[600x578]
События скрутились в узелок - не развязаться. Даже Вовка мой уже поскрипывает: столько всего навалилось. Ещё и жара. Писать буду по порядку, продохнув. Троицу отслужили, на Донбасс съездили, дел переделали уйму, уже и новое воскресенье отслужили. Это по сорокаградусной жаре. Правда, не без потерь: Славик ушёл в запой перед Троицей, потерялся, на глаза не показывается. Робко позвонил, когда мы уже ехали на Донбасс, не говорила, уже он лыка не вязал, и я в гневе была. Приехали, а там дел, как из мешка насыпано: впряглись и до седьмого пота. Вернулись, опять забег на длинную дистанцию: служить, леса вновь в храме ставить, под роспись. Еле до постели доползаем.


Про смерть соседа, Жоры-Фараона вечером писать стану, хорошенько помолившись. Думаю второй день обо всём. Прости Господи, дрянь был человек, а, поди ж ты, - Господь дал урок. Напоследок Божия искра раскаянья блеснула. Стыдно теперь, что судила его так строго.

Прошедшую ночь спала так, что за ногу хоть стаскивай, всё равно бы не проснулась. Наверное, достигла предела прочности, вот организм и сказал: выключаюсь. На улице плюс тридцать пять с утра, а на девятом нашем этаже и вообще Бог весть сколько. Я как узбек в ватном халате, как одеяло на мне оказалось - ума не приложу. Наверное, в бессознанке окуклилась. Вова уже убежал в храм, строить – ладить. Позвонил пять минут назад, говорит, что вчера вечером я, как пикирующий бомбардировщик рухнула на постель, и уже никаких сигналов не подавала.
Смеётся: жена тихая и покладистая. Где ее «покладёшь», там и лежит. Расскажу о нашей прошедшей неделе, и о том, как в такое пике вошла. Оказывается, в двадцать четыре часа суток иногда бывает столько дел напихано, что раздувает эти сутки земные до размера невероятного. Потом думаешь - да когда же это было - и удивляешься - вчера. Словно вечность целая, потому что и случилось всего много, и дел переделанных за плечами целый воз. По натуре я лентяйка, чего греха таить, ещё та размазня. В детстве бабушка всё поругивала:
- Не спи, Ира, на ходу, не мечтай... Мне бы всё с куклами под деревом засесть, размечтаться, пупсики-клаптики, наряды, балы кукольные да королевства. В сад пошлют «падалку» под яблони собирать, - на полдня могла зависнуть, листики-бабочек разглядывая. Или с книжкой на яблоню залезть, в ветках устроиться поудобней и затеряться в книжных мирах. Ведром меня бабушка с той яблони сгоняла, ворчала:
- Не будет из тебя толку, квёлая, время зря тратишь. Жизнь всё поправила. Так гайки затянула, что научилась дела делать быстро, падать - от земли отскакивать, поднялась - опять побежала.
Накануне Троицы дел в храме всегда невпроворот. Сразу после службы ехать собрались к нашим на Донбасс. Войны, слава Богу, нет сейчас, но дел обыденных никто не отменял, старикам помощь нужна. Посылочку-передачку опять собрали. Но очень хотелось в этом году в храме на службе праздничной быть. В том году ведь Троицу в степи встречали, в дороге. Решили - что дальше будет, то лишь Богу известно, а в этом году, раз послабление вышло, на службу остаться. Троица - удивительный праздник, самый мой любимый.
Каждый праздник в храме - целая жизнь, кусочек Неба, опустившегося на землю, по-своему разный, всегда прекрасный. Рождество с его морозным и хрустальным ожиданием чуда и первой звездой на смоляном зимнем ночном небе. Пасха с Крестным ходом в ночи, со свечами и разгорающейся в сердце надеждой на всепобеждающую Любовь и спасение. Покров с его храмами, наполненными розовощёкими и смущёнными девчушками в белых платках, тихонечко у Матушки Небесной женихов себе просящих, с радостью о том, что не оставлен ты одиноким и забытым, а окутан Материнской заботой, защитой и предстательством. Воздвижение Креста, когда торжественные батюшки выносят повитый цветами Крест и поднимают его над морем людских голов – силу и символ надежды человеческой.
