Глава 12
Я едва не подавилась вторым крендельком и совсем потерялась во времени с книгой, когда офицер неожиданно нагрянул в кабинет.

— Бреце… что? — опешила я, подорвавшись со стула.

— То, что вы с аппетитом умяли, — он подошел к столу, положил офицерскую фуражку с металлическим орлом и устало выдохнул. — Традиционная немецкая выпечка еще со времен четырнадцатого века.

— Похож на русский калач, — я смутилась его внезапному визиту, но виду не подала. Лишь встала с места Мюллера с книгой в руках и поспешила присесть на софу. — Но вы же пришли не о выпечке поговорить?

А брецель и правда был вкусный. Я впервые пробовала что-то подобное.

Он коротко ухмыльнулся, устремив взгляд куда-то перед собой, и устало расстегнул пуговицы на серой шинели одну за другой. Затем повесил ее вместе с кителем на спинку стула и остался в серых брюках галифе и белоснежной рубашке с черными подтяжками. Мужчина хотел было что-то сказать в ответ, но вдруг заприметил книгу, которую я удерживала в руках, и взгляд его в миг стал хмурым.

— Я не разрешал вам брать книги, Катарина, — строгим голосом произнес он, расстегнув удушающую верхнюю пуговицу на воротнике рубашки. — Нарочно выбрали «Критику чистого разума»?

— Я не… Мне просто понравилось изучать язык подобным способом! — я возмущенно поджала губы. — Вы оставили меня одну на целых три часа в этом кабинете. Что мне оставалось делать? Вы хотите сказать, что, прежде чем сделать шаг, мне следует спросить у вас разрешения?!

— Достаточно не трогать вещи, не привлекать к себе излишнее внимание и не допрашивать моих подчиненных, — равнодушным тоном проговорил Мюллер, усаживаясь за стол.

— Допрашивать?! — я возмущенно подскочила с софы. — Я всего лишь уточнила у него… и вообще… Да как вы… Не привлекать внимание? Да мое появление здесь это уже сплошное привлечение внимания! Вы видели, как они смотрели на меня? Словно у меня выросла вторая голова!

— Это вынужденная мера, — он устало выдохнул, принявшись листать папки с бесконечными листами бумаги. — К тому же, их тоже можно понять. Никто не предупредил о вашем визите, да и женщины дальше КПП в большинстве своем не проходят… особенно столь юные, — мужчина с грохотом захлопнул картонную папку и поднял взгляд в мою сторону, вопросительно вскинув бровь. — Или вас смущает, что на вас смотрят мужчины? Что ж, ничем не могу помочь. Вы здесь в первый и последний раз… можно и потерпеть.

Я раздраженно громко выдохнула, показав свое пренебрежение к развернувшимся событиям. Подошла к книжному шкафу и показательно громко задвинула книгу на первую попавшуюся полку. По кабинету раздался тупой стук, и я развернулась в сторону офицера, с вызовом переплетая руки на груди.

— Я не понимаю, что я здесь делаю. Артур может в любую секунду подвергаться опасности.

— У меня много работы, Катарина, и я не могу прохлаждаться на улице посреди ночи, — безучастным тоном ответил он, делая пометки карандашом. — Отпустить к фрау Шульц я вас тоже не могу, возникнет много вопросов и ненужной паники. Я усилил поиски по всему городу, мои люди прочесывают каждый угол, допрашивают местных жителей и уже напали на след мальчика. Ближе к рассвету его уже найдут. В «Розенхоф» вы вернетесь только с Артуром. А пока вы можете прилечь на софу и вздремнуть. Дальнейшее продолжение диалога считаю бессмысленным.

Бессмысленным? Да что возомнил о себе тот высокомерный немец?!

Я сглотнула комок возмущения и опустилась на софу.

— Но фрау Шульц, верно, беспокоится о…

— Я обо всем позаботился, — убедительно произнес он, не отрывая взгляд от бумаг. — Она уже осведомлена, что мы задержались в Мюнхене, и моя матушка любезно пригласила Артура и его кузину остаться переночевать из соображений безопасности.

— Но мы не ночуем в вашем доме, — недоуменно протянула я, бросив в его сторону хмурый взгляд. — Я нахожусь в каком-то штабе и сижу на неудобной софе, на которой мне предстоит провести ночь в одном помещении с вами!

— Ничем не могу помочь. Это единственный диван во всем штабе, — равнодушно отозвался он, все еще избегая моего настырного взгляда. — Могу предложить жесткие скамьи за решеткой, где удерживают преступников до решения суда. Но что-то мне подсказывает, вы будете против.

Мюллер определенно получал необъяснимое удовольствие, издеваясь надо мной. Он определенно любил власть, которая находилась в его руках… И меня это чертовски раздражало, но поделать я ничего не могла.

Я возмущенно выдохнула, опустилась на софу и прилегла, положив голову на подлокотник. Офицер продолжал делать вид, что меня не существует: все так же сосредоточенно листал бумаги, делал пометки карандашом, а синие глаза мельком пробегались по документам в сочетании с хмурыми бровями. Пару раз он откидывался на спинку стула, устало выдыхал, проводил ладонью по лицу, взъерошив кончики светло-русых волос, но снова и снова возвращался к работе.

В ушах раздавалось лишь раздражающее тиканье часов, шелест бумаг и доносились едва уловимые шаги дежурных рядовых за дверью. Время, казалось, покинуло стены и тянулось мучительно долго. Я прикрыла глаза, но, не смотря на усталость, заснуть не смогла.

Я лежала и думала. Думала о том, как можно быть таким равнодушным и бессердечным человеком как Мюллер. Думала о том, почему каждое слово его и действие вызывали во мне бурю негодования и большое количество противоречивых чувств. Но самой большой загадкой для меня было то, как он, знающий русский язык, очутился в рядах СС? Как так получилось, что он вообще говорил по-русски? Какая история за этим стояла? Что с ним будет, если вдруг высшее руководство узнает, что он говорит на языке врага? Погладит по головке и отправит на восточный фронт общаться с пленными советскими офицерами или лишит всех званий, чинов и отправит гнить в тюрьму? Или еще хуже — приговорит к расстрелу.

Я распахнула глаза, когда с последнего разговора прошло около двух часов. Уснуть не удавалось, поэтому я решила первой разрушить оглушающую тишину в кабинете.

— Не могу уснуть, — тихо произнесла я хриплым голосом.

Глаза буравили белоснежный потолок, а руки были переплетены на груди.

— Ничем не могу помочь, — равнодушно отозвался Мюллер, не спуская взгляда с бумаг.

— Расскажите об остарбайтерах, которые работают в прачечной, — я медленно уселась на софе, поправив распущенные волосы. — Мне действительно важно знать. Пожалуйста.

Мюллер не ответил. Все призрачные надежды в миг испарились. Во второй раз.

Он продолжил бегло просматривать документы, ставить подписи, и ни один мускул на его лице не дрогнул после того, как я подала голос. Без зазрения совести начала пристально рассматривать его. Все то же гладковыбритое лицо без единого намека на щетину, впалые щеки, ярко выраженные скулы, сосредоточенный взгляд с межбровной морщинкой, высокий лоб и суженный подбородок. Челка с короткими русыми волосами небрежно растрепана, что видеть было весьма непривычно, учитывая, что офицер всегда был собран с иголочки. Глубокие синие глаза при свете люстр выглядели темными и весьма устрашающими.

В тот момент я признала — Лёлька была права. Немцы и впрямь обладали ровными чертами лица: все как на подбор статные, с греческим профилем, большими глазами, светлыми волосами и аристократической бледностью. Никаких горбатых носов, пухлых губ, миндалевидных карих глаз и рубцеватой кожи. Изъяны во внешности у них были скорее редким исключением, чем закономерностью.

И как бы мне не хотелось это признавать — Мюллер и впрямь был красив. Он обладал той притягательной внешностью и харизмой, за которыми женщины охотились годами. Плюсом ко всему любого мужчину украшала военная форма, и Алекс Мюллер не был исключением. Но черствый характер в сочетании с надменным хмурым взглядом перечеркивали его внешние достоинства. Только из-за одного его взгляда, пробирающего до неприятных мурашек на затылке, мне не хотелось иметь с ним ничего общего.

Наконец, он не выдержал и, продолжив удерживать карандаш в руках, в какой-то момент поднял усталый взгляд из подобья в мою сторону. Он смотрел на меня долго, будто пытался что-то разглядеть в моем лице. Быть может отыскать ответ на вопрос на кой черт я ему сдалась, и он носится со мной по всему городу, подвергая опасности свою репутацию? Я не знала, мне оставалось лишь догадываться. Но упрямо продолжала недовольно глядеть на него, хоть и ощущала тонкий укол смущения от его долгого и немигающего взгляда.

