Леонид Андреев. Иуда Искариот


---------------------------------------------------------------
  Л.Андреев. Собрание сочинений в 6-ти т. Т.2. Рассказы,пьесы.1904-1907
  OCR: Лилия Туркина
---------------------------------------------------------------

I


  Иисуса Христа много раз предупреждали, что Иуда из Кариота -- человек
очень дурной славы и его нужно остерегаться. Одни из учеников, бывавшие в
Иудее, хорошо знали его сами, другие много слыхали о нем от людей, и не было
никого, кто мог бы сказать о нем доброе слово. И если порицали его добрые,
говоря, что Иуда корыстолюбив, коварен, наклонен к притворству и лжи, то и
дурные, которых расспрашивали об Иуде, поносили его самыми жестокими
словами. "Он ссорит нас постоянно,-- говорили они, отплевываясь,-- он думает
что-то свое и в дом влезает тихо, как скорпион, а выходит из него с шумом. И
у воров есть друзья, и у грабителей есть товарищи, и у лжецов есть жены,
которым говорят они правду, а Иуда смеется над ворами, как и над честными,
хотя сам крадет искусно, и видом своим безобразнее всех жителей в Иудее.
Нет, не наш он, этот рыжий Иуда из Кариота",-- говорили дурные, удивляя этим
людей добрых, для которых не было большой разницы между ним и всеми
остальными порочными людьми Иудеи.
  Рассказывали далее, что свою жену Иуда бросил давно, и живет она
несчастная и голодная, безуспешно стараясь из тех трех камней, что
составляют поместье Иуды, выжать хлеб себе на пропитание. Сам же он много
лет шатается бессмысленно в народе и доходил даже до одного моря и до
другого моря, которое еще дальше, и всюду он лжет, кривляется, зорко
высматривает что-то своим воровским глазом, и вдруг уходит внезапно,
оставляя по себе неприятности и ссору -- любопытный, лукавый и злой, как
одноглазый бес. Детей у него не было, и это еще раз говорило, что Иуда --
дурной человек и не хочет бог потомства от Иуды.
  Никто из учеников не заметил, когда впервые оказался около Христа этот
рыжий и безобразный иудей, но уж давно неотступно шел он по ихнему пути,
вмешивался в разговоры, оказывал маленькие услуги, кланялся, улыбался и
заискивал. И то совсем привычен он становился, обманывая утомленное зрение,
то вдруг бросался в глаза и в уши, раздражая их, как нечто
невиданно-безобразное, лживое и омерзительное. Тогда суровыми словами
отгоняли его, и на короткое время он пропадал где-то у дороги,-- а потом
снова незаметно появлялся, услужливый, льстивый и хитрый, как одноглазый
бес. И не было сомнения для некоторых из учеников, что в желании его
приблизиться к Иисусу скрывалось какое-то тайное намерение, был злой и
коварный расчет.
  Но не послушал их советов Иисус, не коснулся его слуха их пророческий
голос. С тем духом светлого противоречия, который неудержимо влек его к
отверженным и нелюбимым, он решительно принял Иуду и включил его в круг
избранных. Ученики волновались и сдержанно роптали, а он тихо сидел, лицом к
заходящему солнцу, и слушал задумчиво, может быть, их, а может быть, и
что-нибудь другое. Уж десять дней не было ветра, и все тот же оставался, не
двигаясь и не меняясь, прозрачный воздух, внимательный и чуткий. И казалось,
будто бы сохранил он в своей прозрачной глубине все то, что кричалось и
пелось в эти дни людьми, животными и птицами,-- слезы, плач и веселую песню.
молитву и проклятия, и от этих стеклянных, застывших голосов был он такой
тяжелый, тревожный, густо насыщенный незримой жизнью. И еще раз заходило
солнце. Тяжело пламенеющим шаром скатывалось оно книзу, зажигая небо, и все
на земле, что было обращено к нему: смуглое лицо Иисуса, стены домов и
листья деревьев,-- все покорно отражало тот далекий и страшно задумчивый
свет. Белая стена уже не была белою теперь, и не остался белым красный город
на красной горе.
  И вот пришел Иуда.
  Пришел он, низко кланяясь, выгибая спину, осторожно и пугливо вытягивая
вперед свою безобразную бугроватую голову -- как раз такой, каким
представляли его знающие. Он был худощав, хорошего роста, почти такого же,
как Иисус, который слегка сутулился от привычки думать при ходьбе и от этого
казался ниже, и достаточно крепок силою был он, по-видимому, но зачем-то
притворялся хилым и болезненным и голос имел переменчивый: то мужественный и
сильный, то крикливый, как у старой женщины, ругающей мужа, досадно-жидкий и
неприятный для слуха, и часто слова Иуды хотелось вытащить из своих ушей,
как гнилые, шероховатые занозы. Короткие рыжие волосы не скрывали странной и
необыкновенной формы его черепа: точно разрубленный с затылка двойным ударом
меча и вновь составленный, он явственно делился на четыре части и внушал
недоверие, даже тревогу: за таким черепом не может быть тишины и согласия,
за таким черепом всегда слышится шум кровавых и беспощадных битв. Двоилось
так же и лицо Иуды: одна сторона его, с черным, остро высматривающим глазом,
была живая, подвижная, охотно собиравшаяся в многочисленные кривые морщинки.
На другой же не было морщин, и была она мертвенно-гладкая, плоская и
застывшая, и хотя по величине она равнялась первой, но казалась огромною от
широко открытого слепого глаза. Покрытый белесой мутью, не смыкающийся ни
ночью, ни днем, он одинаково встречал и свет и тьму, но оттого ли, что рядом
с ним был живой и хитрый товарищ, не верилось в его полную слепоту. Когда в
припадке робости или волнения Иуда закрывал свой живой глаз и качал головой,
этот качался вместе с движениями головы и молчаливо смотрел. Даже люди,
совсем лишенные проницательности, ясно понимали, глядя на Искариота, что
такой человек не может принести добра, а Иисус приблизил его и даже рядом с
собою -- рядом с собою посадил Иуду.
  Брезгливо отодвинулся Иоанн, любимый ученик, и все остальные, любя
учителя своего, неодобрительно потупились. А Иуда сел -- и, двигая головою
направо и налево, тоненьким голоском стал жаловаться на болезни, на то, что
у него болит грудь по ночам, что, всходя на горы, он задыхается, а стоя у
края пропасти, испытывает головокружение и едва удерживается от глупого
желания броситься вниз. И многое другое безбожно выдумывал он, как будто не
понимая, что болезни приходят к человеку не случайно, а родятся от
несоответствия поступков его с заветами предвечного. Потирал грудь широкою
ладонью и даже кашлял притворно этот Иуда из Кариота при общем молчании и
потупленных взорах.
  Иоанн, не глядя на учителя, тихо спросил Петра Симонова, своего друга:
  -- Тебе не наскучила эта ложь? Я не могу дольше выносить ее и уйду
отсюда.
  Петр взглянул на Иисуса, встретил его взор и быстро встал.
  -- Подожди! -- сказал он другу. Еще раз взглянул на Иисуса, быстро, как
камень, оторванный от горы, двинулся к Иуде Искариоту и громко сказал ему с
широкой и ясной приветливостью:
  -- Вот и ты с нами, Иуда.
  Ласково похлопал его рукою по согнутой спине и, не глядя на учителя, но
чувствуя на себе взор его, решительно добавил своим громким голосом,
вытеснявшим всякие возражения, как вода вытесняет воздух:
  -- Это ничего, что у тебя такое скверное лицо: в наши сети попадаются
еще и не такие уродины, а при еде-то они и есть самые вкусные. И не нам,
рыбарям господа нашего, выбрасывать улов только потому, что рыба колюча и
одноглаза. Я видел однажды в Тире осьминога, пойманного тамошними рыбаками,
и так испугался, что хотел бежать. А они посмеялись надо мною, рыбаком из
Тивериады, и дали мне поесть его, и я попросил еще, потому что было очень
вкусно. Помнишь, учитель, я рассказывал тебе об этом, и ты тоже смеялся. А
ты. Иуда, похож на осьминога -- только одною половиною.
