клиентами, оставлял обедать. В понедельник приёмного дня у него не было, и многие считали это странностью. 

По вторникам, средам, пятницам и субботам прово­дил вечера в Коммерческом собрании, где продолжал деловые контакты. Появление его производилось с блеском, любил он при всех шикануть, но вместе с тем имел в виду и деловую пользу этого, престиж, само­рекламу. Раздавал щедрые чаевые, за ужином в ресто­ране собрания предпочитал шустовский коньяк. Пос­ле еды со вкусом наслаждался дорогой сигарой. В богато отделанных комнатах второго этажа, выходя­щих окнами на Липки, любил посидеть за карточным столом, внизу — поиграть на бильярде. 

Одет он был отнюдь не с помпезной роскошью и не просто богато, а с проявлением утончённого вкуса. Ко­телок, сюртучную тройку носил благородного касторово-коричневого цвета. В том же цвете был верх шубы, низ был подобран из светлого горностая с чёрными хвостиками. 

На лице его, всегда свежевыбритом, выделялся вы­сокий лоб и тонкий с сильно выраженной горбинкой нос. Голову венчала пышная шевелюра тронутых седи­ной волос. 

Весь он источал исконно русское добродушие, бла­городство, здоровую мужскую основательность и кре­пость. Женщины охотно влюблялись в Парусинова, и он тоже умел ухаживать, не отказывал им в своей благосклонности. Тем не менее был он принципиаль­ным холостяком и даже женоненавистником. Так пря­мо и говорил тем представителям высшего саратов­ского общества, которые, как известно, есть любители марьяжного сводничества и имеются везде. Хотя соб­ственно женщин он не отвергал, принимал их у себя в обширных спальных комнатах, будто бы даже предпо­читал замужних (меньше претензий). «Приёмным днём» для таких встреч был четверг, с четырёх до шести вечера, день не постный и свободный от Ком­мерческого собрания. Приём особ происходил без учас­тия прислуги. Были и ночные посещения через же­лезную калитку, уже упомянутую. Однажды после ночного визита дамы случился казус — в постели хо­зяина остался пуховый платок. Горничная его нашла и потихоньку адресовалась: «Барин, тут вот такая вещь...». Смутился хозяин, буркнул что-то вроде «пус­кай там», потом уж засунул куда-то с глаз долой. 

Любил почитать, читал много и разнообразную ли­тературу — сентиментальную «Мисс Менд», «сыщиц­кую» — «Чемодан из крокодиловой кожи». Уважал Льва Толстого и переживал об Анне Карениной: «Ну зачем же он раскрыл о прелюбодействе, опозорил хо­рошую женщину и всё дворянство». О «Воскресении» говорил: «Зря Нехлюдов ехал за Катюшей Масловой арестантским этапом. Пустозвонство это, да и её стес­нял». 

С детства воспитан был Владимир Михайлович в исконно православной семье, в духе христанских доб­родетелей — помогал ближним, подавал нищим, жерт­вовал на благотворительные цели. На свои средства содержал небольшую богадельню на Царицынской улице. Тогда пожертвования и меценатство широко распространены были. 

В воскресенье, да и частенько в обычные дни, хо­дил в церковь. Любил бывать в храме Сергия Радо­нежского на Большой Сергиевской. Храм большой, ста­ринный, с богатыми иконами, утварью, росписью, с историческими традициями. Городское начальство, аристократия сюда мало ходят, стало быть, не отвле­кают от молитвенного настроения. Каждый праздник Владимир Михайлович в церкви. Размягчался во вре­мя стояния, прослезившись, очищался душою, отходил от грешных мирских дел, коммерческих своих забот, ощущал прилив духовного, человеческого, доброго. Мо­лился, говел, исповедовался, причащался Святых Хрис­товых Тайн искренне, с чувством выполненного долга. Каждый поминальный день стоял молебен по родите­лям. После окончания службы, сопровождаемый зво­ном колоколов, неторопливо шествовал он по тихой Приютской улице к дому. 

В те особые дни, когда было положено, прислуга всем коштом выходила на парадную лестницу: «Вла­димир Михайлович от церкви возвернулись». От хозяи­на принимались шляпа, неизменная трость, снимался сюртук и подавался халат для застольной трапезы — всё умилённо, в гармонии с настроением барина и бла­годетеля. Входил повар, докладывал, какие кушанья, что приготовлено к столу для завтрака. Держал Парусинов дорогого повара, поварих не жаловал, женский пол если и держал в доме, то только замужних за слу­гами. 

Хаживал частенько Парусинов и в лютеранскую кирху, сидел там на длинных скамьях, слушал бого­служение. Ему говорили: «Что ж вы, Владимир Ми­хайлович, эдак-то?.. Ведь, слава Богу, вы православ­ный и от родителей таких нее». 

Парусинов отвечал искренне, радушно: «И-и, ба­тенька, не полагаю за грех. Бог — он един для всех. Зато орган-то могуч и царственен в звуках — заслу­шаешься. Да и хор тоже. Органу, говорят, под сто пятьдесят лет уже. Гессенских старых немецких масте­ров. Слушаешь его, и будто сама история с тобою раз­говаривает. Возвеличивает он тебя. Как и звон нагл церковный православный. Или вот всенощную новую недавно слушал — такой, знаете ли, хоральный мас­сив. А лютеранское пение — напротив, что ангелочки, чистые, серебристые, хоть и слов не понять. Да и слова-то не больно нужны. И так понятно, о чём гласы ан­гельские». 