В какой-то момент он нарушил тишину и произнес тихим хрипловатым голосом:

— Если хотите знать находится ли ваша сестра в прачечной, то да, она продолжает там работать. Все? Теперь вы уснете наконец?

Я мгновенно подорвалась с места с глупой улыбкой на устах.

— Нет, конечно же нет! Как я могу уснуть после этого? Я только что узнала, что моя сестра жива!

Мюллер тяжело выдохнул и устало провел ладонью по лицу.

— В каких условиях их содержат? Могу ли я передать ей то, в чем она нуждается? Как мне отправить ей письмо? — затараторила я, задавая вопрос за вопросом.

При упоминании корреспонденции, я вдруг вспомнила, что в сумочке меня ожидало письмо от тетушки, и это воспоминание в очередной раз согрело сердце. Я сделала мысленную пометку: как только мы с Артуром приедем домой, сразу же прочту его в одиночестве.

— Нет, — угрюмо ответил офицер, и лицо его, по обыкновению, не выражало никаких чувств.

— Что нет? — удивилась я, нервозно улыбнувшись.

— На все вопросы нет, — повторил мужчина, с важным видом переплетая руки на груди.

— Но отчего же? Что в этом секретного? — я недоуменно похлопала ресницами, стоя напротив стола.

— Вы действительно не понимаете в каком положении находитесь? — он с подозрением сощурил веки, синие глаза насторожились. — Вы не имеете права задавать вопросы. А то, что я вам озвучил про вашу сестру… вы должны спасибо мне сказать. Но больше никаких вопросов. Если будете чрезмерно любопытны, я могу в любой момент отправить вас ночевать в одну камеру с преступниками.

Я угрюмо нахмурилась и с вызовом сложила руки на груди, повторив за ним его же жест.

— Вы не сделаете этого.

— Могу и сделаю, — хладно отчеканил он.

По его интонации можно было сделать вполне естественный вывод — я наскучила ему, и уже начинала раздражать, мешая работе своими бесполезными, по его мнению, расспросами.

— Можете, не отрицаю. Но в таком случае вы же сами опорочите свою репутацию, ведь у всех на глазах я ваша негласная невеста, ведь так? Что-то мне подсказывает, что заботливые женихи не запирают своих невест в камеры с убийцами.

Он устало выдохнул и несколько раз молча постучал обратной стороной карандаша по столу.

— И врагу не пожелаю иметь такую невесту, — сквозь зубы процедил он, в упор глядя мне в глаза.

Я с силой стиснула зубы, изобразив натянутую улыбку.

— Тогда я прямо сейчас могу выбежать из вашего штаба и каждому встречному рассказывать, что я остарбайтер и вы меня прикрываете, ведь так? Или лучше рассказать, что вы говорите со мной на русском и закрываете глаза на то, что я выхожу в город без опознавательной нашивки? — я театрально задумалась, устремив взгляд в потолок.

Он с силой хлопнул рукой по поверхности стола, отчего стационарный телефон и несколько папок вздрогнули. А я испуганно сглотнула, чудом не дернувшись с места.

— Да как ты смеешь шантажировать меня?

От холодного голоса Мюллера стало зябко. Настолько, что я даже не сразу заметила, как он перешел на «ты». Взгляд синих пронзительных глаз выворачивал наизнанку, и я отчетливо ощутила дрожь на кончиках пальцев.

— Ты не оставляешь мне выбора! — в сердцах воскликнула я, все еще боясь его грозного взгляда. — Хватит вести себя как… как бесчувственный самоуверенный офицер, который считает, что может выиграть войну в одиночку! Я же видела какой ты с Артуром и Амалией… Я отказываюсь верить, что все вы поголовно бессердечные животные! Так быть не может… так… так быть не должно!

В глазах моих застыли слезы, но я приложила все усилия, чтобы окончательно не расчувствоваться.

— Идет война, Катарина, — он медленно поднялся со стула, а голос его звучал на удивление спокойно, на тон мягче. — Не забывай, мы находимся по разные стороны, и я не обязан…

— Издеваться над людьми — это не война! — с болью в голосе воскликнула я.

— Чего ты хочешь добиться подобными провокационными заявлениями? — его голос звучал напряженно, а синева в глазах сгущалась не на шутку.

Обстановка с каждым словом накалялась, но я мужественно сжала пальцы в кулак.

— Мы с тобой оба варимся в этой каше и если сдашь меня Гестапо, то и себя поставишь под удар. И ты это прекрасно понимаешь… — я с подозрением сощурила веки, понизила голос и двумя руками облокотилась об стол всем своим весом. — Поэтому я просто хочу, чтобы ты мне помог вытащить сестру… только и всего. Тебе ведь… тебе ведь это ничего не стоит…

Мюллер громко выдохнул, отвел тяжелый взгляд в сторону и неловко прочистил горло. Он знал, что я была права, но никак не мог смириться с этим. Не мог смириться из-за своей гордости или же потому, что пред ним стояла простоя русская девушка, которая смогла загнать его в тупик… Быть может и все сразу. Наверняка до этого момента он считал себя неуязвимым, особенно перед какой-то там женщиной. И вдруг жизнь внесла щепотку разнообразия…

Еще с минуту мы упорно глядели друг на друга исподлобья, но в какой-то момент мужчина угрюмо схватил серый китель со стула и рванул в сторону двери. После громкого дверного хлопка, я поежилась и обхватила себя руками.

Измеряя кабинет шагами, я вдруг осознала, что отчаянно хочу подышать ночным воздухом. Старые напольные часы пробили час ночи. Я взяла пальто с софы и выбежала из кабинета, на ходу надевая верхнюю одежду. Шла я по длинным мало освещенным коридорам на память. Первые пару раз натолкнулась на тупики, но на третий раз мне все же удалось пробежать мимо засыпавшего дежурного на КПП и ускользнуть на улицу. Пронизывающий ветер мгновенно пробрался сквозь пальто, и я инстинктивно поежилась, переступая с ноги на ногу на крыльце штаба.

— Повздорили?

Вдруг раздался знакомый мужской голос позади. Я испуганно дернулась, озираясь на Макса Вальтера, который не спеша докуривал сигарету, всем весом опираясь на бетонное ограждение крыльца. Яркий огонек его сигареты был первым, что я увидела, обернувшись назад.

— Извините, не хотел вас напугать…

Его уст коснулась едва заметная улыбка, и он без особой на то надобности поправил козырек темно-зеленой кепи. В тот момент он выглядел более расслабленным и склонным к разговору, нежели несколько часов назад.

— Ничего… просто думала, здесь остались только дежурные рядовые… Вы же не рядовой, верно? — я с глупым сомнением на лице покосилась в сторону парня лет двадцати пяти. — Простите, я… не разбираюсь в…

— Мне, конечно, приятно, что вы приняли меня за офицера… но я всего лишь роттенфюрер… пока что. У меня в подчинении всего пять человек, но до унтер-офицера осталось немного. Вы и не обязаны разбираться в званиях, фройляйн Штольц, — заметил Вальтер, вальяжно выдохнув серые клубы дыма в небо. Под тусклым светом уличных фонарей его изумрудные глаза казались бледными. — Тем более, когда ваш будущий муж оберштурмбаннфюрер, верно?

Я коротко кивнула, пряча за глупой улыбкой злобу на Мюллера, и плотнее закуталась в пальто.

— Я несколько не разделяю его… позицию по одному вопросу… — я постаралась уклончиво ответить, опустив растерянный взгляд.

— Я достаточно знаю Мюллера, поэтому как никто другой понимаю вас, — признался Макс, выдохнув сигаретный дым. — Он весьма принципиален в некоторых вопросах. Я единственный из всего штаба нахожу с ним общий язык. Не переживайте, пройдет полчаса, и он отойдет.

Я вновь натянула улыбку, мельком оглядев парня. Теперь он не казался равнодушным солдафоном, бездумно выполнявшим приказы, а его безумно притягательные бирюзовые глаза с интересом разглядывали мое лицо. В них я успела уловить чуточку добра и ни капли злобы и ничем не обоснованной агрессии.

Удивилась я тогда, увидев его добродушную улыбку и чувственность во взгляде, а не привычный хмурый взгляд исподлобья Мюллера и скупое выражение чувств. Надо же, им не запрещают улыбаться! Они не все жестокие солдафоны, лишенные чувств!