  И громко захохотал, довольный своею шуткой. Когда Петр что-нибудь
говорил, слова его звучали так твердо, как будто он прибивал их гвоздями.
Когда Петр двигался или что-нибудь делал, он производил далеко слышный шум и
вызывал ответ у самых глухих вещей: каменный пол гудел под его ногами, двери
дрожали и хлопали, и самый воздух пугливо вздрагивал и шумел. В ущельях гор
его голос будил сердитое эхо, а по утрам на озере, когда ловили рыбу, он
кругло перекатывался по сонной и блестящей воде и заставлял улыбаться первые
робкие солнечные лучи. И, вероятно, они любили за это Петра: на всех других
лицах еще лежала ночная тень, а его крупная голова, и широкая обнаженная
грудь, и свободно закинутые руки уже горели в зареве восхода.
  Слова Петра, видимо одобренные учителем, рассеяли тягостное состояние
собравшихся. Но некоторых, также бывавших у моря и видевших осьминога,
смутил его чудовищный образ, приуроченный Петром столь легкомысленно к
новому ученику. Им вспомнились: огромные глаза, десятки жадных щупальцев,
притворное спокойствие,-- и раз! -- обнял, облил, раздавил и высосал, ни
разу не моргнувши огромными глазами. Что это? Но Иисус молчит, Иисус
улыбается и исподлобья с дружеской насмешкой смотрит на Петра, продолжающего
горячо рассказывать об осьминоге,-- и один за другим подходили к Иуде
смущенные ученики, заговаривали ласково, но отходили быстро и неловко.
  И только Иоанн Зеведеев упорно молчал да Фома, видимо, не решался
ничего сказать, обдумывая происшедшее. Он внимательно разглядывал Христа и
Иуду, сидевших рядом, и эта странная близость божественной красоты и
чудовищного безобразия, человека с кротким взором и осьминога с огромными,
неподвижными, тускло-жадными глазами угнетала его ум, как неразрешимая
загадка. Он напряженно морщил прямой, гладкий лоб, щурил глаза, думая, что
так будет видеть лучше, но добивался только того, что у Иуды как будто и
вправду появлялись восемь беспокойно шевелящихся ног. Но это было неверно.
Фома понимал это и снова упорно смотрел.
  А Иуда понемногу осмеливался: расправил руки, согнутые в локтях,
ослабил мышцы, державшие его челюсти в напряжении, и осторожно начал
выставлять на свет свою бугроватую голову. Она и раньше была у всех на виду,
но Иуде казалось, что она глубоко и непроницаемо скрыта от глаз какой-то
невидимой, но густою и хитрою пеленою. И вот теперь, точно вылезая из ямы,
он чувствовал на свету свой странный череп, потом глаза -- остановился --
решительно открыл все свое лицо. Ничего не произошло. Петр ушел куда-то,
Иисус сидел задумчиво, опершись головою на руку, и тихо покачивал загорелой
ногою, ученики разговаривали между собой, и только Фома внимательно и
серьезно рассматривал его как добросовестный портной, снимающий мерку. Иуда
улыбнулся -- Фома не ответил на улыбку, но, видимо, принял ее в расчет, как
и все остальное, и продолжал разглядывать. Но что-то неприятное тревожило
левую сторону Иудина лица,-- оглянулся: на него из темного угла холодными и
красивыми очами смотрит Иоанн, красивый, чистый, не имеющий ни одного пятна
на снежно-белой совести. И, идя, как и все ходят, но чувствуя так, будто он
волочится по земле, подобно наказанной собаке. Иуда приблизился к нему и
сказал:
  -- Почему ты молчишь, Иоанн? Твои слова как золотые яблоки в прозрачных
серебряных сосудах, подари одно из них Иуде, который так беден.
  Иоанн пристально смотрел в неподвижный, широко открытый глаз и молчал.
И видел, как отполз Иуда, помедлил нерешительно и скрылся в темной глубине
открытой двери.
  Так как встала полная луна, то многие пошли гулять. Иисус также пошел
гулять, и с невысокой кровли, где устроил свое ложе Иуда, он видел
уходивших. В лунном свете каждая белая фигура казалась легкою и неторопливою
и не шла, а точно скользила впереди своей черной тени, и вдруг человек
пропадал в чем-то черном, и тогда слышался его голос. Когда же люди вновь
появлялись под луной, они казались молчащими -- как белые стены, как черные
тени, как вся прозрачно-мглистая ночь. Уже почти все спали, когда Иуда
услыхал тихий голос возвратившегося Христа. И все стихло в доме и вокруг
него. Пропел петух, обиженно и громко, как днем, закричал где-то
проснувшийся осел и неохотно, с перерывами умолк. А Иуда все не спал и
слушал, притаившись. Луна осветила половину его лица и, как в замерзшем
озере, отразилась странно в огромном открытом глазу.
  Вдруг он что-то вспомнил и поспешно закашлял, потирая ладонью
волосатую, здоровую грудь: быть может, кто-нибудь еще не спит и слушает, что
думает Иуда.

II


  Постепенно к Иуде привыкли и перестали замечать его безобразие. Иисус
поручил ему денежный ящик, и вместе с этим на него легли все хозяйственные
заботы: он покупал необходимую пищу и одежду, раздавал милостыню, а во время
странствований приискивал место для остановки и ночлега. Все это он делал
очень искусно, так что в скором времени заслужил расположение некоторых
учеников, видевших его старания. Лгал Иуда постоянно, но и к этому привыкли,
так как не видели за ложью дурных поступков, а разговору Иуды и его
рассказам она придавала особенный интерес и делала жизнь похожею на смешную,
а иногда и страшную сказку.
  По рассказам Иуды выходило так, будто он знает всех людей, и каждый
человек, которого он знает, совершил в своей жизни какой-нибудь дурной
поступок или даже преступление. Хорошими же людьми, по его мнению,
называются те, которые умеют скрывать свои дела и мысли, но если такого
человека обнять, приласкать и выспросить хорошенько, то из него потечет, как
гной из проколотой раны, всякая неправда, мерзость и ложь. Он охотно
сознавался, что иногда лжет и сам, но уверял с клятвою, что другие лгут еще
больше, и если есть в мире кто-нибудь обманутый, так это он. Иуда.
Случалось, что некоторые люди по многу раз обманывали его и так и этак. Так,
некий хранитель сокровищ у богатого вельможи сознался ему однажды, что уж
десять лет непрестанно хочет украсть вверенное ему имущество, но не может,
так как боится вельможи и своей совести. И Иуда поверил ему,-- а он вдруг
украл и обманул Иуду. Но и тут Иуда ему поверил,-- а он вдруг вернул
украденное вельможе и опять обманул Иуду. И все обманывают его, даже
животные: когда он ласкает собаку, она кусает его за пальцы, а когда он бьет
ее палкой -- она лижет ему ноги и смотрит в глаза, как дочь. Он убил эту
собаку, глубоко зарыл ее и даже заложил большим камнем, но кто знает? Может
быть, оттого, что он ее убил, она стала еще более живою и теперь не лежит в
яме, а весело бегает с другими собаками.
  Все весело смеялись на рассказ Иуды, и сам он приятно улыбался, щуря
свой живой и насмешливый глаз, и тут же, с тою же улыбкой сознавался, что
немного солгал: собаки этой он не убивал. Но он найдет ее непременно и
непременно убьет, потому что не желает быть обманутым. И от этих слов Иуды
смеялись еще больше.
  Но иногда в своих рассказах он переходил границы вероятного и
правдоподобного и приписывал людям такие наклонности, каких не имеет даже
животное, обвинял в таких преступлениях, каких не было и никогда не бывает.
И так как он называл при этом имена самых почтенных людей, то некоторые
возмущались клеветою, другие же шутливо спрашивали:
  -- Ну, а твои отец и мать. Иуда, не были ли они хорошие люди?
  Иуда прищуривал глаз, улыбался и разводил руками. И вместе с
покачиванием головы качался его застывший, широко открытый глаз и молчаливо
смотрел.