Но Троица для меня - любимейший праздник. Не описать словами того чувства, когда храм начинает преображаться к Троице. Да что там храм, вся земля преображается дивно и небеса над ней. В субботу, после утренней, в распахнутые двери храма уже льются ароматы буящей за окнами зелени, разнотравья, разноцветья. В этом году в первый раз матушка насадила возле нового храма клумбы, цветы сама отбирала, и угадала, получилось диво как хорошо. К Троице петунья уже раскинула кусты, полные душистых соцветий, и ромашки, словно маленькие солнышки на длинных зелёных стебельках, и розы в полном цвету. Над ними и пчелиный гул, и мотыльки, и стрекозы. Всё звенит жизнью. Пономари договорились после службы за травами душистыми в степь идти, чтобы снопы вязать. На Троицу вечернюю батюшка служит коленопреклоненную, на снопах душистых трав, с освящением их, потом прихожанам раздаём ароматные охапки. Уже на молебен в субботу утром несут наши женщины и чабрец, и мяту, и любысток, и васильки, цветущие длинными фиолетовыми свечками, и степные голубые волошки, и ромашку полевую. Запахи клумб льются, смешиваются с разнотравьем, да так, что голова кругом. До вечерней субботней службы надо храм весь убрать травами да цветами, за каждый образ - пахучие травы, венки, каскады цветов. Словно ныряешь по плечи в зелёные охапки, лежащие по лавкам, на столах, на полу. Красота, - ещё и какая.
Накануне Славик наш вызвался помочь снопы вязать, ждала его весь молебен, да и потом до самой вечерней. Не пришёл. Опечалилась сильно - крепко держит, видать, пьяный бес за горло. Ну, потом так решила - на все воля Божья. Субботнюю вечернюю отслужили, домой приехали, пока всё, положенное перед Причастием, прочитали-помолились, пока вещи в дорогу собрали, а уж и на раннюю пора. За ночь храм запахами трав пропитался весь, ладана аромат - не понять, где ты, на земле ли, на Небе. Стою, плачу потихоньку, тонка на слёзы радости. Только о Славике печалюсь, не стал сопричастником такого чуда. Батюшка в жару ехать не благословил, сказал:
-Отдохните малость, по вечерней прохладе езжайте.
Надеялась: вдруг Славуня найдётся где, заберём его на шесть дней, подальше от его пьяного куража, бабульки наши его бы отогрели тихой лаской. И помощник какой-никакой.
Но Господь по-другому управил. Потерялся Славик основательно, зато Данилка, Даниил наш, крестничек мой, с нами поехал, - мама его отпустила. Вот уже мне и радость, говорю:
- Будешь медбратом для кота Кузьки болящего, кот ведь у нас теперь сахарный диабетик, с собой его таскаем, никого другого, кроме меня и Вовы не признаёт, паразит, сразу на коготь нанизывает, только нам даётся уколы колоть, вот и таскать с собой теперь приходится. Мы же своих не бросаем. Ну, в семь вечера и поехали. Едем потихоньку, бензин экономим, да и кота бы не укачать. Но он у нас правильный образовался, настоящий десантник - залёг на заднем сидении, ни мур-мур. Только усами поводит. Ехали, радовалась - много блокпостов уже снято, до самой Межевой ни одного нет. Господи, управь, лишь бы не война. Всё остальное потерпим.
Приехали на Донбасс по ночи. Городок наш уже переименовали, был Красноармейск, стал Покровск. Слава Богу. Копья ломать не буду из-за этого. Батюшка правильно наш говорит - мы должны другого Царствия искать, не земного, поэтому мы не красные, не белые, не свидомые и не ватные - мы Боговыми должны стараться быть. Всегда и во всём. Мне Покровск даже больше нравится, мы с мужем и венчались на Покров, и иконка в машине с нами маленькая во все военные дороги была. Теперь мы покровчане.