— Признаться честно, я был удивлен, когда узнал о вашем существовании… — тихий голос Вальтера внезапно разрушил городскую тишину, но он тут же неловко прочистил горло. — Если быть точнее, когда узнал, что у Мюллера ни с того ни с сего появилась невеста. Я удивился… поскольку он убежденный холостяк… по крайней мере до прибытия на фронт точно.

— Его отправляют на фронт? — я в ту же секунду удивилась, чего сама от себя не ожидала.

Удивление для рядового Вальтера не осталось не замеченным.

— Не сейчас, но… в скором времени вполне возможно. Полицейские дивизии с соседних земель уже отправили в самое пекло. Разве он вас не предупредил? — Макс недоуменно покосился на меня, затем сделал глубокую затяжку и с наслаждением выпустил дым. — Тем более, учитывая, что наши потери… А впрочем, не важно. Я не привык разговаривать с женщинами о политике… уж простите… Кстати, у вас необычный акцент, фройляйн Штольц. Вы из Восточной Пруссии?

Я неловко прочистила горло, робко улыбнулась, и коротко кивнула. А затем и вовсе решила немедленно сменить тему со столь щепетильной на вполне обыденную.

— Скажите, как Мюллер с его чином общается с простым рядовым?

Он надменно хмыкнул, устремив взгляд в здание напротив.

— В этом и отличие СС от службы в Вермахте. У нас нет того официоза и жесткой дисциплины. Мы нередко обращаемся к офицерам на «ты», не называем их господами, как в Вермахте, а в свободное время зовем друг друга камерад. В дивизиях мы все друг другу товарищи, — рядовой Вальтер вновь затянулся сигаретой, выпустил серый дым в небо и продолжил. — Мы познакомились с Мюллером, когда он был еще унтер-офицером и только-только получил звание унтерштурмфюрера. Уже тогда он отличался от других тем, что общался со своими подчиненными на равных, всегда помогал и шел им навстречу. Может быть это из-за относительно молодого возраста… Поскольку офицеры его чина… подполковники и полковники в Вермахте относятся к своим рядовым едва ли не с презрением. Будто с офицерскими погонами забываются те времена, когда они были рядовыми…

— Я покажусь чересчур любопытной, если задам вам еще один вопрос? — я вопросительно вскинула брови.

— Никак нет, фройляйн Штольц, — Макс покачал головой с забавной улыбкой на устах, и я вдруг отчетливо ощутила, что он отличался от чопорных и официозных немцев. От него веяло какой-то необъяснимой теплотой.

— Почему вы так странно вели себя несколько часов назад?

Парень удивленно вскинул брови, сделав затяжку. Спустя несколько секунд он медленно выдохнул клубы дыма и ответил тихим голосом:

— Как «странно», как и положено уставу? — он усмехнулся и поднял два изумруда к звездам. — Понимаете, фройляйн Китти, я опасался, что вы окажетесь такой же высокомерной особой, как… впрочем, как и все женщины, чьи отцы и мужья имеют высокие чины. Но после нашей встречи я понял, что вы отличаетесь от них. Надо признать, Мюллеру чертовски повезло…

— Благодарю вас, — я коротко кивнула ему в ответ.

— За что? — искренне удивился рядовой.

— За откровенность, — призналась я с улыбкой на устах.

Макс расплылся в добродушной улыбке, обнажив зубы. Он хотел было что-то сказать, но вдруг откуда не возьмись прогремел суровый голос Мюллера:

— Китти, в кабинет. Живо.

Мужчина с расстегнутым кителем и без офицерской фуражки поднялся на крыльцо и быстрым шагом прошел мимо нас в здание, оставив меня в полном недоумении. Вальтер успел выпрямиться перед старшим по званию, но продолжил как ни в чем не бывало докуривать сигарету. Мы переглянулись, как только входная дверь за Мюллером захлопнулась: я испуганно поджала губы, а парень непринужденно пожал плечами, мимолетно улыбаясь.

Я побежала вслед за офицером, догнав его, когда тот уже вошел в кабинет.

— Не смейте сближаться с Вальтером, — хладно заявил Мюллер, не оглядываясь.

Он равнодушно сложил руки на груди с недовольным видом, и некоторое время глядел на меня исподлобья.

— Это приказ или угроза? — с вызовом спросила я, прикрыв дверь.

— Если вы не понимаете, насколько вам опасно сближаться с солдатами, Катарина, то я вынужден вам об этом напомнить, — невозмутимо ответил офицер, разглядывая мое лицо. — Рядовые не прикроют вас, в случае опасности. И вообще, никто в этом здании не заступится за вас, вы же понимаете?..

Я сняла пальто и не глядя бросила его на софу, куда и уселась следом.

— Я всего лишь поддержала беседу с рядовым Вальтером. Он показался мне довольно милым и не сверлил меня хмурым и вечно недовольным взглядом. По крайней мере, он хотя бы умеет улыбаться… в отличие от вас! — я громко выдохнула, подавив желание закатить глаза. — Да и вообще… если вы ты сказали это в более вежливом тоне, я бы восприняла ваши слова всерьез.

— Бесполезно… Вы хуже маленького ребенка, — Мюллер раздраженно выдохнул. — Вам стоит повзрослеть.

— А вам научиться разговаривать с людьми не в приказном тоне! — обиженно воскликнула я, переплетая руки на груди. — И я сама разберусь с кем мне сближаться, а с кем отдаляться! Я не обязана подчиняться вашим приказам!

— Вы имеете право сближаться только со своими соотечественниками. А впрочем, в этом вы уже преуспели… — офицер вяло ухмыльнулся. — Как его зовут… Иван, кажется? Судя по тому, как сегодня он вцепился за вас словно за спасательный круг, вы ему небезразличны. И вам он скорее всего тоже приглянулся… ведь он умеет улыбаться и веселиться, так?.. Я же говорю, ребенок!

— Не ваше дело, господин Мюллер, с кем я провожу время! — оскорбилась я. — Да на вашем фоне даже самые закоренелые солдафоны выглядят паиньками!

— Невероятно! — он высокомерно хмыкнул и сел в кресло, облокотившись локтями об стол. — Мы говорим с вами на двух языках, но не на одном из них не можем понять друг друга… Я уже жалею, что заговорил с вами на русском. Наивно полагал, что это как-то поможет нам сотрудничать, но сейчас понимаю, что сделал только хуже…

Он устало провел рукой по лицу, а затем небрежно взъерошил кончики волос.

— Да, господин Мюллер, этим вы поставили под удар самого себя, — я не упустила шанс позлорадствовать. — Но… мне все же интересно, откуда вы знаете русский?..

— Опять вопросы? — мужчина вздернул бровь, направив усталый взгляд в мою сторону.

— Да бросьте! — воскликнула я. — Я уже не усну, а смотреть, как вы с отстраненным видом перебираете бумажки — чересчур скучно. Если только… — я выпрямила спину, пытаясь заглянуть на кипу документов. — Если только вы позволите мне помочь с ними…

Офицер самодовольно хмыкнул и одним усталым жестом потер лоб.

— Это не какие-то бумажки, а важные документы. И вы серьезно полагаете, что я подпущу вас к ним? — он оглядел меня с ног до головы оценивающим взглядом. — Не будь вы остарбайтером, я бы подумал, что вы советская разведчица.

— Вы почти раскусили меня, — я похлопала в ладоши, стреляя в него язвительным взглядом, а затем натянуто улыбнулась. — Боитесь наших разведчиков, господин оберштурмбаннфюрер?

— Русские диверсанты куда хуже, — тихо пробормотал он, поправив ворот белой рубашки.

— Так откуда у вас такой хороший русский? — вновь поинтересовалась я.

Мюллер громко выдохнул и позволил себе расслабленно откинуться на спинку стула. На мгновение, всего на пару секунд мне показалось, что уст его коснулась короткая едва заметная улыбка.

— Похоже, вы так просто не отстанете… — пробубнил он. — Я отвечу на ваш вопрос, но для начала мне нужно разобрать парочку важных документов.

Я удивленно вскинула брови и ощутила, как губы расплылись в улыбке. Неожиданно, но Алекс вдруг пошел навстречу. Или это были только слова?..

— Хорошо. Я пока… пока полюбуюсь вашей библиотекой, — я шустро встала с софы и направилась к книжным полкам. — Или мне нужно ваше разрешение?.. Обещаю, ни одна книга не пострадает от моих необразованных русских лап.