  -- А кто был мой отец? Может быть, тот человек, который бил меня
розгой, а может быть, и дьявол, и козел, и петух. Разве может Иуда знать
всех, с кем делила ложе его мать? У Иуды много отцов, про которого вы
говорите?
  Но тут возмущались все, так как сильно почитали родителей, и Матфей,
весьма начитанный в Писании, строго говорил словами Соломона:
  -- Кто злословит отца своего и мать свою, того светильник погаснет
среди глубокой тьмы.
  Иоанн же Зеведеев надменно бросал:
  -- Ну, а мы? Что о нас дурного скажешь ты, Иуда из Кариота?
  Но тот с притворным испугом замахал руками, сгорбился и заныл, как
нищий, тщетно выпрашивающий подаяния у прохожего:
  -- Ах, искушают бедного Иуду! Смеются над Иудой, обмануть хотят
бедного, доверчивого Иуду!
  И пока в шутовских гримасах корчилась одна сторона его лица, другая
качалась серьезно и строго, и широко смотрел никогда не смыкающийся глаз.
Больше всех и громче всех хохотал над шутками Искариота Петр Симонов. Но
однажды случилось так, что он вдруг нахмурился, сделался молчалив и печален
и поспешно отвел Иуду в сторону, таща его за рукав.
  -- А Иисус? Что ты думаешь об Иисусе? -- наклонившись, спросил он
громким шепотом.-- Только не шути, прошу тебя.
  Иуда злобно взглянул на него:
  -- А ты что думаешь?
  Петр испуганно и радостно прошептал:
  -- Я думаю, что он -- сын бога живого.
  -- Зачем же ты спрашиваешь? Что может тебе сказать Иуда, у которого
отец козел!
  -- Но ты его любишь? Ты как будто никого не любишь, Иуда.
  С той же странной злобою Искариот бросил отрывисто и резко:
  -- Люблю.
  После этого разговора Петр дня два громко называл Иуду своим
другом-осьминогом, а тот неповоротливо и все так же злобно старался
ускользнуть от него куда-нибудь в темный угол и там сидел угрюмо, светлея
своим белым несмыкающимся глазом.
  Вполне серьезно слушал Иуду один только Фома: он не понимал шуток,
притворства и лжи, игры словами и мыслями и во всем доискивался
основательного и положительного. И все рассказы Искариота о дурных людях и
поступках он часто перебивал короткими деловыми замечаниями:
  -- Это нужно доказать. Ты сам это слышал? А кто еще был при этом, кроме
тебя? Как его зовут?
  Иуда раздражался и визгливо кричал, что он все это сам видел и сам
слышал, но упрямый Фома продолжал допрашивать неотвязчиво и спокойно, пока
Иуда не сознавался, что солгал, или не сочинял новой правдоподобной лжи, над
которою тот надолго задумывался. И, найдя ошибку, немедленно приходил и
равнодушно уличал лжеца. Вообще Иуда возбуждал в нем сильное любопытство, и
это создало между ними что-то вроде дружбы, полной крика, смеха и
ругательств -- с одной стороны, и спокойных, настойчивых вопросов -- с
другой. Временами Иуда чувствовал нестерпимое отвращение к своему странному
другу и, пронизывая его острым взглядом, говорил раздраженно, почти с
мольбою:
  -- Но чего ты хочешь? Я все сказал тебе, все.
  -- Я хочу, чтобы ты доказал, как может быть козел твоим отцом? -- с
равнодушной настойчивостью допрашивал Фома и ждал ответа.
  Случилось, что после одного из таких вопросов Иуда вдруг замолчал и
удивленно с ног до головы ощупал его глазом: увидел длинный, прямой стан,
серое лицо, прямые прозрачно-светлые глаза, две толстые складки, идущие от
носа и пропадающие в жесткой, ровно подстриженной бороде, и убедительно
сказал:
  -- Какой ты глупый, Фома! Ты что видишь во сне:
  дерево, стену, осла?
  И Фома как-то странно смутился и ничего не возразил. А ночью, когда
Иуда уже заволакивал для сна свой живой и беспокойный глаз, он вдруг громко
сказал с своего ложа -- они оба спали теперь вместе на кровле:
  -- Ты не прав, Иуда. Я вижу очень дурные сны. Как ты думаешь: за свои
сны также должен отвечать человек?
  -- А разве сны видит кто-нибудь другой, а не он сам? Фома тихо вздохнул
и задумался. А Иуда презрительно улыбнулся, плотно закрыл свой воровской
глаз и спокойно отдался своим мятежным снам, чудовищным грезам, безумным
видениям, на части раздиравшим его бугроватый череп.
  Когда, во время странствований Иисуса по Иудее, путники приближались к
какому-нибудь селению, Искариот рассказывал дурное о жителях его и предвещал
беду. Но почти всегда случалось так, что люди, о которых говорил он дурно, с
радостью встречали Христа и его друзей, окружали их вниманием и любовью и
становились верующими, а денежный ящик Иуды делался так полон, что трудно
было его нести. И тогда над его ошибкой смеялись, а он покорно разводил
руками и говорил:
  -- Так! Так! Иуда думал, что они плохие, а они хорошие:
  и поверили быстро, и дали денег. Опять, значит, обманули Иуду, бедного,
доверчивого Иуду из Кариота!
  Но как-то раз, уже далеко отойдя от селения, встретившего их радушно,
Фома и Иуда горячо заспорили и, чтобы решить спор, вернулись обратно. Только
на другой день догнали они Иисуса с учениками, и Фома имел вид смущенный и
грустный, а Иуда глядел так гордо, как будто ожидал, что вот сейчас все
начнут его поздравлять и благодарить. Подойдя к учителю, Фома решительно
заявил:
  -- Иуда прав, господи. Это были злые и глупые люди, и на камень упало
семя твоих слов.
  И рассказал, что произошло в селении. Уж после ухода из него Иисуса и
его учеников одна старая женщина начала кричать, что у нее украли
молоденького беленького козленка, и обвинила в покраже ушедших. Вначале с
нею спорили, а когда она упрямо доказывала, что больше некому было украсть,
как Иисусу, то многие поверили и даже хотели пуститься в погоню. И хотя
вскоре нашли козленка запутавшимся в кустах, но все-таки решили, что Иисус
обманщик и, может быть, даже вор.
  -- Так вот как! -- вскричал Петр, раздувая ноздри.-- Господи, хочешь, я
вернусь к этим глупцам, и...
  Но молчавший все время Иисус сурово взглянул на него, и Петр замолчал и
скрылся сзади, за спинами других. И уже никто больше не заговаривал о
происшедшем, как будто ничего не случилось совсем и как будто не прав
оказался Иуда. Напрасно со всех сторон показывал он себя, стараясь сделать
скромным свое раздвоенное, хищное, с крючковатым носом лицо,-- на него не
глядели, а если кто и взглядывал, то очень недружелюбно, даже с презрением
как будто.
  И с этого же дня как-то странно изменилось к нему отношение Иисуса. И
прежде почему-то было так, что Иуда никогда не говорил прямо с Иисусом, и
тот никогда прямо не обращался к нему, но зато часто взглядывал на него
ласковыми глазами, улыбался на некоторые его шутки, и если долго не видел,
то спрашивал: а где же Иуда? А теперь глядел на него, точно не видя, хотя
по-прежнему,-- и даже упорнее, чем прежде,-- искал его глазами всякий раз,
как начинал говорить к ученикам или к народу, но или садился к нему спиною и
через голову бросал слова свои на Иуду, или делал вид, что совсем его не
замечает. И что бы он ни говорил, хотя бы сегодня одно, а завтра совсем
другое, хотя бы даже то самое, что думает и Иуда,-- казалось, однако, что он
всегда говорит против Иуды. И для всех он был нежным и прекрасным цветком,
благоухающей розою ливанскою, а для Иуды оставлял одни только острые шипы --
как будто нет сердца у Иуды, как будто глаз и носа нет у него и не лучше,
чем все, понимает он красоту нежных и беспорочных лепестков.