В церкви у духовника своего частенько каялся Вла­димир Михайлович в страстишке к картишкам и бильярду, развлечениям не совсем безобидным. 

Играл он и в то, и в другое увлечённо, с азартом, относился исключительно как к игре, проявлению ши­роты натуры и жизненного интереса. Играл с перемен­ным успехом, но долго за игрой не задерживался. Впрочем, как-то раз увлёкся или подначили его про­фессионалы. Остался после ужина на ночной стол и проиграл своё аткарское имение: родительский дом, ры­систый завод, пахотные земли, луговые и лесные угодья. Особенно рысистого завода ему было жалко. Сокрушался, конечно: «Всё ведь родительское». Когда ему выражали сочувствие, то быстро отходил: «Ну, проиграл и проиграл. Я ж не всё проиграл, что-то ос­талось: дома, дело, банковский счёт. Мне много ли и надо?». Не жалел он имения как денежной потери, но горевал о том, что лишился родного гнезда, роди­тельской памяти, любимого места отдыха в окружении знакомых с детства природных мест. 

В конце концов были затеяны переговоры и учинён взаиморасчёт, имение оценено, выплачзны отступные, и счастливый владелец вновь вернулся на свои места. То была южная окраина русской лесостепи с буйным разнотравьем конца весны и начала лета, с дубравами, берёзовыми рощами, порослями клёна и лип в пони­жениях юго-западных отрогов Приволжской возвышен­ности и здешней речкой со сказочным русским на­званием Медведица, текущей меж заливных поёмных лугов и богатых привольных русских сел. 

В то лето, первое после проигрыша и возврата име­ния, прибыл Владимир Михайлович на станцию Аткарск. Особо прочувствованной была встреча на вокза­ле, где ожидали его управляющий имением, заведую­щий конской частью и лесной приказчик. На площади стояла и загодя перегнанная из Саратова вороная трой­ка. Обнялись, прослезились по случаю благополучного исхода дела и отправились в имение чередом: за трой­кой дышловая линейка управляющего, сзади шарабан с остальными. 

О чём думал Владимир Михайлович, посматривая на тянущиеся вдоль дороги начинавшие колоситься поля, на перелетающих дорогу сизоворонок, на высо­кое тяжёлое облако с серым подслоем - первым пред­вестником майских грозовых дождей? Может, вспоми­нал батюшку с матушкой и детство, проведённое в родном доме. А может, думал о судьбе России — ведь шла уже германская война. Думал и о том, как прора­ботал двадцать пять лет на ниве служения могущест­ву империи, одну из главных статей которого составля­ло хлебное дело, о служении этому хлебно-торговому своему богу, о том, как способствовал процветанию своего города и края. Может, и думал о необходимости каких-то реформ, улучшений. Лет-то ему было о ту поpy за пятьдесят, и на пороге календаря уже зиял сем­надцатый год. 

В двадцатых годах, будучи одиноким пожилым че­ловеком, крепко подружился Владимир Михайлович с семьёй Андрея Васильевича Володина-Иванова, кото­рый, как помнит читатель, был одним из сыновей того самого Василия Ивановича Володина, много лет служившего объездчиком в аткарских лесах Паруси-нова. Оставался он таким же жизнелюбивым, добродуш­ным, не державшим зла, как и ранее. Любил погово­рить, повспоминать и нашёл для себя благодарного со­беседника в лице подростка Коленьки (ныне Нико­лая Андреевича Володина-Иванова). Ему и расска­зывал.

«Ну, Коленька, деваться было некуда, и вот через неделю после революции пожаловали ночью ко мне до­мой большевики. Говорят, отдай, мол, все деньги и драгоценности. Я им отвечаю, что нет у меня, а они своё: отдай, а не то хуже будет. Я им отвечаю, что денег нет. Тогда, отвечают, обыскивать будем. В комнатах все перерыли, бельё, книги из шкафов повыкидали, стены и полы ковыряли — ничего не нашли. Ну что ж, говорят, пойдём в подвал, там искать будем. Повели меня вниз, и начали солдаты шомполами в землю ты­кать до тех пор, пока не упёрлись в железный ящик. Раскопали его, а там, Коленька, все мои ценности и золото, бриллианты, деньги, акции. Что ук делать, забрали всё — и дома, и богатство — и шут с ним. Забот никаких не стало. Драгоценности матушкины жалко, их ещё бабка носила. 

Судить не стали, зато подарили мне самое главное — это жизнь. Зачли мне сходки в Парусиновой роще-то. Да и потом ни разу не потревожили, никуда не вы­зывали. Вот только жизненных условий не оказали. Дали комнатку проходную во флигеле на старом ро­дительском подворье. Я тот флигель сапожнику рань­ше сдавал. Сейчас вот сплю уже за ширмочкой, кни­жечки почитываю. Устроюсь куда-нибудь счетоводом, поработаю. Потом дознаются, вычистят. Частенько есть нечего, но подаяние не собираю. Зла не держу, не огорчаюсь. 

Только хочется побывать в гнезде родительском, но боюсь, Коленька, ехать. И не столько опасаюсь, что арестуют, сколько огорчиться боюсь. Липы вековые в дальнем парке, что твой дедушка-то сторожил, так и стоят перед глазами — сохранились ли они? Потом дубы столетние у Подгорных родников. Уж больно места красивые, больно родные... 

Вот в рощу свою Парусиновую — туда хожу. Смот­рю на неё и думаю, какая всё-таки Божья благодать...».