Ответом мне послужил его короткий укоризненный взгляд. После мужчина вновь приступил разбирать несчетное количество папок с бумагами, а я мельком пробежалась по корешкам книг, слегка склонив голову на бок.

Перед глазами мелькали сотни иностранных фамилий и немецких слов, добрую половину из которых я мысленно переводила и смаковала несколько минут. В какой-то момент глаза остановились на толстой книге с темно-зеленым переплетом под названием «История медицины». Я пролистывала страницу за страницей, медленно шагала по кабинету, сидела на софе, но ни на секунду не отрывала взгляда от книги — настолько она завлекла меня. Она пестрила кучей незнакомых терминов и немецких слов, и чем больше у меня получалось переводить на русский язык, тем увлекательнее становилось чтение.

— Интересуетесь медициной, госпожа Богданова? — вдруг раздался тихий голос Мюллера за спиной.

Я и не заметила, как он закончил с документами и молча подошел ко мне. Испугавшись его голоса, я от неожиданности резко обернулась и едва ли не натолкнулась на его белую рубашку и небрежно расстегнутый серый китель. Офицер стоял всего в метре от меня, пряча руки в карманы брюк галифе, а синева в его глазах сгущалась с каждой секундой. Он был расслаблен и непривычно спокоен: брови образовывали одну сплошную линию, а не хмурую межбровную морщину, губы не были сомкнуты, челюсть не стиснута и желваки, по обыкновению, не вытанцовывали на ярко выраженных скулах. Не могла разобрать его взгляд в тот момент: в глазах не отражалась ни та привычная ухмылка и ни то свойственное ему высокомерие. Офицер впервые глядел на меня со скрытым интересом в устрашающих синих глазах.

И я пока не поняла, что пугало меня больше: привычная мания величия или же запертая человечность, которая осторожно выглядывала и проявлялась время от времени в его глазах с глубокой пронзительной синевой. Именно она убедила меня в первый же день довериться и вложить свою ладонь в протянутую им руку, чтобы благополучно выбраться из вагона.

Я мгновенно прижала книгу к груди то ли от неожиданности, то ли от испуга… И уставилась на него пустым стеклянным взглядом, пряча нарастающее напряжение в намертво сжатых ладонях, которые стискивали желтые страницы.

— Откуда вы… откуда вам известна моя фамилия…

В моем тихом голосе полностью отсутствовала вопросительная интонация. Это было больше похоже на мысли вслух, нежели на заданный вопрос.

— Глупый вопрос для… как это по-вашему… подполковника.

Мюллер привычно усмехнулся, и я мысленно выдохнула, радуясь, что он вновь натянул маску самодовольного фрица. Мне было стыдно признаться самой себе, но я боялась воспринимать его как обычного человека, умеющего сочувствовать. Ведь это означало бы одно — я постепенно начала бы доверять ему и в той или иной степени сближаться, позабыв про его происхождение, и закрыв глаза на то, какие погоны находились у него на плечах.

Он был прав, глупо было спрашивать это у того, кто заведовал всеми остарбайтерами Мюнхена.

По крайней мере, я узнала, какому званию приравнивался оберштурмбаннфюрер в Красной Армии. Больно непонятные были у немцев чины в СС, разобраться кто кому и как соответствовал было и вправду трудно.

— Здесь не принято отвечать вопросом на вопрос… это вам на будущее, — заметил он спустя минуту моего молчания. В его голосе на удивление отсутствовали привычные издевательские нотки.

— На какое будущее, господин Мюллер? — фыркнула я, продолжив сверлить его хмурым взглядом. — Мое будущее определенно поджидает меня в другой стране… и принадлежит тем людям, что там живут.

— Вы уходите от ответа, госпожа Богданова.

— Как и вы, господин Мюллер, — тут же ответила я, крепче прижав книгу к груди. — Мой вопрос про ваше прекрасное владение русского языка, остается открытым.

— Какая упертая… — он вновь усмехнулся, на мгновение отвел взгляд в сторону и отстраненно покачал головой.

— Если вам действительно интересно, то я отвечу. Бабка моя много лет назад целительницей прослыла в деревне нашей. Много кто к ней за помощью обращался в борьбе с телесными недугами. А она и помогала всем… просто так. Кто-то буханку хлеба подкинет, кто-то парочкой курей не обидит, мужики было и дров наколят, да по хозяйству помогут. Мы с сестрой с рождения находились под ее попечением. Я знала название и предназначение каждой травы и снадобья бабушки, делала вместе с ней мази заживляющие, да чаи ароматные успокаивающие умела варить. Нравилось мне разбираться во всем этом, да и людям помогать. С самого детства видела благодарные и счастливые лица наших соседей, когда они от бабки моей уходили… еще тогда решила, что людей лечить хочу. Даже в мединститут поступать хотела в сорок первом, на лечебно-профилактический факультет… да не успела.

Мюллер едва заметно кивнул, глядя куда-то сквозь меня, но практически сразу сфокусировал глаза на моем лице. Взгляд его сосредоточенно скользил по моим рукам, волосам, одежде, на пару мгновений задержался на темно-зеленой книге и вновь поднялся к моему лицу. Под его любопытным взглядом я отчего-то почувствовала себя голой. Щеки предательски запылали, а ладони, что все это время удерживали книгу, начали покрываться потом, комкав старые страницы.

— Не ожидал, что расскажете, — признался он таким тихим и спокойным голосом, что первые пару секунд я думала, что мне показалось.

— А мне нечего скрывать, господин Мюллер, — заявила я, гордо вздернув подбородок. Я нервно сглотнула смущение, стараясь делать вид, что ни его поведение, ни внешний вид с расстегнутым кителем и полу растрепанными волосами, меня не волновал. — Теперь ваша очередь.

Мужчина долгое время молчал, продолжив разглядывать меня. В его взгляде не было откровенной пошлости, злобы, презрения или агрессии. Напротив, он словно изучал меня и пытался найти ответ на какой-то только ему известный вопрос. Возможно, он размышлял стоило мне довериться или нет… Я могла лишь догадываться. Холодные синие глаза сосредоточенно и задумчиво рассматривали каждый участок моего тела… медленно и с предельной осторожностью.

Отчего-то я не желала разрушать тишину, так неожиданно воцарившуюся между нами. Было в ней что-то такое… таинственное. Не было неловкости и того недоразумения, что, по обыкновению, испытывают собеседники во время пауз в разговоре. Тишина та казалась совершенно безусловной, обыденной и лишенной всякого напряжения.

Все то время он стоял неподвижно, впрочем, как и я. В ушах звенела мертвая тишина, и лишь напольные часы своим тиканьем напоминали о том, что я не оглохла и все еще могла распознавать звуки.

Но все мое спокойствие вмиг улетучилось, когда он подошел ближе.

Я вдруг вспомнила, кто на самом деле стоял передо мной… кого я должна была опасаться и держаться подальше. А затем остро ощутила разницу в нашем росте. Он казался намного выше и сильнее, отчего я ощущала себя маленькой и беззащитной. Глядя на меня сверху вниз, он шагнул вперед. Я инстинктивно подалась назад и спиной вжалась в деревянный книжный шкаф. Я не знала, чего было ожидать от мужчины, который имел едва ли не безграничную власть надо мной, еще и подошел настолько близко, что воздух в легких в одночасье закончился.

Сердце мгновенно подскочило, кровь застучала в ушах, а ладони стали потеть с каждой секундой все больше. Я нервно сглотнула и уставилась на него испуганно, часто-часто моргая, словно трусливый заяц, загнанный в угол.

— Книгу… — тихо произнес он с легкой хрипотцой.

— Что? — растерянно пробормотала я.

— Книгу верните, — повторил он настойчивее.

Офицер протянул руку вперед, хватаясь за старый переплет, и наши пальцы на мгновение соприкоснулись. Я испуганно вздрогнула от столь неожиданного прикосновения мужчины, но все же позволила вызволить книгу у меня из рук. А после тут же сомкнула ладони, пряча испуг в намертво сжатых кулаках.

Как только книга очутилась в руках Мюллера, в воздухе раздался громкий телефонный звонок, разрезающий тишину. Он отрезвил нас обоих, заставил встрепенуться. Мы как по команде обернулись в сторону разрывавшегося телефона с дрожащей трубкой, и обменялись хмурыми взглядами. Мужчина тут же собрался, натянув прежнее непроницаемое выражение лица, а я тряхнула головой, словно очухиваясь ото сна. Не знаю сколько мы так простояли, молча разглядывая друг друга, но в тот момент мне казалось, что телефонный звонок пробудил меня от оцепенения… словно все то время я находилась под гипнозом.