  -- Фома! Ты любишь желтую ливанскую розу, у которой смуглое лицо и
глаза, как у серны? -- спросил он своего друга однажды, и тот равнодушно
ответил:
  -- Розу? Да, мне приятен ее запах. Но я не слыхал, чтобы у роз были
смуглые лица и глаза, как у серны.
  -- Как? Ты не знаешь и того, что у многорукого кактуса, который вчера
разорвал твою новую одежду, один только красный цветок и один только глаз?
  Но и этого не знал Фома, хотя вчера кактус действительно вцепился в его
одежду и разорвал ее на жалкие клочки. Он ничего не знал, этот Фома, хотя
обо всем расспрашивал, и смотрел так прямо своими прозрачными и ясными
глазами, сквозь которые, как сквозь финикийское стекло, было видно стену
позади его и привязанного к ней понурого осла.
  Произошел некоторое время спустя и еще один случай, в котором
опять-таки правым оказался Иуда. В одном иудейском селении, которое он
настолько не хвалил, что даже советовал обойти его стороною, Христа приняли
очень враждебно, а после проповеди его и обличения лицемеров пришли в ярость
и хотели побить камнями его и учеников. Врагов было много, и, несомненно, им
удалось бы осуществить свое пагубное намерение, если бы не Иуда из Карио-та.
Охваченный безумным страхом за Иисуса, точно видя уже капли крови на его
белой рубашке. Иуда яростно и слепо бросался на толпу, грозил, кричал,
умолял и лгал, и тем дал время и возможность уйти Иисусу и ученикам.
Разительно проворный, как будто он бегал на десятке ног, смешной и страшный
в своей ярости и мольбах, он бешено метался перед толпою и очаровывал ее
какой-то странной силой. Он кричал, что вовсе не одержим бесом Назарей, что
он просто обманщик, вор, любящий деньги, как и все его ученики, как и сам
Иуда,-- потрясал денежным ящиком, кривлялся и молил, припадая к земле. И
постепенно гнев толпы перешел в смех и отвращение, и опустились поднятые с
каменьями руки.
  -- Недостойны эти люди, чтобы умереть от руки честного,-- говорили
одни, в то время как другие задумчиво провожали глазами быстро удалявшегося
Иуду.
  И снова ожидал Иуда поздравлений, похвал и благодарности, и выставлял
на вид свою изодранную одежду, и лгал, что били его,-- но и на этот раз был
он непонятно обманут. Разгневанный Иисус шел большими шагами и молчал, и
даже Иоанн с Петром не осмеливались приблизиться к нему, и все, кому
попадался на глаза Иуда в изодранной одежде, с своим счастливо-возбужденным,
но все еще немного испуганным лицом, отгоняли его от себя короткими и
гневными восклицаниями. Как будто не он спас их всех, как будто не он спас
их учителя, которого они так любят.
  -- Ты хочешь видеть глупцов? -- сказал он Фоме, задумчиво шедшему
сзади.-- Посмотри: вот идут они по дороге, кучкой, как стадо баранов, и
подымают пыль. А ты, умный Фома, плетешься сзади, а я, благородный,
прекрасный Иуда, плетусь сзади, как грязный раб, которому не место рядом с
господином.
  -- Почему ты называешь себя прекрасным? -- удивился Фома.
  -- Потому что я красив,-- убежденно ответил Иуда и рассказал, многое
прибавляя, как он обманул врагов Иисуса и посмеялся над ними и их глупыми
каменьями.
  -- Но ты солгал! -- сказал Фома.
  -- Ну да, солгал,-- согласился спокойно Искариот.-- Я им дал то, что
они просили, а они вернули то, что мне нужно. И что такое ложь, мой умный
Фома? Разве не большею ложью была бы смерть Иисуса?
  -- Ты поступил нехорошо. Теперь я верю, что отец твой -- дьявол. Это он
научил тебя, Иуда.
  Лицо Искариота побелело и вдруг как-то быстро надвинулось на Фому --
словно белое облако нашло и закрыло дорогу и Иисуса. Мягким движением Иуда
так же быстро прижал его к себе, прижал сильно, парализуя движения, и
зашептал в ухо:
  -- Значит, дьявол научил меня? Так, так, Фома. А я спас Иисуса? Значит,
дьявол любит Иисуса, значит, дьяволу нужен Иисус и правда? Так, так, Фома.
Но ведь мой отец не дьявол, а козел. Может, и козлу нужен Иисус? Хе? А вам
он не нужен, нет? И правда не нужна?
  Рассерженный и слегка испуганный Фома с трудом вырвался из липких
объятий Иуды и быстро зашагал вперед, но вскоре замедлил шаги, стараясь
понять происшедшее.
  А Иуда тихонько плелся сзади и понемногу отставал. Вот в отдалении
смешались в пеструю кучку идущие, и уж нельзя было рассмотреть, которая из
этих маленьких фигурок Иисус. Вот и маленький Фома превратился в серую точку
-- и внезапно все пропали за поворотом. Оглянувшись, Иуда сошел с дороги и
огромными скачками спустился в глубину каменистого оврага. От быстрого и
порывистого бега платье его раздувалось и руки взмывали вверх, как для
полета. Вот на обрыве он поскользнулся и быстро серым комком скатился вниз,
обдираясь о камни, вскочил и гневно погрозил горе кулаком:
  -- Ты еще, проклятая!..
  И, внезапно сменив быстроту движений угрюмой и сосредоточенной
медленностью, выбрал место у большого камня и сел неторопливо. Повернулся,
точно ища удобного положения, приложил руки, ладонь с ладонью, к серому
камню и тяжело прислонился к ним головою. И так час и два сидел он, не
шевелясь и обманывая птиц, неподвижный и серый, как сам серый камень. И
впереди его, и сзади, и со всех сторон поднимались стены оврага, острой
линией обрезая края синего неба, и всюду, впиваясь в землю, высились
огромные серые камни -- словно прошел здесь когда-то каменный дождь и в
бесконечной думе застыли его тяжелые капли. И на опрокинутый, обрубленный
череп похож был этот дико-пустынный овраг, и каждый камень в нем был как
застывшая мысль, и их было много, и все они думали -- тяжело, безгранично,
упорно.
  Вот дружелюбно проковылял возле Иуды на своих шатких ногах обманутый
скорпион. Иуда взглянул на него, не отнимая от камня головы, и снова
неподвижно остановились на чем-то его глаза, оба неподвижные, оба покрытые
белесою странною мутью, оба точно слепые и страшно зрячие. Вот из земли, из
камней, из расселин стала подниматься спокойная ночная тьма, окутала
неподвижного Иуду и быстро поползла вверх -- к светлому побледневшему небу.
Наступила ночь с своими мыслями и снами.
  В эту ночь Иуда не вернулся на ночлег, и ученики, оторванные от дум
своих хлопотами о пище и питье, роптали на его нерадивость.

III


  Однажды, около полудня, Иисус и ученики его проходили по каменистой и
горной дороге, лишенной тени, и так как уже более пяти часов находились в
пути, то начал Иисус жаловаться на усталость. Ученики остановились, и Петр с
другом своим Иоанном разостлали на земле плащи свои и других учеников,
сверху же укрепили их между двумя высокими камнями, и таким образом сделали
для Иисуса как бы шатер. И он возлег в шатре, отдыхая от солнечного зноя,
они же развлекали его веселыми речами и шутками. Но, видя, что и речи
утомляют его, сами же будучи мало чувствительны к усталости и жару,
удалились на некоторое расстояние и предались различным занятиям. Кто по
склону горы между камнями разыскивал съедобные корни и, найдя, приносил
Иисусу, кто, взбираясь все выше и выше, искал задумчиво границ голубеющей
дали и, не находя, поднимался на новые островерхие камни. Иоанн нашел между
камней красивую, голубенькую ящерицу и в нежных ладонях, тихо смеясь, принес
ее Иисусу, и ящерица смотрела своими выпуклыми, загадочными глазами в его
глаза, а потом быстро скользнула холодным тельцем по его теплой руке и
быстро унесла куда-то свой нежный, вздрагивающий хвостик.