Ночь переспали, утром дела на нас и навалились. Не раз Славика помянула незлым тихим словом, что уж тут говорить. Мне и вишню бабулькам нашим обрывать, и помидоры подвязывать, и огороды полоть, и медицинские процедуры проводить. С третьей вишни слетела планером, ногу ушибла. Аркадьевна квохчет:
- Ой, девонька, переработалась, давление у тебя упало.
Ничего, поднялась и дальше в пахоту. Летнее время такое, что день год потом кормит. И «закрывашку» крутить надо, и картошку окучивать, и мужские работы на меня свалились. Даня помощник ещё малый, старается, да силёнок не хватает. Вовка мой стенку у бабушки Ларисы последнюю в сарае свалил, меня позвал, кирпичи разбирать. Разбираю, ношу в конец сада, дорожку лить надо новую, цементную, ворчу себе про Славика потихоньку:
- Семья то большая, но два человека всего мужиков-то - Вован мой, и я...
Короче, обиделась я на Славика крепко. Видать, один из тех кирпичей, что носила, за пазуху для него приберегла, потому что всё трудней мне и трудней становилось. Дурная обида душу больше утомляет, чем тяжёлая работа.


Потом стали дорожку лить, благо, дал дядька Саша нам бетономешалку. Вовка мой цемент с песком в неё закидывает, да гравий мелкий, да кирпич битый. Я воду ношу ведрами, и туда же. А она, зараза, мне в ответ в морду цементной жижей плюется, если плеснёшь неудачно. Короче, грязевые ванны, видок, как у тех актёров, что в фильме «Джентельмены удачи» из цементовоза вылезли. А ещё надо потом это всё вёдрами назад носить, да на сетку между затяжками лить, да аккуратно пластовать, выглаживать мастерком и потом водичкой поливать, чтобы дорожку не порвало, - жара ведь на дворе. Курорт. До постели доползёшь, рухнешь без задних ног - никакой депрессии. Даже от страха избавилась - сколопендр боялась всегда, сороконожек, есть у нас, а тут утром проснулась, глядь - на одной спала, задавила её во сне своим весом. Погибла подо мною сколопендра смертью храбрых, теперь их не боюсь.
Зато бабульки наши и вареники с вишней нам в угощение, и слова добрые. Десять метров дорожки успели бабушке Ларисе вылить, даст Бог, дольём в следующий приезд. И полечила всех маленько, новые курсы назначила. Только с дедом Борисычем беда - пухнут ноги, возраст и беды своё дело делают. Но взяла с него честное слово, что будет пить лекарство, что привезла. Короче, второй трудовой фронт закрыли на время и назад поехали. Оттруждались. Приехали, опять на службы пошла, Вовка в сутки, на работу, он и так, чтобы шесть дней свободных получилось, до этого сутки через сутки работал, и опять сразу ушёл. Смеётся - на кладбище отдохнём, когда заляжем, если позволят.


Без него в субботу на вечернюю съездила, домой вернулась, у нас общежитие, как всегда - детей пять человек в одной комнате, да ещё мы сестру Вовину Лену с собой в Днепр взяли, надо ей было. Ну, думаю, всё равно сейчас отдохну маленько. Ан нет, не довелось. Видно, Господь пожалел меня, что с таким грузом в душе хожу, решил дать пищу для раздумий – на Славика-то всё обижалась! Не получилось у меня спать, потому что соседка прибежала с четырнадцатого этажа, позвала к болящему, а как потом оказалось, к умирающему мужичонке, соседу Жоре-фараону.
Жора-фараон был для всего нашего дома во всю жизнь свою сплошным искушением и наказанием, просто карой египетской. Работал он до самой пенсии милиционером, за что и получил прозвище Фараон. Но по сути своей был он ментом. Друзей у меня среди милиции много. И среди БЕРКУТов есть, нынешней властью разогнанных, - настоящие мужики, крепкие и надёжные. Милиционеры. А менты, как и сами они говорят, среди них случаются, обычно это личности подленькие и скользенькие, жадненькие до денег и ложного почитания. Те, кто властишкой своей пользуется и кичится.