— Мюллер, — офицер ответил на звонок, и вновь на лбу у него появилась хмурая межбровная морщинка. — Понял. Выезжаю.

Глава 13
Не помню, как схватила пальто и выбежала на улицу вслед за мужчиной. Звон каблуков эхом проносился по длинным коридорам штаба. Я едва поспевала за ним, на ходу застегивая большие толстые пуговицы на сером пальто. Улица встретила ярким рассветом и прохладным влажным воздухом.

Всю дорогу до автомобиля Мюллер упорно молчал. Он не удосужился даже застегнуть шинель, успел лишь на ходу накинуть ее и захватить головной убор. Я не решалась заговорить первой. Казалось, в тот момент любые слова были излишни. Не хотела признаваться, но все же в какой-то степени я побаивалась его. Судя по его сосредоточенному взгляду, об который я кололась каждый раз, когда пыталась посмотреть на него, вести сообщили ему весьма нехорошие. От подобных мыслей меня затрясло, зуб на зуб не попадал. Ведь если с Артуром и вправду что-то случилось, я не переживу.

В полной тишине мы проехали три пустующих улицы и остановились у входа в антикварный магазин. По дороге я не встретила ни единого человека в столь ранний час, да и мысли мои были заняты лишь Артуром. У входа нас встретили два полицейских, они отдали честь и доложили Мюллеру о том, как отыскали мальчика.

Я с замиранием сердца вошла в антикварную лавку и испуганно обернулась, когда о моем приходе оповестил небольшой навесной колокольчик. Внутри встретил душный воздух и запах старины. Вокруг были рассредоточены полки и витрины с предметами обихода германцев различных эпох: какие-то сохранились в привычном состоянии, а какие-то были весьма потрепаны временем.

— Вы фройляйн Штольц? Меня зовут Бертольд.

Мужской дряхлый голос, прозвучавший из ниоткуда, поначалу заставил испуганно остановиться. Но когда из-за очередного прилавка выглянул горбатый седовласый старик, я тут же пошла ему навстречу.

Почему-то я была не удивлена, что старик узнал мое «немецкое» имя. Вероятно, Артур все рассказал.

— Да, я… я Китти, — неуверенно подтвердила я, убрав с прохода висящий талисман причудливой овальной формы. — Артур… он у вас?

— Т-с-с… — прошипел старик, осторожно поднося к губам указательный палец. — Мальчик только недавно заснул. Не хотелось бы его тревожить.

Бертольд добродушно улыбнулся, а его сморщенная ладонь оперлась на трость.

— Но мы приехали за ним, как только… Его мама… она очень волнуется, — жалобно пискнула я. — Пожалуйста, мы должны его забрать.

Мужчина метнул взгляд серых морщинистых глаз на дверь позади меня.

— «Мы» это вы и тот бравый офицер, что разговаривает на входе? Кажется, сам гер Мюллер к нам пожаловал.

— Что стряслось, Берти?

Сначала раздался сонный старушечий голос, а затем в проходе появилась бабушка невысокого роста с добродушными чертами лица. Морщинистыми ладонями в нездоровую крапинку она не спеша пригладила прядь пепельных волос и с интересом оглядела меня бледно-зелеными, выцветшими глазами.

— Фройляйн Китти пришла за малышом, — сообщил старик уставшим голосом.

— Я уже поняла, Берти, — мягко ответила она, улыбнувшись ободряющей улыбкой. — К чему такая спешка, милая? Всего без четверти шесть! Заходи к нам на чай, нам есть что обсудить.

— Если только на пять минут…

Отчего-то я доверилась милой старушке, и обеспокоенно обернулась в сторону выхода. Мюллер продолжал без особого энтузиазма выслушивать доклады полицейских. Затем вновь оглядела странную седовласую парочку. Бабушка медленно кивнула, покрепче укутавшись в шерстяной платок, а дедушка, хромая, последовал к одному из прилавков.

— Меня Гретель зовут, но ты можешь звать меня Ургус, — произнесла старушка, отводя меня в жилое помещение.

Я нахмурилась, пытаясь понять, что означало «Ургус» на немецком, но тут же послушно кивнула и огляделась. Она привела меня в просторную комнатушку без окон с большой двуспальной кроватью у стенки. На ней под двумя одеялами сладко сопел Артур, свернувшись калачиком. Я мысленно выдохнула с облегчением, как только заприметила его светлую макушку.

Помещение выглядело просторным за счет светлых стен, но обставлено мебелью было до последнего. Большой деревянный шкаф, пропахший стариной, парочка зеркал на стене, круглый обеденный стол с белоснежной скатертью, окруженный тремя стульями, и открытый патефон.

— Ты проходи, не стесняйся, — Гретель кивнула в сторону стола, а сама принялась разливать чай в чашечки из белоснежного фарфора. — Не переживай. Мальчик в целости и сохранности. Он долго смотрел на наши витрины, не решаясь зайти, вот мы и заприметили его. Берти тут же пригласил мальчонка, а он нам и рассказал, что потерялся.

— Спасибо, — прохрипела я, ладонями обволакивая чашку со струящимся паром, и вдохнула нотку знакомого аромата. — Это зверобой и мелисса? Очень приятный тонкий вкус.

Ургус присела напротив, направила в мою сторону бледно-зеленые глаза и медленно кивнула.

— У себя на Родине ты наверняка заваривала и не такие травы.

Я вскинула на нее удивленный взгляд с малой толикой испуга и мгновенно затаила дыхание.

— Как бы ты не старалась скрыть русский акцент, он все равно проявляется, — мягко сообщила бабушка с добродушной улыбкой. — Не волнуйся, я никому не скажу. У меня девяносто лет за плечами прожито, и губить молодые судьбы напоследок я не желаю, — она по-матерински накрыла мою холодную ладонь своей теплой и морщинистой. — Артур пол ночи говорил о тебе, знал, что ты с тем молодым офицером за ним вернешься. Мальчик он больно необычный, но светлый как ангел. Беречь его надо, нынче таких не жалуют…

Женщина развернула мою руку и принялась что-то внимательно рассматривать на внутренней стороне ладони. Некоторое время она медленно водила тонким сухим пальцем по изгибам ладони и мимолетно улыбалась.

— Я не… простите, я не знаю, что сказать… — растерянно промямлила я, продолжив ощущать тепло ее шероховатой старческой руки.

— Вижу беспокоит тебя что-то. Не зря судьба тебя ко мне привела. Знаешь что-нибудь о скандинавских рунах? Они могут тебе помочь.

Старушка не спеша встала со стула, болезненно схватившись за поясницу, и поплелась к шкафу. В воздухе раздался скрип двери, и через несколько секунд она вернулась за стол, кладя на скатерть коричневый мешочек.

— Мать моя имела шведские корни, вот и научила помогать себе и другим с помощью рун.

Я покачала головой, дав понять, что и знать не знала о чем говорила Ургус.

— Правильные руны сами просятся в руки, милая, — заговорщически произнесла бабушка, звонко помешав мешочек с неизвестным содержимым. Она высыпала на стол круглые деревяшки размером с монету, на которых были выгравированы неизвестные символы. — Возьми каждую руну в руки и перемешай их. Да только все то время не переставай думать о своих проблемах. Формулируй вопросы настолько четко, насколько хочешь узнать ответ.

Я сделала все в точности, как и сказала Гретель. Затем сложила все деревяшки обратно в мешочек и вытащила ровно три, положив их перед собой. Ургус тщательно рассмотрела их вблизи, чтобы лучше разглядеть, с минуту покачала головой и одарила меня вымученной улыбкой.

— Что-то не так? — обеспокоенно спросила я.

— Первая руна слева показывает твою личность, дитя. Она раскрывает то, как ты относишься к жизни, к окружающим тебя людям и показывает одну сторону вопроса, который тебя одолевал в тот момент, когда ты доставала руну, — дрожащими от старости пальцами она медленно взяла ее в руки и пару секунд повертела в воздухе. — Вторая олицетворяет испытания, с которыми ты сталкиваешься изо дня в день. А третья руна повествует о результате, к которому тебе нужно стремиться.

Она подняла на меня тяжелый мрачный взгляд, и по всему телу тотчас же пробежалась холодная дрожь.

— Что… что меня ждет? — с опаской пискнула я, затаив дыхание.