  Петр же, не любивший тихих удовольствий, а с ним Филипп занялись тем,
что отрывали от горы большие камни и пускали их вниз, состязаясь в силе. И,
привлеченные их громким смехом, понемногу собрались вокруг них остальные и
приняли участие в игре. Напрягаясь, они отдирали от земли старый, обросший
камень, поднимали его высоко обеими руками и пускали по склону. Тяжелый, он
ударялся коротко и тупо и на мгновение задумывался, потом нерешительно делал
первый скачок -- и с каждым прикосновением к земле, беря от нее быстроту и
крепость, становился легкий, свирепый, всесокрушающий. Уже не прыгал, а
летел он с оскаленными зубами, и воздух, свистя, пропускал его тупую,
круглую тушу. Вот край,-- плавным последним движением камень взмывал кверху
и спокойно, в тяжелой задумчивости, округло летел вниз, на дно невидимой
пропасти.
  -- Ну-ка, еще один! -- кричал Петр. Белые зубы его сверкали среди
черной бороды и усов, мощная грудь и руки обнажились, и старые сердитые
камни, тупо удивляясь поднимающей их силе, один за другим покорно уносились
в бездну. Даже хрупкий Иоанн бросал небольшие камешки и, тихо улыбаясь,
смотрел на их забаву Иисус.
  -- Что же ты. Иуда? Отчего ты не примешь участия в игре,-- это,
по-видимому, так весело? -- спросил Фома, найдя своего странного друга в
неподвижности, за большим серым камнем.
  -- У меня грудь болит, и меня не звали.
  -- А разве нужно звать? Ну, так вот я тебя зову, иди. Посмотри, какие
камни бросает Петр.
  Иуда как-то боком взглянул на него, и тут Фома впервые смутно
почувствовал, что у Иуды из Кариота -- два лица. Но не успел он этого
понять, как Иуда сказал своим обычным тоном, льстивым и в то же время
насмешливым:
  -- Разве есть кто-нибудь сильнее Петра? Когда он кричит, все ослы в
Иерусалиме думают, что пришел их Мессия, и тоже поднимают крик. Ты слышал
когда-нибудь их крик, Фома?
  И, приветливо улыбаясь и стыдливо запахивая одеждою грудь, поросшую
курчавыми рыжими волосами. Иуда вступил в круг играющих. И так как всем было
очень весело, то встретили его с радостью и громкими шутками, и даже Иоанн
снисходительно улыбнулся, когда Иуда, кряхтя и притворно охая, взялся за
огромный камень. Но вот он легко поднял его и бросил, и слепой, широко
открытый глаз его, покачнувшись, неподвижнно уставился на Петра, а другой,
лукавый и веселый, налился тихим смехом.
  -- Нет, ты еще брось! -- сказал Петр обиженно. И вот один за другим
поднимали они и бросали гигантские камни, и, удивляясь, смотрели на них
ученики. Петр бросал большой камень,-- Иуда еще больше. Петр, хмурый и
сосредоточенный, гневно ворочал обломок скалы, шатаясь, поднимал его и ронял
вниз,-- Иуда, продолжая улыбаться, отыскивал глазом еще больший обломок,
ласково впивался в него длинными пальцами, облипал его, качался вместе с ним
и, бледнея, посылал его в пропасть. Бросив свой камень, Петр откидывался
назад и так следил за его падением,-- Иуда же наклонялся вперед, выгибался и
простирал длинные шевелящиеся руки, точно сам хотел улететь за камнем.
Наконец оба они, сперва Петр, потом Иуда, схватились за старый, седой камень
-- и не могли его поднять, ни тот, ни другой. Весь красный, Петр решительно
подошел к Иисусу и громко сказал:
  -- Господи! я не хочу, чтобы Иуда был сильнее меня. Помоги мне поднять
тот камень и бросить.
  И тихо ответил ему что-то Иисус. Петр недовольно пожал широкими
плечами, но ничего не осмелился возразить и вернулся назад со словами:
  -- Он сказал: а кто поможет Искариоту? Но вот взглянул он на Иуду,
который, задыхаясь и крепко стиснув зубы, продолжал еще обнимать упорный
камень, и весело засмеялся:
  -- Вот так больной! Посмотрите, что делает наш больной, бедный Иуда!
  И засмеялся сам Иуда, так неожиданно уличенный в своей лжи, и
засмеялись все остальные,-- даже Фома слегка раздвинул улыбкой свои прямые,
нависшие на губы, серые усы. И так, дружелюбно болтая и смеясь, все
двинулись в путь, и Петр, совершенно примирившийся с победителем, время от
времени подталкивал его кулаком в бок и громко хохотал:
  -- Вот так больной!
  Все хвалили Иуду, все признавали, что он победитель, все дружелюбно
болтали с ним, но Иисус,-- но Иисус и на этот раз не захотел похвалить Иуду.
Молча шел он впереди, покусывая сорванную травинку, и понемногу один за
другим переставали смеяться ученики и переходили к Иисусу. И в скором
времени опять вышло так, что все они тесною кучкою шли впереди, а Иуда --
Иуда-победитель -- Иуда сильный -- один плелся сзади, глотая пыль.
  Вот они остановились, и Иисус положил руку на плечо Петра, другой рукою
указывая вдаль, где уже показался в дымке Иерусалим. И широкая, могучая
спина Петра бережно приняла эту тонкую, загорелую руку.
  На ночлег они остановились в Вифании, в доме Лазаря. И когда все
собрались для беседы. Иуда подумал, что теперь вспомнят о его победе над
Петром, и сел поближе. Но ученики были молчаливы и необычно задумчивы.
Образы пройденного пути: и солнце, и камень, и трава, и Христос, возлежащий
в шатре, тихо плыли в голове, навевая мягкую задумчивость, рождая смутные,
но сладкие грезы о каком-то вечном движении под солнцем. Сладко отдыхало
утомленное тело, и все оно думало о чем-то загадочно-прекрасном и большом,--
и никто не вспомнил об Иуде.
  Иуда вышел. Потом вернулся. Иисус говорил, и в молчании слушали его
речь ученики. Неподвижно, как изваяние, сидела у ног его Мария и, закинув
голову, смотрела в его лицо. Иоанн, придвинувшись близко, старался сделать
так, чтобы рука его коснулась одежды учителя, но не обеспокоила его.
Коснулся -- и замер. И громко и сильно дышал Петр, вторя дыханием своим речи
Иисуса.
  Искариот остановился у порога и, презрительно миновав взглядом
собравшихся, весь огонь его сосредоточил на Иисусе. И по мере того как
смотрел, гасло все вокруг него, одевалось тьмою и безмолвием, и только
светлел Иисус с своею поднятой рукою. Но вот и он словно поднялся в воздух,
словно растаял и сделался такой, как будто весь он состоял из надозерного
тумана, пронизанного светом заходящей луны, и мягкая речь его звучала где-то
далеко-далеко и нежно. И, вглядываясь в колеблющийся призрак, вслушиваясь в
нежную мелодию далеких и призрачных слов. Иуда забрал в железные пальцы всю
душу и в необъятном мраке ее, молча, начал строить что-то огромное.
Медленно, в глубокой тьме, он поднимал какие-то громады, подобные горам, и
плавно накладывал одна на другую, и снова поднимал, и снова накладывал, и
что-то росло во мраке, ширилось беззвучно, раздвигало границы. Вот куполом
почувствовал он голову свою, и в непроглядном мраке его продолжало расти
огромное, и кто-то молча работал: поднимал громады, подобные горам,
накладывал одну на другую и снова поднимал... И нежно звучали где-то далекие
и призрачные слова.
  Так стоял он, загораживая дверь, огромный и черный, и говорил Иисус, и
громко вторило его словам прерывистое и сильное дыхание Петра. Но вдруг
Иисус смолк -- резким незаконченным звуком, и Петр, точно проснувшись,
восторженно воскликнул:
  -- Господи! Тебе ведомы глаголы вечной жизни! Но Иисус молчал и
пристально глядел куда-то. И когда последовали за его взором, то увидели у
дверей окаменевшего Иуду с раскрытым ртом и остановившимися глазами. И, не
поняв, в чем дело, засмеялись. Матфей же, начитанный в Писании, притронулся
к плечу Иуды и сказал словами Соломона:
  -- Смотрящий кротко -- помилован будет, а встречающийся в воротах --
стеснит других.