Не верил Жора ни в Бога, ни в чёрта во всю жизнь, а верил только в золотого тельца. Деньги и славу любил до умопомрачения. На все увещевания только презрительно хмыкал:
- Давай, начинай мне бухтеть, черница, как космические корабли бороздят просторы большого театра. Я одно знаю - бабло побеждает зло.
Молчала. Бесполезно было. Ущемлял своими едкими колкостями и придирками Жора-Фараон всех и вся. Где мог, лупил деньгу. Где не мог - портил людям нервы. Особенно невзлюбил он жильца нашего же дома, тихого еврейчика дядю Сёму, учителя музыки, Семёна Израилевича, и немую жену его, тетю Фиру. Дядя Сёма, всегда аккуратный, чистенький и до умопомрачения вежливый, никому во всю жизнь в нашем доме зла не творил, здоровался даже с кошками. Дрожал он за свою Фирочку, которую каждый обидеть мог, в силу её бессловесности. Я дядю Сёму почитала: где ещё в наше время встретишь учителя игре на скрипке. Да ещё доброго и тихого.
Жорка же Фараон изголялся над ним, как мог. Стоило им ехать в лифте вместе, как всю дорогу вынужден был слушать дядя Сёма непристойности, направленные на еврейский народ. Если в доме шли ремонтные работы и выключали воду, Жора-Фараон орал на весь двор, завидев возвращающегося из музыкальной школы Семёна Израилевича, что «если в кране нет воды, значит, выпили жиды». Стоило дяде Сёме начать приглашать к себе домой учеников, чтобы подработать немного денег для больной тети Фиры, как Жора-Фараон тут же настрочил телегу в налоговую. И радостно потирал руки, когда к дяде Сёме нагрянул инспектор с проверкой его частной трудовой деятельности.
Короче, жил Жора-Фараон по-хамски. Стоило мне заступиться за дядю Сёму, как неверующий Жорик хитро щурился и начинал противно подначивать:
-Куда лезешь, защитница хренова - они же Христа распяли.
При этом гнусно хихикал, видя, что еле сдерживаюсь, чтобы не съездить его по щекастой, безбровой роже. Дядя Сёма меня только умолял:
- Не надо, Ирочка, не связывайтесь с ним. Ничего, я привычный.
Дядю Сему было за что любить и уважать. Иногда он играл тёте Фире на скрипке на своем балкончике, и тогда весь наш двор словно замирал. Играл он так, что я всегда начинала плакать. Маленький смычок в руках дяди Сёмы порхал, словно сшивал вместе небо и землю, кружащуюся в воздухе осеннюю листву, мелькающих в небесной сини стрижей, сшивал в единую песню печали и любви. Двор зачарованно слушал. Даже наш местный авторитет, бандюган по молодости, а теперь депутат Лёшка замирал у своего БМВ и не хлопал дверцами, ожидая, когда дядя Сёма доиграет.
Только Жору-Фараона дяди Сёмина игра не трогала, а раздражала. Он противно орал, что ему не дают спать, а потом выпирал на балкон колонки и врубал на полную громкость «владимирский централ» - сволочился, гад.


Однажды дядя Сёма вообще потряс меня глубиной свой души. Возвращались домой дождливым осенним вечером. На входе во двор столкнулись с ним, дальше пошли вместе. Дядя Сёма рассказывал, что они с тётей Фирой должны скоро уехать в Израиль, потому что сын зовёт, и Фирочка всё болеет, и как ему больно оставлять здесь учеников, талантливых ребят. Мне было одновременно и радостно, и печально, потому что умом понимала, что живётся ему здесь не очень сладко, но и оставаться без дяди Сёминой музыки не хотелось. Так мы и дотопали до дома. Возле подъезда, прямо в луже, свинья свиньёй валялся пьяный Жорка-Фараон, мордой в грязь. В моей голове почему-то вдруг пронеслось:
- Видя гонителя-фараона потопляема, победную песнь вопиет Израиль.
Но чистенький дядя Сёма засуетился:
-Ирочка, давайте его поднимем, это же невозможно, нехорошо, чтобы человек так лежал...
Я только хлопала глазами:
-Дядя Сёма, пусть поваляется, может, охолонёт маленько.