— Тяжелая судьба тебе с детства еще была уготована… Не должна была ты родиться, все вокруг твердили об этом, — тихо произнесла Гретель, сея панику в моей душе. — Но ты сильная девочка, справишься. Господь не посылает испытаний, которые нам не по силам. Не переживай, уедешь ты отсюда, дитятко. Вот только… только сердце свое здесь оставишь…

Я ахнула, затаив дыхание. Откуда было знать простой немецкой старушке о моем детстве? Я ведь видела ее впервые! Да и руны те обладали каким-то магическим ореолом, что аж дурно становилось от правды той.

— Сердце? — удивилась я, отчего-то перейдя на шепот. — Как я могу здесь сердце свое оставить?

Но старушка словно не слышала меня, продолжив считывать неизвестные закорючки на рунах.

— Недалёко ты уедешь… Не так скоро, но и ждать недолго осталось, а кровь родная с тобой будет рука об руку идти… Жить будешь на чужбине, но чужаков там не будет, все свои, родные окружать будут. Много будет там людей, что по-русски говорят.

Я испуганно дернулась, едва не перевернув чашку с остывшим чаем. А после подорвалась с места, как только услыхала приближающиеся шаги Мюллера и его знакомый командный голос.

— Сядь. Супруг мой задержит его, — убедительно изрекла Ургус, даже не взглянув на меня, что я послушно и сделала. — Руны говорят… всю жизнь рука об руку будет с тобой человек воинственный… возможно в погонах. Любимец женщин он будет. А любить ты его будешь до последнего дня своего, но по-свойски любить, как дитя свое оберегать.

— Но я не спрашивала об этом… — я неловко прочистила горло, боязливо оглядев бабушку.

— Руны все видят и все знают, дитя. Значит думаешь ты об этом часто, боишься, что полюбить не успеешь, да семьей обзавестись, — она наконец взглянула мне в глаза, накрыв мои дрожащие ладони своими сухими и шероховатыми. — Успеешь все… всему свое время, милая. Доживешь ты до седых волос.

Я с сомнением и опаской оглядела деревянные руны, раскиданные по столу. Отчего-то в голове промелькнула мысль, что не всю ту информацию, что изложила мне женщина, сказали ей руны. Стало быть, передо мной была необычная старушка, торгующая старинными находками?..

— Доброе утро, — раздался тихий голос Мюллера за спиной. Старушка приветственно кивнула, а я вздрогнула и оглянулась, уловив его хмурый взгляд. Он по привычке снял офицерскую фуражку и поймал мои обеспокоенные глаза. — Китти, нам пора.

С его появлением в помещении стало тесно. Он мельком огляделся, недоуменно рассмотрел разбросанные по столу скандинавские руны, и остановил взгляд на мирно сопящем Артуре. Немедля, офицер тут же направился к мальчику и с предельной осторожностью взял его на руки, а тот даже не проснулся. Как только они вышли из комнаты, я мгновенно поднялась со стула.

— И еще кое-что… — Гретель требовательно схватила меня за запястье, заставив обернуться. — Передай той девице, что замуж нынче выходит — судьба ее ждет нелегкая. В могилу сведет ее жених непутевый, на вечное страдание обречет. Не любит он ее…

Я удивленно распахнула глаза, принимаясь часто-часто моргать. Вокруг бледно-зеленых, практически прозрачных глаз старушки скопились морщинки, а седые брови угрюмо сошлись на переносице.

— Это руны вам сказали? — с сомнением спросила я.

— Удачи тебе, дитя, — бабушка по-матерински заключила меня в объятия, нежно похлопав по спине, и тактично оставила вопрос без ответа. — Недолго тебе осталось отмучиться. Но какие бы трудные испытания тебе не послала судьба — помни всегда, что это временно, и ты обязательно выкарабкаешься. Если бог даст мне пожить еще немного, может свидимся еще.

Я кивнула, крепко обняв старушку в ответ, и молча помчалась прочь из странного магазинчика, догоняя Мюллера. Офицер уложил крепко спящего мальчика на заднее сидение автомобиля и встретил меня привычным сосредоточенным взглядом. Я молча подсела к Артуру, с осторожностью уложив его голову себе на колени. Мужчина завел грохочущий мотор, и мы двинулись с места.

— Все в порядке? — вдруг раздался его голос спустя несколько минут дороги. Сквозь зеркало заднего вида, я уловила его обеспокоенный взгляд. — Что наговорила та бабушка?

Только в тот момент я осознала, что все то время неподвижно смотрела в одну точку, мягко поглаживая светлую копну волос Артура. Было трудно переварить все, что сказала мне Гретель. Слишком уж много информации я получила за столь короткий промежуток времени.

— Она… она сказала, что Амалии не стоит выходить за офицера Нойманна, — честно призналась я, решив утаить подробности моей жизни от Мюллера.

Мужчина самодовольно хмыкнул, продолжив глядеть на дорогу.

— Этот вопрос решать точно не ей. Кристоф приедет из Берлина в любой момент и свадьбе определенно быть. К тому же, разве вы хотите подвергать Артура опасности? Думаю, нет. А Кристоф в силах защитить не только мальчика, но и всю семью Шульц.

— Если вы в нем так уверены…

— Безусловно. Мы знакомы более десяти лет, я знаю его вдоль и поперек, — тут же отозвался офицер, вновь устремив хмурый взгляд с холодной синевой в мою сторону. — Вам повезло, Катарина, Артур жив и здоров. Вы легко отделались. Если бы не ваша значимость для фрау Шульц и Артура, вас бы непременно ждало пренеприятнейшее наказание.

— Я поняла, фрау Шульц и остальным ни слова.

Мюллер удовлетворенно кивнул и молча продолжил вести автомобиль.

* * *
Вернулись мы в «Розенхоф» в аккурат к завтраку.

Фрау Шульц пол дня обеспокоенно хлопотала над Артуром, бесконечно доставая его расспросами. Мальчик проснулся, когда мы подъезжали к ферме, и мы с Мюллером успели объяснить ему, что он провел ночь в доме офицера, а забавные старик со старухой ему лишь приснились. Не задавая лишних вопросов, Артур поверил.

Девчонки и хлопцы встретили меня с квадратными глазами и все никак не могли понять, по какой причине я не ночевала в усадьбе впервые за все время. У меня не было сил объясняться, поэтому я отмахивалась от их вопросов как от надоедливых мух. Тот день и ночь выжали из меня все соки, а последней каплей стала встреча со старушкой Гретель и ее шокирующей информацией. Я жутко хотела спать и буквально валилась с ног, но стойко пережила остаток дня, по обыкновению, занимаясь с Артуром. Ведь для всех домочадцев я всю ночь сладко спала в гостях у Мюллера, а не провела бессонную ночь в штабе и не поехала ни свет ни заря забирать пропавшего мальчика.

Лишь одна мысль грела душу и держала меня на плаву на протяжении всего дня — письмо тетушки. Уложив Артура спать, я терпеливо дождалась пока все девчонки и хлопцы отправятся в спальни, а сама потихоньку спустилась в столовую, крепко удерживая письмо в руках. В тот же момент уловила, как фрау поднялась к себе в кабинет и тихо прикрыла за собой дверь.

Устроившись за обеденным столом, я собралась с духом и раскрыла потрепанный конверт.

— Катруся, ти що спати не йдеш? — вдруг раздался тихий голос Ольги, выглядывающей из коридора.

Я раздраженно выдохнула, опустив конверт на стол.

— Письмо от тетки пришло… хочу прочесть, — честно призналась я. Сил придумывать ложь не было.

— Да ти що! — удивилась Лёлька, приложив ладонь к груди. Она тут же поспешила присесть за стол напротив меня. — Ось же повезло тоби як! А ми думали, що це все сказки… думали неможливо це, письма от ридних получить з Союзу.

Я направила на нее усталый взгляд, а она подперла двумя руками подбородок, облокотившись об стол, и ее янтарные глазки с рассыпчатыми веснушками по всему лицу принялись с любопытством разглядывать меня.

— Ты что-то хотела? — я изо всех сил старалась не выдавать раздражение в голосе, чтобы не обидеть девушку.

— Та хотила узнать у тебе… Який он, дом у Сашки мого? Большой? Як у фрау або поменше? А з мамкою его познайомилася? Расскажи, Катруся, мени так интересно… будь ласка!

Она часто-часто моргала невинными глазками, пытаясь вызвать во мне сочувствие. Я на мгновение устало потерла виски и громко выдохнула.

— Ты прости, но я очень устала, — искренне ответила я. — Весь день думала о письме. Давай завтра расскажу на свежую голову… а то вдруг чего забуду.

Лёлька грустно улыбнулась и томно вздохнула.

— Эх… понимаю тебе. Тогда добранич.