  Иуда вздрогнул и даже вскрикнул слегка от испуга, и все у него --
глаза, руки и ноги -- точно побежало в разные стороны, как у животного,
которое внезапно увидело над собою глаза человека. Прямо к Иуде шел Иисус и
слово какое-то нес на устах своих -- и прошел мимо Иуды в открытую и теперь
свободную дверь.
  Уже в середине ночи обеспокоенный Фома подошел к ложу Иуды, присел на
корточки и спросил:
  -- Ты плачешь. Иуда?
  -- Нет. Отойди, Фома.
  -- Отчего же ты стонешь и скрипишь зубами? Ты нездоров?
  Иуда помолчал, и из уст его, одно за другим, стали падать тяжелые
слова, налитые тоскою и гневом.
  -- Почему он не любит меня? Почему он любит тех? Разве я не красивее,
не лучше, не сильнее их? Разве не я спас ему жизнь, пока те бежали,
согнувшись, как трусливые собаки?
  -- Мой бедный друг, ты не совсем прав. Ты вовсе не красив, и язык твой
так же неприятен, как и твое лицо. Ты лжешь и злословишь постоянно, как же
ты хочешь, чтобы тебя любил Иисус?
  Но Иуда точно не слышал его и продолжал, тяжело шевелясь в темноте:
  -- Почему он не с Иудой, а с теми, кто его не любит? Иоанн принес ему
ящерицу -- я принес бы ему ядовитую змею. Петр бросал камни -- я гору бы
повернул для него! Но что такое ядовитая змея? Вот вырван у нее зуб, и
ожерельем ложится она вокруг шеи. Но что такое гора, которую можно срыть
руками и ногами потоптать? Я дал бы ему Иуду, смелого, прекрасного Иуду! А
теперь он погибнет, и вместе с ним погибнет и Иуда.
  -- Ты что-то странное говоришь. Иуда!
  -- Сухая смоковница, которую нужно порубить секирою,-- ведь это я, это
обо мне он сказал. Почему же он не рубит? он не смеет, Фома. Я его знаю: он
боится Иуды! Он прячется от смелого, сильного, прекрасного Иуды! Он любит
глупых, предателей, лжецов. Ты лжец, Фома, ты слыхал об этом?
  Фома очень удивился и хотел возражать, но подумал, что Иуда просто
бранится, и только покачал в темноте головою. И еще сильнее затосковал Иуда,
он стонал, скрежетал зубами, и слышно было, как беспокойно движется под
покрывалом все его большое тело.
  -- Что так болит у Иуды? Кто приложил огонь к его телу? Он сына своего
отдает собакам! Он дочь свою отдает разбойникам на поругание, невесту свою
-- на непотребство. Но разве не нежное сердце у Иуды? Уйди, Фома, уйди,
глупый. Пусть один останется сильный, смелый, прекрасный Иуда!

IV


  Иуда утаил несколько динариев, и это открылось благодаря Фоме, который
видел случайно, сколько было дано денег. Можно было предположить, что это
уже не в первый раз Иуда совершает кражу, и все пришли в негодование.
Разгневанный Петр схватил Иуду за ворот его платья и почти волоком притащил
к Иисусу, и испуганный, побледневший Иуда не сопротивлялся.
  -- Учитель, смотри! Вот он -- шутник! Вот он -- вор! Ты ему поверил, а
он крадет наши деньги. Вор! Негодяй! Если ты позволишь, я сам...
  Но Иисус молчал. И, внимательно взглянув на него, Петр быстро покраснел
и разжал руку, державшую ворот. Иуда стыдливо оправился, искоса поглядел на
Петра и принял покорно-угнетенный вид раскаявшегося преступника.
  -- Так вот как! -- сердито сказал Петр и громко хлопнул дверью, уходя.
И все были недовольны и говорили, что ни за что не останутся теперь с
Иудою,-- но Иоанн что-то быстро сообразил и проскользнул в дверь, за которою
слышался тихий и как будто даже ласковый голос Иисуса. И когда по прошествии
времени вышел оттуда, то был бледный, и потупленные глаза его краснели как
бы от недавних слез.
  -- Учитель сказал... Учитель сказал, что Иуда может брать денег,
сколько он хочет.
  Петр сердито засмеялся. Быстро, с укором взглянул на него Иоанн и,
внезапно загоревшись весь, смешивая слезы с гневом, восторг со слезами,
звонко воскликнул:
  -- И никто не должен считать, сколько денег получил Иуда. Он наш брат,
и все деньги его, как и наши, и если ему нужно много, пусть берет много,
никому не говоря и ни с кем не советуясь. Иуда наш брат, и вы тяжко обидели
его -- так сказал учитель... Стыдно нам, братья!
  В дверях стоял бледный, криво улыбавшийся Иуда, и легким движением
Иоанн приблизился и трижды поцеловал его. За ним, оглядываясь друг на друга,
смущенно подошли Иаков, Филипп и другие,-- после каждого поцелуя Иуда
вытирал рот, но чмокал громко, как будто этот звук доставлял ему
удовольствие. Последним подошел Петр.
  -- Все мы тут глупые, все слепые. Иуда. Один он видит, один он умный.
Мне можно поцеловать тебя?
  -- Отчего же? Целуй! -- согласился Иуда.
  Петр крепко поцеловал его и на ухо громко сказал:
  -- А я тебя чуть не удушил! Они хоть так, а я прямо за горло! Тебе не
больно было?
  -- Немножко.
  -- Пойду к нему и все расскажу. Ведь я и на него рассердился,-- мрачно
сказал Петр, стараясь тихонько, без шума, отворить дверь.
  -- А что же ты, Фома? -- строго спросил Иоанн, наблюдавший за
действиями и словами учеников.
  -- Я еще не знаю. Мне нужно подумать. И долго думал Фома, почти весь
день. Разошлись по делам своим ученики, и уже где-то за стеною громко и
весело кричал Петр, а он все соображал. Он сделал бы это быстрее, но ему
несколько мешал Иуда, неотступно следивший за ним насмешливым взглядом и
изредка серьезно спрашивавший:
  -- Ну как, Фома? Как идет дело?
  Потом Иуда притащил свой денежный ящик и громко, звеня монетами и
притворно не глядя на Фому, стал считать деньги.
  -- Двадцать один, двадцать два, двадцать три... Смотри, Фома, опять
фальшивая монета. Ах, какие все люди мошенники, они даже жертвуют фальшивые
деньги... Двадцать четыре... А потом опять скажут, что украл Иуда...
Двадцать пять, двадцать шесть...
  Фома решительно подошел к нему -- уже к вечеру это было -- и сказал:
  -- Он прав, Иуда. Дай я поцелую тебя.
  -- Вот как? Двадцать девять, тридцать. Напрасно. Я опять буду красть.
Тридцать один...
  -- Как же можно красть, когда нет ни своего, ни чужого. Ты просто
будешь брать, сколько тебе нужно, брат.
  -- И это столько времени тебе понадобилось, чтобы повторить только его
слова? Не дорожишь же ты временем, умный Фома.
  -- Ты, кажется, смеешься надо мною, брат?
  -- И подумай, хорошо ли ты поступаешь, добродетельный Фома, повторяя
слова его? Ведь это он сказал -- "свое",-- а не ты. Это он поцеловал меня --
вы же только осквернили мне рот. Я и до сих пор чувствую, как ползают по мне
ваши мокрые губы. Это так отвратительно, добрый Фома. Тридцать восемь,
тридцать девять, сорок. Сорок динариев, Фома, не хочешь ли проверить?
  -- Ведь он наш учитель. Как же нам не повторять слов учителя?