Дядя Сёма строго и одновременно просительно смотрел на меня:
- Ирочка, я же вас знаю как добрую и хорошую девочку. Не надо так. Он же человек.
Помогла ему поднять Жорика и единственное, что мне хотелось тогда - попросить прощения за свою злость и чёрствость. Так и сказала:
- Простите нас, дядя Сёма. Простите нас всех.
Потом дядя Сёма и тётя Фира уехали. В квартиру их заселились какие-то новые жильцы, спортсмены. Они быстренько настучали по голове Жорке-Фараону, теперь он не только не крутил на весь двор «Владимирский централ», но и мусор к мусоропроводу носил в носках и на цыпочках. Он как-то сдал за последний год, ходил весь помятый и грустный. Последние полгода его вообще не видела, говорили, что он болеет.
Перед воскресной службой в дверь ко мне постучалась соседка с просьбой:
- Ира, там Жорику совсем плохо, зайди.
Ничего не поделаешь, вздохнула только - идти откровенно не хотелось, но пошла.
Первое, что ударило в нос на пороге квартиры - зловоние. Не обычное пыльное и затхлое зловоние запущенной и давно не убиравшейся квартиры, но зловоние умирающей плоти. У Жорика был рак, в самой последней, тяжелой, распадной стадии. Жорик агонизировал. Что-то говорить о Боге в такие моменты человеку, всю жизнь отрицавшему Его, практически невозможно. Можно поставить укол с морфием и сидеть у кровать, наблюдая за пульсом и дыханием. Можно пытаться облегчить метания плоти, не принимающей свою смерть. Можно автоматически делать всё то, чему тебя учили в медицинском, констатируя приближение неотвратимого. Невозможно облегчить ужас неверующей души. Уже нет времени на разговоры. Нет времени для того, чтобы позвать батюшку. Но есть мгновение ещё для того, чтобы просто взять за руку, попытаться быть рядом. Шепнуть несколько слов. Никто не знает, что происходит в душе человека в последние его земные часы. Старалась быть рядом. Жора выходил из наркотического забытья, метался, тек всем, чем может течь человеческое тело. Крепко, до синяков вцеплялся в мою руку, пытался спрятаться за меня, не отпускал. За соседской стенкой орала музыка, у соседей-спортсменов справляли день молодёжи. Еле-еле дотянув до очередного укола морфия, я, совсем измотанная, вышла из сорокоградусной жары Жориковой квартиры на лавочку у подъезда. Десять минут передышки. В ночи прошуршали шины Лёшкиного БМВ, хлопнула дверь. Лёшка, бывший бандит, а нынешний депутат, вышел, чиркнул зажигалкой. Мы с Лёшкой в нормальных отношениях, собирала его как-то после ДТП, попал на мою смену в больнице. С тех пор не обижает:
- Чего, медицина, на лавочке ночью делаешь? - только спросил.
- Концерт слушаю, - кивнула на разрывающиеся роком окна квартиры спортсменов. - Жорка-Фараон помирает, вот, надо идти.

- Чего музыку не заткнёшь? - только спросил Лёшка.
- Не могу, не слушают, да и сил нет. Лёшка, плохо человеку в шуме помирать.
- Знаю, - только и рубанул Лёшка. - Ладно, поехали
Через десять минут во дворе было тихо-тихо. Ушла к Жоре, потом туда и Лёшка заглянул.
- Там, если что надо будет на похороны, заходи, - это Лёшка мне от порога.
-Ладно. Ты что спортсменам сказал? - спрашиваю.


- Да ничего, спросил их, они сегодня умирать не собираются - только и всего. Лёшка ушёл. А я осталась сидеть с умирающим Жорой. В пять утра он вдруг открыл глаза и в рассветной тишине отчетливо сказал: Как хорошо Сёмка играет. Хорошо играет. Я его обидел. Пусть простит. Жора-Фараон умер. А я уехала в храм. Кирпич, которым собиралась метнуть в Славика, выпал где-то по дороге, на сердце стало легко. Потому что в эту ночь поняла, как мне не хватало его помощи! Поняла - надо прощать. Просить прощения надо! У всех и за всё. Пока не поздно.