— И тебе спокойной ночи, — в ответ прошептала я ей вслед, мысленно радуясь ее удаляющейся копне рыжих волос.

Мне предстояло снова настроиться к прочтению письма. Я мысленно пыталась подготовить себя к любой информации, которую прочту, независимо от того, какой она будет. В тот раз меня никто не потревожил, поэтому я с воодушевлением распахнула одинарный листок, исписанный мелким почерком с двух сторон. Мельком увидев торопливый и неправильный почерк тетушки, я едва сдержала слезы.

29.09.1942

Здравствуйте, родные мои, Катюша и Анечка. Как вы там?

В июне месяце от соседки вашей узнала, что тебя, Катерина, вместе с Аней угнали в Германию. Сердце болит за вас, родные мои. Очень надеюсь, что дойдут до вас мои письма. Аннушке я уж как два письма отправила, а тебе, Катерина, уже третье пишу, да все ответа не дождусь.

Дорогая моя Катенька, сердечно поздравляю тебя с днем рождения, который будет через два месяца. Молю бога, чтобы ты получила это письмо как можно скорее. Почта наша медленная, а как уж у немцев с ней дела обстоят не ведаю и подавно. Катюша, тебе уже двадцать лет исполнилось, ты теперь совсем взрослая девушка! Желаю тебе всех благ, не болей и возвращайся крепкой и здоровой на Родину нашу. Она тебя и Анечку очень ждет, как и все мы.

Не знаю, где вы и как вы там живете, вместе ли… Все ли у вас хорошо? Добротно ли кормят? Не издеваются над вами изверги эти? Удалось лишь разузнать, что отправили вас на какую-то Баварскую землю… не без подачек немцам, конечно же…

Родная моя, эстонские полицаи проклятые две деревни ваши соседские до тла сожгли. Жителей, кто по моложе, насильно в Германию угнали, а совсем детишек и стариков расстреляли прямо в собственных домах. В нашем селе немцы поспокойнее будут… шибко молодые они еще, но не бесчинствуют и не грабят. Время от времени мы стираем их форму за банку немецкой тушенки… а куда деваться? Благодарствуем, что хоть что-то взамен дают и не приказывают стоять у реки с винтовкой за спиной. Только командир у них шибко кровожадный… любит издеваться над местными ребятишками. Дразнит шоколадом и бросает в их сторону объедки как собакам голодным, а затем с довольной улыбой наблюдает, как они дерутся за кость с остатками мяса. Эдакое развлечение нашел, прости Господи! Но фашисты разные у нас здесь, кто-то едва ли не с презрением нас обходит стороной, а кто-то, напротив, детишкам хлеб кидает под видом, что собак своих кормит. Видать жалко им ребятишек исхудалых, свои небось их дома-то ждут, вот и подкармливают. Так детки и выживают у нас.

Ты знаешь, Катенька, порою партизан мы больше боимся, нежели немчуг… всякий люд среди них бродит. Они ведь не подчиняются никому, да и не боятся, для них законы не писаны. Бывает нагрянут посреди ночи под шумок, еду всю заберут, да вещи, что потеплее… благо, что не насильничают. В доме через две улицы парочка партизан над девкой молодой надругались как-то раз…

Но немцы тоже не отстают… нет-нет, да и насильничают кого-то кто помоложе. Но их-то хоть командиры наказывают за эдакие злодеяния, дескать им запрещено вступать в связи с нами. Мы многие ухищрения проворачивали, чтобы не попасться в лапы фрицам: и старухами наряжались, и навозом мазались, и стриглись налысо, говоря, что тиф у нас. Немцы ох как тифа боятся… за три версты обходят. Надька моя до сих пор слезы роняет по своим густым длинным волосам… обрезали мы их месяца через два как фашисты оккупировали нас. Но есть и среди нас те бабы с маленькими детьми, что немцу за сухпаек отдаются. Они им и тушенку с крупами дают, да сладости всякие, что посылками с Германии приходят… Вдобавок защищают этих баб от других фрицев, еще и угонять на земли немецкие не позволяют. Тяжело им, беднягам, тащить на себе целую свору маленьких едва ли не грудных детей… вот и решаются женщины на такой отчаянный шаг. Все все понимают и слова грубые в их адрес не кричат.

Катюша, мы не знаем кому довериться. Боимся мы и немчуг проклятых, и партизан. Непонятно кто из них защитит, а кто вещи сворует, надругается и убьет. Солдаты наши бравые воюют где-то… а мы вот такую ношу несем! Никто не защитит нас стариков и детей.

Два месяца назад приехали к нам две выжившие семьи из Свибло. Они и рассказали про вашу нелегкую судьбу, мои хорошие. Поговаривают, что и вашу-то деревеньку родную тоже сожгли до последнего дома. А я так хотела на могилке вашей матери побывать, да попрощаться. Ее уж год как нет…

Катенька, Господа бога молю, чтобы у вас все было хорошо. Чтобы вы вернулись на Родину целехонькие. Очень хочется вас крепко обнять и расцеловать, родные мои. У нас все хорошо, живы, здоровы. Вы за нас не переживайте, выживем как-нибудь… мы на своей Родине находимся, матушка-земля нас и прокормит. Вы главное о себе заботьтесь, помогайте друг другу по возможности, вы ведь совсем одни там на чужбине немецкой.

С начала 1942 потихоньку письма приходят от тех, кого также, как и вас насильно угнали фашисты. Девочки просят переслать теплые вещи… настолько туго у них с одеждой. Ты напиши мне, не стесняйся, в чем вы нуждаетесь? Я последний кусок ткани отдам, лишь бы вы, мои родные, там не продрогли и хворь никакую не подцепили… Кто ж о вас там заботиться будет, милые мои?

Письма те вылизаны до последней буквы, многие слова исправлены. Мы думаем, что немчуги их знатно фильтруют, оттого и хорошо все в письмах тех. Но наши девочки стараются писать между строк, говорят, что кормят их как в Украине в 1933. А тогда, как знаешь, был голод страшный… Вот и поняли мы, что рабская жизнь в Третьем рейхе для советских граждан вовсе не сказка, как указано на агитационных фашистских плакатах.

После того, как узнала я об этом, так сердце-то мое и заболело за вас, родных моих девочек. Уж больно мне жалко вас, молодых, невинных… жить бы да жить с мирным небом над головой! Верю, что попались вам хорошие немцы, не глумятся над вами и не обращаются как со скотом. А ежели так, то бог вам в помощь, мои дорогие. Буду молиться за вас денно и нощно…

В скором времени эвакуируемся мы в Литву. Как только все закончится, ждем вас в городе Кедáйняй. Точный адрес сказать не могу, укажу в следующем письме. Буду очень вас ждать, мои родные!

Катенька, очень надеюсь, что сидишь ты сейчас крепко…

На той неделе получила похоронку на Ваську нашего. Погиб мальчишка под Ленинградом… без вести пропал… Я нынче же в храм сходила, свечку за упокой поставила, да вам с Анютой за здравие заодно… И ты, моя хорошая, помолись. Али возможность появится и в храм ихний сходи… вера-то в Господа… она у всех одна. Он не побоялся в шестнадцать лет свои пойти Родину от фашистов защищать… героем погиб, с честью!

Столько хочется сказать тебе, поделиться, поговорить по душам… все не уместишь, да и бумага заканчивается. Ее сейчас днем с огнем не сыщешь. Моя Надюша пламенный привет вам передает, очень скучает и переживает за вас.

Береги себя, Катюша! Крепко и несчетно целую тебя с Анечкой.

Всех благ и до встречи!

Тетка твоя Клавдия
Я перечитывала письмо десятки раз. Заплаканные и уставшие глаза до дыр зачитывали беглый размашистый почерк тети — он был единственной весточкой с Родины. Казалось, даже пожелтевшая бумага пахла чем-то до боли родным. Не знала от чего ревела больше: от того, что держала в руках письмо родной тетки… или от осознания того, что младший брат погиб в бою, и никогда мы с ним не увидимся…

Я ревела от счастья, что с оставшимися родными — теткой и двоюродной сестренкой — все было хорошо. Немцы их не притесняли, не расстреливали и не сжигали заживо в собственных домах. Я была бесконечно рада, что их эвакуировали в Литву, хотя неизвестно было как обстояли дела в оккупационном Вильнюсе…

Я плакала от скорби и от собственного бессилья, ведь не имела возможности попрощаться с братом и похоронить его по-человечески. В последние минуты жизни он был совсем один. Думал ли он о нас в тот момент? А чем в это время занималась я? Сидела в теплом немецком доме и восхищалась чудо-пылесосом?!