  -- Разве отвалился ворот у Иуды? Разве он теперь голый и его не за что
схватить? Вот уйдет учитель из дому, и опять украдет нечаянно Иуда три
динария, и разве не за тот же ворот вы схватите его?
  -- Мы теперь знаем. Иуда. Мы поняли.
  -- А разве не у всех учеников плохая память? И разве не всех учителей
обманывали их ученики? Вот поднял учитель розгу -- ученики кричат: мы знаем,
учитель! А ушел учитель спать, и говорят ученики: не этому ли учил нас
учитель? И тут. Сегодня утром ты назвал меня: вор. Сегодня вечером ты зовешь
меня: брат. А как ты назовешь меня завтра?
  Иуда засмеялся и, легко поднимая рукою тяжелый, звенящий ящик,
продолжал:
  -- Когда дует сильный ветер, он поднимает сор. И глупые люди смотрят на
сор и говорят: вот ветер! А это только сор, мой добрый Фома, ослиный помет,
растоптанный ногами. Вот встретил он стену и тихо лег у подножия ее. а ветер
летит дальше, ветер летит дальше, мой добрый Фома!
  Иуда предупредительно показал рукой через стену и снова засмеялся.
  -- Я рад, что тебе весело.-- сказал Фома.-- Но очень жаль, что в твоей
веселости так много зла.
  -- Как же не быть веселым человеку, которого столько целовали и который
так полезен? Если бы я не украл трех динариев, разве узнал бы Иоанн, что
такое восторг? И разве не приятно быть крюком, на который вывешивает для
просушки: Иоанн -- свою отсыревшую добродетель, Фома -- свой ум, поеденный
молью?
  -- Мне кажется, что лучше мне уйти.
  -- Но ведь я же шучу. Я шучу, мой добрый Фома,-- я только хотел знать,
действительно ли ты желаешь поцеловать старого, противного Иуду, вора,
который украл три динария и отдал их блуднице.
  -- Блуднице? -- удивился Фома.-- А об этом ты сказал учителю?
  -- Вот ты опять сомневаешься, Фома. Да, блуднице. Но если бы ты знал,
Фома, что это была за несчастная женщина. Уже два дня она ничего не ела...
  -- Ты это знаешь наверное? -- смутился Фома.
  -- Да, конечно. Ведь я сам два дня был с нею и видел, что она ничего не
ест и пьет только красное вино. Она шаталась от истощения, и я падал вместе
с нею...
  Фома быстро встал и, уже отойдя на несколько шагов, кинул Иуде:
  -- По-видимому, в тебя вселился сатана. Иуда. И, уходя, слышал в
наступивших сумерках, как жалобно позванивал в руках Иуды тяжелый денежный
ящик. И как будто смеялся Иуда.
  Но уже на другой день Фоме пришлось сознаться, что он ошибся в Иуде --
так прост, мягок и в то же время серьезен был Искариот. Он не кривлялся, не
шутил злоречиво, не кланялся и не оскорблял, но тихо и незаметно делал свое
хозяйственное дело. Был он проворен, как и прежде,-- точно не две ноги, как
у всех людей, а целый десяток имел их, но бегал бесшумно, без писка, воплей
и смеха, похожего на смех гиены, каким раньше сопровождал он все действия
свои. А когда Иисус начинал говорить, он тихо усаживался в углу, складывал
свои руки и ноги и смотрел так хорошо своими большими глазами, что многие
обратили на это внимание. И о людях он перестал говорить дурное, и больше
молчал, так что сам строгий Матфей счел возможным похвалить его, сказав
словами Соломона:
  -- Скудоумный высказывает презрение к ближнему своему, но разумный
человек молчит.
  И поднял палец, намекая тем на прежнее злоречие Иуды. В скором времени
и все заметили в Иуде эту перемену и порадовались ей, и только Иисус все так
же чуждо смотрел на него, хотя прямо ничем не выражал своего нерасположения.
И сам Иоанн, которому Иуда оказывал теперь глубокое почтение, как любимому
ученику Иисуса и своему заступнику в случае с тремя динариями, стал
относиться к нему несколько мягче и даже иногда вступал в беседу.
  -- Как ты думаешь. Иуда,-- сказал он однажды снисходительно,-- кто из
нас, Петр или я, будет первым возле Христа в его небесном царствии?
  Иуда подумал и ответил:
  -- Я полагаю, что ты.
  -- А Петр думает, что он,-- усмехнулся Иоанн.
  -- Нет. Петр всех ангелов разгонит своим криком,-- ты слышишь, как он
кричит? Конечно, он будет спорить с тобою и постарается первый занять место,
так как уверяет, что тоже любит Иисуса,-- но он уже староват, а ты молод, он
тяжел на ногу, а ты бегаешь быстро, и ты первый войдешь туда со Христом. Не
так ли?
  -- Да, я не оставлю Иисуса,-- согласился Иоанн. И в тот же самый день и
с таким же вопросом обратился к Иуде Петр Симонов. Но, боясь, что громкий
голос его будет услышан другими, отвел Иуду в самый дальний угол, за дом.
  -- Так как же ты думаешь? -- тревожно спрашивал он.-- Ты умный, тебя за
ум сам учитель хвалит, и ты скажешь правду.
  -- Конечно, ты,-- без колебания ответил Искариот, и Петр с негодованием
воскликнул:
  -- Я ему говорил!
  -- Но, конечно, и там он будет стараться отнять у тебя первое место.
  -- Конечно!
  -- Но что он может сделать, когда место уже будет занято тобою? Ведь ты
первый пойдешь туда с Иисусом? Ты не оставишь его одного? Разве не тебя
назвал он -- камень?
  Петр положил руку на плечо Иуды и горячо сказал:
  -- Говорю тебе. Иуда, ты самый умный из нас. Зачем только ты такой
насмешливый и злой? Учитель не любит этого. А то ведь и ты мог бы стать
любимым учеником, не хуже Иоанна. Но только и тебе,-- Петр угрожающе поднял
руку,-- не отдам я своего места возле Иисуса, ни на земле, ни там! Слышишь!
  Так старался Иуда доставить всем приятное, но и свое что-то думал при
этом. И, оставаясь все тем же скромным, сдержанным и незаметным, каждому
умел сказать то, что ему особенно нравится. Так, Фоме он сказал:
  -- Глупый верит всякому слову, благоразумный же внимателен к путям
своим. Матфею же, который страдал некоторым излишеством в пище и питье и
стыдился этого, привел слова мудрого и почитаемого им Соломона:
  -- Праведник ест до сытости, а чрево беззаконных терпит лишение.
  Но и приятное говорил редко, тем самым придавая ему особенную ценность,
а больше молчал, внимательно прислушивался ко всему, что говорится, и думал
о чем-то. Размышляющий Иуда имел, однако, вид неприятный, смешной и в то же
время внушающий страх. Пока двигался его живой и хитрый глаз, Иуда казался
простым и добрым, но когда оба глаза останавливались неподвижно и в странные
бугры и складки собиралась кожа на его выпуклом лбу,-- являлась тягостная
догадка о каких-то совсем особенных мыслях, ворочающихся под этим черепом.
Совсем чужие, совсем особенные, совсем не имеющие языка, они глухим
молчанием тайны окружали размышляющего Искариота, и хотелось, чтобы он
поскорее начал говорить, шевелиться, даже лгать. Ибо сама ложь, сказанная
человеческим языком, казалась правдою и светом перед этим безнадежно-глухим
и неотзывчивым молчанием.
  -- Опять задумался. Иуда? -- кричал Петр, своим ясным голосом и лицом
внезапно разрывая глухое молчание Иудиных дум, отгоняя их куда-то в темный
угол.-- О чем ты думаешь?
  -- О многом,-- с покойной улыбкой отвечал Искариот. И, заметив,
вероятно, как нехорошо действует на других его молчание, чаще стал удаляться
от учеников и много времени проводил в уединенных прогулках или же забирался
на плоскую кровлю и там тихонько сидел. И уже несколько раз слегка пугался
Фома, наткнувшись неожиданно в темноте на какую-то серую груду, из которой
вдруг высовывались руки и ноги Иуды и слышался его шутливый голос.
  Только однажды Иуда как-то особенно резко и странно напомнил прежнего
Иуду, и произошло это как раз во время спора о первенстве в царствии
небесном. В присутствии учителя Петр и Иоанн перекорялись друг с другом,
горячо оспаривая свое место возле Иисуса: перечисляли свои заслуги, мерили
степень своей любви к Иисусу, горячились, кричали, даже бранились
несдержанно, Петр -- весь красный от гнева, рокочущий, Иоанн -- бледный и
тихий, с дрожащими руками и кусающейся речью. Уже непристойным делался их
спор и начал хмуриться учитель, когда Петр взглянул случайно на Иуду и
самодовольно захохотал, взглянул на Иуду Иоанн и также улыбнулся,-- каждый
из них вспомнил, что говорил ему умный Искариот. И, уже предвкушая радость
близкого торжества, они молча и согласно призвали Иуду в судьи, и Петр
закричал:
  -- Ну-ка, умный Иуда! Скажи-ка нам, кто будет первый возле Иисуса -- он
или я?
  Но Иуда молчал, дышал тяжело и глазами жадно спрашивал о чем-то
спокойно-глубокие глаза Иисуса.
  -- Да,-- подтвердил снисходительно Иоанн,-- скажи ты ему, кто будет
первый возле Иисуса.
  Не отрывая глаз от Христа. Иуда медленно поднялся и ответил тихо и
важно:
  -- Я!
  Иисус медленно опустил взоры. И, тихо бия себя в грудь костлявым
пальцем, Искариот повторил торжественно и строго:
  -- Я! Я буду возле Иисуса!
  И вышел. Пораженные дерзкой выходкой, ученики молчали, и только Петр,
вдруг вспомнив что-то, шепнул Фоме неожиданно тихим голосом:
  -- Так вот о чем он думает!.. Ты слышал?

V


  Как раз в это время Иуда Искариот совершил первый, решительный шаг к
предательству: тайно посетил первосвященника Анну. Был он встречен очень
сурово, но не смутился этим и потребовал продолжительной беседы с глазу на
глаз. И, оставшись наедине с сухим и суровым стариком, презрительно
смотревшим на него из-под нависших, тяжелых век, рассказал, что он. Иуда,
человек благочестивый и в ученики к Иисусу Назарею вступил с единственной
целью уличить обманщика и предать его в руки закона.
  -- А кто он, этот Назарей? -- пренебрежительно спросил Анна, делая вид,
что в первый раз слышит имя Иисуса.
  Иуда также сделал вид, что верит странному неведению первосвященника, и
подробно рассказал о проповеди Иисуса и чудесах, ненависти его к фарисеям и
храму, о постоянных нарушениях им закона и, наконец, о желании его
исторгнуть власть из рук церковников и создать свое особенное царство. И так
искусно перемешивал правду с ложью, что внимательно взглянул на него Анна и
лениво сказал:
  -- Мало ли в Иудее обманщиков и безумцев?
  -- Нет, он опасный человек,-- горячо возразил Иуда,-- он нарушает
закон. И пусть лучше один человек погибнет, чем весь народ.
  Анна одобрительно кивнул головою.
  -- Но у него, кажется, много учеников?
  -- Да, много.
  -- И они, вероятно, очень любят его?
  -- Да, они говорят, что любят. Очень любят, больше, чем себя.
  -- Но если мы захотим взять его, не вступятся ли они? Не поднимут ли
они восстания?
  Иуда засмеялся продолжительно и зло:
  -- Они? Эти трусливые собаки, которые бегут, как только человек
наклоняется за камнем. Они!
  -- Разве они такие дурные? -- холодно спросил Анна.
  -- А разве дурные бегают от хороших, а не хорошие от дурных? Хе! Они
хорошие, и поэтому побегут. Они хорошие, и поэтому они спрячутся. Они
хорошие, и поэтому они явятся только тогда, когда Иисуса надо будет класть в
гроб. И они положат его сами, а ты только казни!
  -- Но ведь они же любят его? Ты сам сказал.
  -- Своего учителя они всегда любят, но больше мертвым, чем живым. Когда
учитель жив, он может спросить у них урок, и тогда им будет плохо. А когда
учитель умирает, они сами становятся учителями, и плохо делается уже другим!
Хе!
  Анна проницательно взглянул на предателя, и сухие губы его
сморщились,-- это значило, что Анна улыбается.
  -- Ты обижен ими? Я это вижу.
  -- Разве может укрыться что-либо от твоей проницательности, мудрый
Анна? Ты проник в самое сердце Иуды. Да. Они обидели бедного Иуду. Они
сказали, что он украл у них три динария,-- как будто Иуда не самый честный
человек в Израиле!
  И еще долго говорили они об Иисусе, об учениках его, о гибельном
влиянии его на израильский народ,-- но решительного ответа не дал на этот
раз осторожный и хитрый Анна. Он уж давно следил за Иисусом и на тайных
совещаниях с родственниками и друзьями своими, начальниками и саддукеями уже
давно решил участь пророка из Галилеи. Но он не доверял Иуде, о котором и
раньше слыхал как о дурном и лживом человеке, не доверял его легкомысленным
надеждам на трусость учеников и народа. В свою силу Анна верил, но боялся
кровопролития, боялся грозного бунта, на который так легко шел непокорный и
гневливый народ иерусалимский, боялся, наконец, сурового вмешательства
властей из Рима. Раздутая сопротивлением, оплодотворенная красной кровью
народа, дающей жизнь всему, на что она падет,-- еще сильнее разрастется
ересь и в гибких кольцах своих задушит Анну, и власть, и всех его друзей. И
когда во второй раз постучался к нему Искариот, Анна смутился духом и не
принял его. Но и в третий и в четвертый раз пришел к нему Искариот,
настойчивый, как ветер, который и днем и ночью стучится в запертую дверь и
дышит в скважины ее.
  -- Я вижу, что боится чего-то мудрый Анна,-- сказал Иуда, допущенный
наконец к первосвященнику.
  -- Я довольно силен, чтобы ничего не бояться,-- надменно ответил Анна,
и Искариот раболепно поклонился, простирая руки.-- Чего ты хочешь?
  -- Я хочу предать вам Назарея.
  -- Он нам не нужен.
  Иуда поклонился и ждал, покорно устремив свой глаз на первосвященника.
  -- Ступай.
  -- Но я должен прийти опять. Не так ли, почтенный Анна?
  -- Тебя не пустят. Ступай.
  Но вот и еще раз, и еще раз постучался Иуда из Кариота и был впущен к
престарелому Анне. Сухой и злобный, удрученный мыслями, молча глядел он на
предателя и точно считал волосы на бугроватой голове его. Но молчал и Иуда
-- точно и сам подсчитывал волоски в реденькой седой бородке
первосвященника.
  -- Ну? Ты опять здесь? -- надменно бросил, точно плюнул на голову,
раздраженный Анна.
  -- Я хочу предать вам Назарея.
  Оба замолчали, продолжая с вниманием разглядывать друг друга. Но
Искариот смотрел спокойно, а Анну уже начала покалывать тихая злость, сухая
и холодная, как предутренний иней зимою.
  -- Сколько же ты хочешь за твоего Иисуса?
  -- А сколько вы дадите?
  Анна с наслаждением оскорбительно сказал:
  -- Вы все шайка мошенников. Тридцать серебреников -- вот сколько мы
дадим.
  И тихо порадовался, видя, как весь затрепыхал, задвигался, забегал Иуда
-- проворный и быстрый, как будто не две ноги, а целый десяток их было у
него.
  -- За Иисуса? Тридцать Серебреников? -- закричал он голосом дикого
изумления, порадовавшим Анну.-- За Иисуса Назарея! И вы хотите купить Иисуса
за тридцать серебреников? И вы думаете, что вам могут продать Иисуса за
тридцать Серебреников?
  Иуда быстро повернулся к стене и захохотал в ее белое плоское лицо,
поднимая длинные руки:
  -- Ты слышишь? Тридцать Серебреников! За Иисуса! С той же тихой
радостью Анна равнодушно замети