Меня разрывало в клочья от злости, так внезапно одолевшей. Он ведь был еще совсем мальчишкой! Мог пойти учиться, построить дом, создать семью. Я еще могла понянчиться с племянниками… обучить врачеванию и окутать их лаской и заботой.

Немцы отобрали у меня мать и брата… и я не могла позволить, чтобы они отобрали еще и сестру…

По пальцам, прижатым к губам, текли горячие слезы. Голова моя ходила кругом. Много впечатлений в нее вместилось. Слишком много событий на себя взяли последние два дня. Я не могла себе позволить реветь навзрыд, как неимоверно хотелось. Поэтому уронила лицо в ладони и нервно всхлипывала, опасаясь издать лишних звук, который мог привлечь лишние уши.

Сидела я так долго, хлюпая носом как обиженный на весь мир ребенок. После прочла письмо еще раз, а затем снова и снова… и так продолжалось до того момента, пока я не уловила тяжелый скрип ступенек и половиц в коридоре. Затаив дыхание, я молилась всем богам, лишь бы человек, решивший посреди ночи спуститься на первый этаж, не заглянул в столовую со включенным светом.

— Китти! — раздался удивленный шепот фрау Шульц. — Китти, что?.. Все хоро…

На мгновение я испугалась, завидев хозяйку, проходящую в столовую. Она остановилась на полуслове, и сердце мое пропустило удар, когда я взглянула на нее. На ней не было лица. Всегда строгая и скупая на эмоции немецкая помещица с ровной осанкой, в ту ночь была полной своей противоположностью. В какой-то момент я вдруг вспомнила свой первый день в «Розенхоф», когда фрау слишком ярко восприняла тот факт, что сын ее наконец заговорил, и еще долгое время не могла успокоиться.

В ту ночь хозяйка ничем не отличалась от меня: красное одутловатое от слез лицо, зареванные глаза, потрепанные волосы, потерянный и безысходный взгляд… и парочка бумаг в дрожащих руках. Тогда я вспомнила, как Мюллер передавал Генриетте корреспонденцию с фронта…

— Фрау Шульц, я… я все объясню… — всхлипывая, произнесла я, медленно встав со стула. — Мой брат… я узнала, что он…

Помещица молча оглянула мой внешний вид и потрепанное письмо в руках. Не проронив ни слова, она вдруг подбежала ко мне и заключила в объятия. Моя грудная клетка сотрясалась от рыданий, фрау же в ответ пыталась утешить меня нежными поглаживаниями по спине, но сама едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. В конце концов, она не выдержала, и мы вместе принялись рыдать друг у друга на плечах.

Сквозь рыдания она бормотала что-то бессвязное на немецком. А я вжималась в ее трясущиеся плечи, облаченные в темно-синее платье из плотной ткани, и пыталась выплеснуть все, что накопилось на душе за последний год. В таком положении мы простояли долго, но достаточно для того, чтобы от души наплакаться и прийти в себя. В какой-то момент Генриетта повела меня в свой кабинет на втором этаже. Я была не против, лишь бы не оставаться в оглушающей тишине один на один с разрушающими мыслями.

— Я получила последние письма от Фридриха и Альберта вместе с их похоронками… Что может быть ужаснее?.. — фрау болезненно выдохнула и любезно предоставила мне белоснежный платок, которым я тут же воспользовалась. — Что может быть ужаснее, Китти, как читать последние мысли людей, которые погибли буквально через несколько часов, да и ответить им возможности нет?.. Нет больше в этом доме мужчин…

Я тактично промолчала, наблюдая за ней. Женщина достала из шкафа припрятанную бутылку со светло-коричневым содержимым, а затем принялась разливать ее в две заранее припасенные рюмки.

— Выпей, милая, легче станет, — убежденно сказала она, протянув рюмку.

Я тут же выпила до дна все содержимое, жидкость резко обожгла горло и пищевод. Я поморщилась и невольно закашляла.

— Это яблочный шнапс… чем-то похож на вашу русскую водку, — сообщила Генриетта, украдкой наблюдая за мной. В какой-то момент она лениво усмехнулась, восседая в кресле за столом напротив меня. — Знаешь, а я думала, что вы, русские, водку чуть ли не с пеленок пьете. А ты еле как одну рюмку шнапса осилила.

— Это неправда, — всего лишь смогла изречь я, избавившись от приступа кашля.

Женщина промокнула слезы белым хлопковым платком с красной окантовкой и хлюпнула носом. Она подняла глаза необыкновенно светло-голубого оттенка к потолку, а по щекам ее скатывались молчаливые слезы.

— Мне жаль, фрау Шульц, — тихо прохрипела я, ерзая на стуле. Глядя на ее слезы, я едва сдерживала себя, чтобы вновь не разрыдаться.

— Катарина… — одними губами прошептала она, по-прежнему глядя в потолок с надеждой во взгляде. — Ты хорошая девочка… я так благодарна тебе за Артура! Но и я за всю свою жизнь и мухи не обидела, никого не обделяла ничем, не обманывала. Работала на благо семьи, воспитывала детей, хранила верность супругу. Чем мы, женщины, заслужили подобное? Отчего у нас ноша так тосклива и тяжела? — Генриетта со вздохом сожаления откинулась на спинку стула, чего никогда боле не позволяла в присутствии посторонних. — Муж мой, кого я пол жизни любила, погиб. Сын мой, кого я выносила, в муках родила и воспитала настоящим мужчиной, тоже больше не вернется в наш дом. Амалия со дня на день замуж выйдет, и я останусь одна с маленьким сыном, который болен неизлечимой болезнью. Которого я до конца жизни вынуждена скрывать ото всех, ведь в любой момент и его могут отобрать… — женщина вдруг вскинула на меня испуганный взгляд, граничащий с безумным. — Только никому не говори… не пришло еще время. Пусть поживут Амалия и Артур спокойно, зная, что все хорошо… Все хорошо…

Я нервно сглотнула, когда фрау упомянула Амалию. В мыслях гремели слова старушки Гретель, но отчего-то я трусливо промолчала. Лишь понуро опустила голову, стиснув зубы, и надеялась, чтобы слова бабушки не оказались пророческими.

— Но ведь… фройляйн Шульц в скором времени подарит вам внуков, и вы будете безгранично счастливы, не так ли? — тихо произнесла я, с опаской подняв взгляд на хозяйку.

Она отчаянно опустила лицо в ладони и сдавленно промычала.

— Дитя… отчего же ты так добра ко мне?

От ее жалобного тона у меня затряслись коленки, а горло лишилось влаги. Мне стало бесконечно жаль женщину, что в ту же минуту из глаз градом покатились слезы. Я бросилась на пол, обнимая ее колени, и окончательно разрыдалась. Она по-матерински поглаживала мои руки, растрепанные волосы и осторожно прощупывала каждый позвонок на спине сквозь плотное платье. В моменты тихого отчаяния я улавливала ее дрожащий голос, нашептывающий убаюкивающие ласковые слова. От них я ревела еще хлеще, но уже не от горя, а от той материнской заботы, которая была мне незнакома… которой мне так отчаянно не хватало и в которой я так остро нуждалась. Знала ли я, что получу ее от чопорной немки, которая год назад взяла меня на работу? Судьба бывает жестока, но еще чаще страдает несправедливостью…

Общее горе сблизило нас в ту ночь. И не важно, что находились мы по разные стороны. Что народ наш убивал друг друга… что погибли наши родные и от немецких, и от советских пуль. Потеря любимых людей — горе всеобщее и всегда одинаково болезненное. Я нашла утешение в объятиях немки, а она, в свою очередь, в объятиях обычной русской девки, что насильно угнали в Германию.

Понимали мы друг друга с полуслова… язык был нам не нужен. В перерывах между горькими рыданиями я сообщила как лишилась матери и как погиб мой брат. Фрау Шульц с материнской заботой обнимала меня и утешала приятными словами насколько было в ее силах. Объятия ее, медленная тихая речь и неторопливые поглаживания окутывали меня каким-то необъяснимым теплом и даже в одночасье убаюкивали.

Ощутила я в тот момент, что рушилось во мне что-то устойчивое и каменное. Что-то, что внушали мне долго, твердо и упорно, и обострилось оно с самого начала войны. Кто такие были эти немцы? Отчего вдруг кто-то из них за столь короткий срок проник в самое сердце, а кто-то вызывал неимоверную злость и отвращение?..

Не подозревала я, что именно тогда начала отказываться от твердых убеждений о германцах. Вот только чего мне это будет стоить после, никак не задумывалась…